Неточные совпадения
Но красивые формы
и линии заплыли жиром, кожа пожелтела, глаза выцвели
и поблекли; всеразрушающая рука времени беспощадно коснулась всего, оставив под этой разрушавшейся оболочкой женщину, которая, как разорившийся богач, на каждом шагу должна была испытывать коварство
и черную неблагодарность самых лучших своих
друзей.
Правда, писал он неровно, с отступлениями
и забеганиями вперед, постоянно боролся —
и не в свою пользу — с орфографией, как большинство самоучек, но эти маленькие недостатки в «штиле» выкупались
другими неоцененными достоинствами.
Схематически изобразить то, что, например, творилось в иерархии Кукарских заводов, можно так: представьте себе совершенно коническую гору, на вершине которой стоит сам заводовладелец Лаптев; снизу со всех сторон бегут, лезут
и ползут сотни людей, толкая
и обгоняя
друг друга.
В углу комнаты помещался шкаф с книгами, в
другом — пустая этажерка
и сломанное кресло с вышитой цветными шелками спинкой.
— Вы? Любили? Перестаньте, царица Раиса, играть в прятки; мы оба, кажется, немного устарели для таких пустяков… Мы слишком эгоисты, чтобы любить кого-нибудь, кроме себя, или, вернее сказать, если мы
и любили, так любили
и в
других самих же себя. Так? А вы, кроме того, еще умеете ненавидеть
и мстить… Впрочем, я если уважаю вас, так уважаю именно за это милое качество.
Идешь туда —
и, глядишь, пришел совсем в
другое место; хочешь принести человеку пользу — получается вред, любишь человека — платят ненавистью, хочешь исправиться — только глубже опускаешься…
А там, в глубине души, сосет этакий дьявольский червяк: ведь ты умнее
других, ведь ты бы мог быть
и тем-то,
и тем-то, ведь
и счастье себе своими руками загубил.
В манере Майзеля держать себя с
другими, особенно в резкой чеканке слов, так
и резал глаз старый фронтовик, который привык к слепому подчинению живой человеческой массы, как сам умел сгибаться в кольцо перед сильными мира сего.
С
другой стороны, этому философу доставляло громадное наслаждение наблюдать базар житейской суеты в его самых живых движениях, когда наверх всплывали самые горячие интересы
и злобы.
Жена Прозорова скоро разглядела своего мужа
и мирилась с своей мудреной долей только ради детей. Мужа она уважала как пассивно-честного человека, но в его уме разочаровалась окончательно. Так они жили год за годом с скрытым недовольством
друг против
друга, связанные привычкой
и детьми. Вероятно, они так дотянули бы до естественной развязки, какая необходимо наступает для всякого, но, к несчастью их обоих, выпал новый случай, который перевернул все вверх дном.
Здесь Прозоров развернулся
и по обыкновению показал товар лицом: его приличные манеры, остроты, находчивость
и декламация открыли ему место своего человека
и почти
друга дома.
Прозоров
и здесь сыграл самую жалкую, бесхарактерную роль: валялся в ногах, плакал, рвал на себе волосы, вымаливая прощение,
и, вероятно, добился бы обидного для всякого
другого мужчины снисхождения, если бы Раиса Павловна забыла его.
Луша, как многие
другие заброшенные дети, росла
и развивалась наперекор всяким невзгодам своего детского существования
и к десяти годам совсем выровнялась, превратившись в красивого
и цветущего ребенка.
Так блестит алмазной яркой искрой капля ночной росы где-нибудь в густой траве, пока не сольется с
другими такими же каплями
и не попадется в ближайший мутный ручеек…
Раиса Павловна успела утратить одно за
другим все свои женские достоинства, оставшись при одном колоритном темпераменте
и беспокойном, озлобленном уме, который вечно чего-то искал
и не находил удовлетворения.
Давно приглядывался к этому местечку Родион Антоныч — ах, хорошее было местечко: с садом у самого пруда! — а тут сам бог
и нанес подрядчика; камень
и кирпич поставил при случае
другой подрядчик, когда пристраивали флигель к господскому дому.
Главным заводом в административном отношении считался Кукарский, раз — потому, что это был самый старый
и самый большой завод, во-вторых, потому, что он занимал центральное положение относительно
других заводов.
Кукарский завод являлся, таким образом, во главе всех
других заводов, их душой
и административным сердцем, от которого радиусами разбегались по
другим заводам все предписания, ордеры, рапорты
и рапортички.
— Ну, вот так-то лучше: все люди — все человеки. Мало ли я что вижу, а
другой раз
и смолчу. Так-то…
— Хочешь, я тебя приказчиком сделаю в Мельковском заводе? — говорил ему в веселую минуту старик Тетюев. — Главное — ты хоть
и воруешь, да потихоньку. Не так, как
другие: назначишь его приказчиком, а он
и давай надуваться, как мыльный пузырь. Дуется-дуется, глядишь,
и лопнул…
— Ах, да, Родион Антоныч… Что я хотела сказать? Да, да… Теперь
другое время,
и вы пригодитесь заводам. У вас есть эта, как вам сказать, ну, общая идея там, что ли… Дело не в названии. Вы взглянули на дело широко, а это-то нам
и дорого:
и практика
и теория смотрят на вещи слишком узко, а у вас счастливая голова…
Раиса Павловна со своей стороны осыпала всевозможными милостями своего любимца, который сделался ее всегдашним советником
и самым верным рабом. Она всегда гордилась им как своим произведением; ее самолюбию льстила мысль, что именно она создала этот самородок
и вывела его на свет из тьмы неизвестности. В этом случае Раиса Павловна обольщала себя аналогией с
другими великими людьми, прославившимися уменьем угадывать талантливых исполнителей своих планов.
Борьба между земством, с одной стороны,
и заводоуправлением, с
другой, велась не на живот, а на смерть.
Стороны теперь встали окончательно лицом к лицу, чтобы нанести
друг другу последний
и самый решительный удар.
Усложняющим обстоятельством в этой крупной игре являлись интриги
и происки Майзеля с
другими управителями, которые, как это свойственно человеческой природе, желали сами занять место повыше.
Раиса Павловна верила в сны
и разные
другие приметы, а Тетюев занимался спиритизмом.
Как все великие психологи-практики, она умела больше всего воспользоваться дурными сторонами
и слабостями
других людей в свою пользу.
Стороны взаимно наблюдали
друг друга,
и Родиона Антоныча повергло в немалое смущение то обстоятельство, что Раиса Павловна, даже ввиду таких критических обстоятельств, решительно ничего не делает, а проводит все время с Лушей, которую баловала
и за которой ухаживала с необыкновенным приливом нежности. К довершению всех бед черные тараканы поползли из дома Родиона Антоныча, точно эта тварь предчувствовала надвигавшуюся грозу.
Другая стальная болванка, из каких делаются рельсы, прогуливалась из Кукарского завода в Баламутский
и обратно раз до шести, что напрасно только увеличивало стоимость готовых рельсов
и набивало карманы разных подрядчиков, уделявших, конечно, малую толику кое-кому из влиятельных служащих.
Вообще Горемыкин жил полной, осмысленной жизнью только на фабрике, где чувствовал себя, как
и все
другие люди, но за стенами этой фабрики он сейчас же превращался в слепого
и глухого старика, который сам тяготился своим существованием.
Раиса Павловна любила развлекаться этой бурой в стакане воды, где все подкапывались
друг под
друга, злословили
и даже нередко доходили в азарте до рукопашной.
Раиса Павловна, как многие
другие женщины, совсем не создана была для семейной жизни, но она все-таки была женщина
и в качестве таковой питала непреодолимую слабость окружать себя какими-нибудь компаньонками, недостатка в которых никогда не было.
Понятное дело, что такая политика вызвала протесты со стороны «заграничных»,
и Тетюев рассчитывался с протестантами по-своему: одних разжаловал в простых рабочих,
других, после наказания розгами, записывал в куренную работу, где приходилось рубить дрова
и жечь уголья,
и т. д.
— Отстаньте, пожалуйста, Демид Львович! Вы все шутите… А я вам расскажу
другой случай: у меня была невеста — необыкновенное создание! Представьте себе, совершенно прозрачная женщина…
И как случайно я узнал об этом! Нужно сказать, что я с детства страдал лунатизмом
и мог видеть с закрытыми глазами. Однажды…
Ясно было только то, что сама Раиса Павловна самым глупым образом попала между двумя сходившимися стенами: с одной стороны был Тетюев, завербовавший себе сильную партию Майзеля, Вершинина
и др., с
другой — генерал Блинов.
Любопытные барышни прильнули к окну
и имели удовольствие наблюдать, как из дормеза, у которого фордэк был поднят
и закрыт наглухо, показался высокий молодой человек в ботфортах
и в соломенной шляпе. Он осторожно запер за собой дверь экипажа
и остановился у подъезда, поджидая, пока из
других экипажей выскакивали какие-то странные субъекты в охотничьих
и шведских куртках, в макинтошах
и просто в блузах.
Раиса Павловна говорила это, конечно, неспроста: она ждала визита от Братковского. Действительно, он заявился к ней на
другой же день
и оказался именно тем, чем она представляла его себе. Это был премилый человек во всех отношениях
и сразу очаровал дамское общество, точно он был знаком сто лет.
Даже самые трусливые, в том числе Родион Антоныч, настолько были утомлены этим тянувшим душу чувством, что, кажется, уже ничего не боялись
и желали только одного, чтобы все это поскорее разрешилось в ту или
другую сторону.
— Да нам до
других заводов дела нет: там свои управители есть,
и пусть отдуваются. Да Лаптев едва ли
и поедет от нас… Нам придется за всех здесь муку принимать.
Основание составляли собственно фабричные рабочие, которых легко было отличить от
других по запеченным, неестественно красным лицам, вытянутым, сутуловатым фигурам
и той заводской саже, которой вся кожа пропитывается, кажется, навеки.
Между этими основными группами толкались черномазые углежоги, приехавшие поглядеть барина из дальних лесных деревень, «транспортные», прозванные за свою отчаянность «соловьями»,
и всякий
другой рабочий люд, не имевший определенной специальности или менявший ее с каждым годом.
Она нервно переходила из одной комнаты в
другую, осматривала в сотый раз, все ли готово,
и с тупым выражением лица останавливалась у окна, стараясь не глядеть в дальний конец Студеной улицы.
Аннинька во всей этой суматохе видела только одного человека,
и этот человек, был, конечно, Гуго Братковский; m-lle Эмма волновалась по
другой причине — она с сердитым лицом ждала того человека, которого ненавидела
и презирала.
«Галки» тоже подняли свои плечи
и удивились неприхотливому вкусу генерала Блинова. Суд был короток,
и едва ли какой
другой человеческий суд вынес бы такой строгий вердикт, как суд этих женщин.
«Галки» окружили Раису Павловну, как умирающую. Аннинька натирала ей виски одеколоном, m-lle Эмма в одной руке держала стакан с водой, а
другой тыкала ей прямо в нос каким-то флаконом. У Родиона Антоныча захолонуло на душе от этой сцены; схватившись за голову, он выбежал из комнаты
и рысцой отправился отыскивать Прейна
и Платона Васильевича, чтобы в точности передать им последний завет Раисы Павловны, которая теперь в его глазах являлась чем-то вроде разбитой фарфоровой чашки.
Летучий был не лучше, хотя
и в
другом роде.
— Да, теперь совсем взрослая девушка…
и очень красивая. Виталий Кузьмич вообще ведет странный образ жизни
и едва ли удержится на каком-нибудь
другом месте.
Кроме
других лакеев, за столом прислуживал
и m-r Чарльз, который подавал кушанье только своему патрону, Прейну, генералу, Нине Леонтьевне
и Платону Васильевичу.
Платон Васильич несколько раз пробовал было просунуть голову в растворенные половинки дверей, но каждый раз уходил обратно: его точно отбрасывало электрическим током, когда Раиса Павловна поднимала на него глаза. Эта немая сцена была красноречивее слов,
и Платон Васильич уснул в своем кабинете, чтобы утром вести Евгения Константиныча по фабрикам, на медный рудник
и по всем
другим заводским мытарствам.
В генеральском флигельке наступившая ночь не принесла с собой покоя, потому что Нина Леонтьевна недовольна поведением генерала, который, если бы не она, наверно позволил бы Раисе Павловне разыгрывать совсем неподходящую ей роль. В своей ночной кофточке «чугунная болванка» убийственно походит на затасканную замшевую куклу, но генерал боится этой куклы
и боится сказать, о чем он теперь думает. А думает он о своем погибающем
друге Прозорове, которого любил по студенческим воспоминаниям.