Неточные совпадения
Не смей,
и не надо!»
Как же не надо? «Ну, говорю, благословите: я потаенно от самого отца Захарии его трость супротив вашей ножом слегка на вершок урежу,
так что отец Захария этого сокращения
и знать не будет», но он опять: «Глуп, говорит, ты!..» Ну, глуп
и глуп, не впервой мне это от него слышать, я от него этим не обижаюсь, потому он заслуживает, чтоб от него снесть, а я все-таки вижу, что он всем этим недоволен,
и мне от этого пребеспокойно…
— Да
каким же примерным поведением, когда он совсем меня не замечает? Мне, ты, батя, думаешь, легко,
как я вижу, что он скорбит, вижу, что он нынче в столь частой задумчивости. «Боже мой! — говорю я себе, — чего он в
таком изумлении? Может быть, это он
и обо мне…» Потому что ведь там,
как он на меня ни сердись, а ведь он все это притворствует: он меня любит…
3-госентября. Я сделал значительную ошибку: нет, совсем этой неосторожности не конец. Из консистории получен запрос: действительно ли я говорил импровизацией проповедь с указанием на живое лицо? Ах, сколь у нас везде всего живого боятся! Что ж, я
так и отвечал, что говорил именно вот
как и вот что. Думаю, не повесят
же меня за это
и головы не снимут, а между тем против воли смутно
и спокойствие улетело.
За тою
же самою занавесью я услышал
такие слова: „А ну, покажи-ка мне этого умного попа, который, я слышала, приобык правду говорить?“
И с сим занавесь
как бы мановением чародейским, на не видимых шнурах, распахнулась,
и я увидал пред собою саму боярыню Плодомасову.
Ну, за что мне сие? Ну, чем я сего достоин? Отчего
же она не
так,
как консисторский секретарь
и ключарь, рассуждает, что легче устроить дело Божие, не имея, где головы подклонить? Что сие
и взаправду все за случайности!
20-го декабря. Я в крайнем недоумении. Дьячиха, по маломыслию, послала своему сыну по почте рублевую ассигнацию в простом конверте, но конверт сей на почте подпечатали
и, открыв преступление вдовы, посылку ее конфисковали
и подвергли ее штрафу. Что на почте письма подпечатывают
и читают — сие никому не новость; но
как же это рублевую ассигнацию вдовицы ловят, а „Колокол“, который я беру у исправника, не ловят? Что это
такое: простота или воровство?
Самое заступление Туганова,
так как оно не по ревности к вере, а по вражде к губернатору, то хотя бы это, по-видимому,
и на пользу в сем настоящем случае, но, однако, радоваться тут нечему, ибо чего
же можно ожидать хорошего, если в государстве все один над другим станут издеваться, забывая, что они одной короне присягали
и одной стране служат?
— Ну вот, лекарю! Не напоминайте мне, пожалуйста, про него, отец Савелий, да
и он ничего не поможет. Мне венгерец
такого лекарства давал, что говорит: «только выпей,
так не будешь ни сопеть, ни дыхать!», однако
же я все выпил, а меня не взяло. А наш лекарь… да я, отец протопоп, им сегодня
и расстроен. Я сегодня, отец протопоп, вскипел на нашего лекаря. Ведь этакая, отец протопоп, наглость… — Дьякон пригнулся к уху отца Савелия
и добавил вслух: — Представьте вы себе,
какая наглость!
Дарья Николаевна точно
так же,
как и я сейчас,
и говорит, что она
и сама подозревала, что они все здесь служат в тайной полиции.
—
И кроме того, всё мне, друг мой, видятся
такие до бесконечности страшные сны, что я,
как проснусь, сейчас шепчу: «Святой Симеон, разгадай мой сон», но все если б я могла себя с кем-нибудь в доме разговорить, я бы терпела; а то возьмите
же, что я постоянно одна
и постоянно с мертвецами. Я, мои дружочки, отпетого покойника не боюсь, а Варнаша не позволяет их отпето.
— Никто
же другой. Дело, отец Захария, необыкновенное по началу своему
и по окончанию необыкновенное. Я старался
как заслужить, а он все смял, повернул бог знает куда лицом
и вывел что-то
такое, чего я, хоть убей, теперь не пойму
и рассказать не умею.
— А уж
так, батушка, она, госпожа моя, умела человека
и ожесточить
и утешить,
и ожесточала
и утешала,
как разве только один ангел господень может утешить, — сейчас
же отозвался карлик. — В сокровенную души, бывало человека проникнет
и утешит,
и мановением своим всю благую для него на земли совершит.
«Много
же как тебе, братец, денег-то надо, чтобы всех оделить! Этого ты,
такой маленький,
и век не заслужишь».
— Нет-с, что вы, батушка, что вы?
Как же можно от ласк государя кричать? Я-с, — заключил Николай Афанасьевич, — только
как они выпустили меня, я поцеловал их ручку… что счастлив
и удостоен чести,
и только
и всего моего разговора с их величеством было. А после, разумеется,
как сняли меня из-под пальмы
и повезли в карете домой,
так вот тут уж я все плакал.
Желая показаться ему с самой лучшей
и выгоднейшей для своей репутации стороны, Бизюкина еще с утра была озабочена тем,
как бы ей привести дом в
такое состояние, чтобы даже внешний вид ее жилища с первого
же взгляда производил на приезжих целесообразное впечатление.
—
Как это глупо, — рассуждала она, — что жених, ожидая живую душу, побил свои статуи
и порвал занавески? Эй, Ермошка, подавай мне сюда занавески! Скорей свертывай их. Вот
так! Теперь сам смотри
же, чертенок, одевайся получше!
— Да, разумеется, не годится:
какой же шут теперь лечится от пореза травой. А впрочем, может быть еще есть
и такие ослы. А где
же это ваш муж?
— Ну
так кто
же здесь твой злейший враг? Говори,
и ты увидишь,
как он испытает на себе всю тяжесть руки Термосесова!
— Ну-с; вот приехал к нему этот кавалерист
и сидит,
и сидит,
как зашел от обедни,
так и сидит. Наконец, уж не выдержал
и в седьмом часу вечера стал прощаться. А молчаливый архиерей, до этих пор все его слушавший, а не говоривший, говорит: «А что
же, откушать бы со мною остались!» Ну, у того уж
и ушки на макушке: выиграл пари. Ну, тут еще часок архиерей его продержал
и ведет к столу.
«Ну, теперь подавайте», — говорит владыка. Подали две мелкие тарелочки горохового супа с сухарями,
и только что офицер раздразнил аппетит,
как владыка уже
и опять встает. «Ну, возблагодаримте, — говорит, — теперь господа бога по трапезе». Да уж в этот раз
как стал читать,
так тот молодец не дождался да потихоньку драла
и убежал. Рассказывает мне это вчера старик
и смеется: «Сей дух, — говорит, — ничем
же изымается, токмо молитвою
и постом».
— Ну
так ты, я вижу, петербургский мерзавец, — молвил дьякон, нагибаясь за своею шляпою, но в это
же самое время неожиданно получил оглушительный удар по затылку
и очутился носом на садовой дорожке, на которой в ту
же минуту явилась
и его шляпа, а немного подальше сидел на коленях Препотенский. Дьякон даже не сразу понял,
как все это случилось, но, увидав в дверях Термосесова, погрозившего ему садовою лопатой, понял, отчего удар был широк
и тяжек,
и протянул...
—
И представь
же ты себе, Наташа! — заключил он, заметив, что уже начинает рассветать
и его канарейка, проснувшись, стала чистить о жердочку свой носик, —
и представь себе, моя добрая старушка, что ведь ни в чем он меня, Туганов, не опровергал
и во всем со мною согласился, находя
и сам, что у нас,
как покойница Марфа Андревна говорила,
и хвост долог,
и нос долог,
и мы стоим
как кулики на болоте да перекачиваемся: нос вытащим — хвост завязнет, а хвост вытащим — нос завязнет; но горячности,
какой требует
такое положение, не обличил…
Говорит, что был-де будто один какой-то офицер, который, вступив на походе в одну квартиру, заметил по соседству с собою замечательную красавицу
и, пленясь ее видом, тотчас
же, по своему полковому обычаю, позвал денщика
и говорит: «
Как бы, братец, мне с сею красавицей познакомиться?» А денщик помялся на месте
и,
как ставил в эту пору самовар, вдруг восклицает: «Дымом пахнет!» Офицер вскочил
и бросился в комнату к сей прелестнице, говоря: «Ай, сударыня, у вас дымом пахнет,
и я пришел вас с вашею красотой спасти от пламени пожара»,
и таким образом с нею познакомился, а денщика одарил
и напоил водкой.
Термосесов прочел письмо, в котором Борноволоков жаловался своей петербургской кузине Нине на свое несчастие, что он в Москве случайно попался Термосесову, которого при этом назвал «страшным негодяем
и мерзавцем»,
и просил кузину Нину «работать всеми силами
и связями, чтобы дать этому подлецу хорошее место в Польше или в Петербурге, потому что иначе он, зная все старые глупости, может наделать черт знает
какого кавардаку,
так как он способен удивить свет своею подлостью, да
и к тому
же едва ли не вор,
так как всюду, где мы побываем, начинаются пропажи».
«Что
же; есть ведь,
как известно,
такие наэлектризованные места», — подумал Туберозов
и почувствовал, что у него
как будто шевелятся седые волосы.
Гроза
как быстро подошла,
так быстро
же и пронеслась: на месте черной тучи вырезывалась на голубом просвете розовая полоса, а на мокром мешке с овсом, который лежал на козлах кибитки, уже весело чирикали воробьи
и смело таскали мокрые зерна сквозь дырки мокрой реднины.
Ночь, последовавшая за этим вечером в доме Савелия, напоминала ту, когда мы видели старика за его журналом: он
так же был один в своем зальце,
так же ходил,
так же садился, писал
и думал, но пред ним не было его книги. На столе, к которому он подходил, лежал маленький, пополам перегнутый листок,
и на этом листке он
как бисером часто
и четко нанизывал следующие отрывочные заметки...
— Что
же, — решил он, — если уже нет промеж нас ни одного умного человека, который бы знал,
как его защитить,
так чего напрасно
и суетиться? Надо исполнять его научение
и не вмешиваться.
— Господи благослови! Со днем ангела-хранителя! —
и тоже подал имениннице в двух перстах точно
такую же просфору,
какую несколько минут назад принес Ахилла, проговорив: — Приимите богородичную просфору!
Дверь из комнаты в контору, где спали почтмейстер
и Препотенский, была заперта. Это еще более взбесило энергическую даму, ибо, по уставу дома, ни одна из его внутренних дверей никогда не должна была запираться от ее, хозяйкина, контроля, а в конторе почтмейстерша считала себя
такою же хозяйкой,
как и в своей спальне.
И вдруг неслыханная дерзость!..
А он отвечает: «Вы не женщина, а вы сила!»
и с этим не стало ни Ахиллы, ни престола, ни сияния,
и Наталья Николаевна не спит, а удивляется, отчего
же это все вокруг нее остается
такое маленькое: вон самовар не
как самовар, а
как будто игрушка, а на нем на конфорочке яичная скорлупочка вместо чайника…
— Не наречен был дерзостным пророк за то, что он, ревнуя, поревновал о вседержителе. Скажи
же им:
так вам велел сказать ваш подначальный поп, что он ревнив
и так умрет
таким,
каким рожден ревнивцем. А более со мной не говори ни слова о прощении.
Горе Николая Афанасьевича не знало меры
и пределов. Совсем не
так он думал возвращаться,
как довелось,
и зато он теперь ехал, все вертясь в своих соображениях на одном
и том
же предмете,
и вдруг его посетила мысль, — простая, ясная, спасительная
и блестящая мысль,
какие редко ниспосылаются
и обыкновенно приходят вдруг, — именно
как бы откуда-то свыше, а не из нас самих.
— Да-с, ну вот подите
же! А по отца дьякона характеру, видите, не все равно что село им в голову, то уж им вынь да положь. «Я, говорят, этого песика по особенному случаю растревоженный домой принес,
и хочу, чтоб он в означение сего случая
таким особенным именем назывался,
каких и нет»
Ахилла было опять почувствовал припадок гнева, но обуздал этот порыв,
и как быстро собрался в губернский город,
так же быстро возвратился домой
и не сказал Туберозову ни слова, но старик понял
и причину его отъезда
и прочел в его глазах привезенный им ответ.
«А что
же мне нужно?
и что это
такое я отыскиваю?..
Какое зачало?
Какой ныне день?» — соображает Ахилла
и никак не добьется этого, потому что он восхъщен отсюда… В ярко освещенном храме, за престолом, в светлой праздничной ризе
и в высокой фиолетовой камилавке стоит Савелий
и круглым полным голосом, выпуская
как шар каждое слово, читает. «В начале бе Слово
и Слово бе к Богу
и Бог бе Слово». — «Что это, господи! А мне казалось, что умер отец Савелий. Я проспал пир веры!.. я пропустил святую заутреню».
День был
такой же,
как ночь: холодное солнце то выглянет
и заблещет, то снова занавесится тучами; ветер то свирепеет
и рвет, то шипит змеей по земле.
— Это просто я не знаю
как и назвать, что это
такое! Все, все, все
как есть нехорошо. Ах ты боже мой! Можно ли
так человека огорчать? Ну, если не нравится тебе, нехорошо, — ну, потерпи, помолчи, уважь… ведь я
же старался… Тьфу! Что за поганый народ — люди!
Ахилла, держа на себе черта с
такою же легкостью, с
какою здоровый мужик несет сноп гороху, сделал несколько шагов назад на кладбище
и, разбежавшись, прыгнул через канаву, но лукавый черт воспользовался этим мгновением
и ловко обвил своими ногами разметанные по воздуху ноги дьякона в тот самый момент, когда оба они были над канавой. Неожиданно опутанный Ахилла потерял баланс
и рухнул вместе с своею ношей в холодную студень канавы.
Из различных уст подавались различные мнения:
как же теперь быть с этим чертом? Исправник полагал отослать его прямо в
таком виде,
как он есть, к губернатору,
и опирался в этом на закон о чудовищах
и уродцах: но всеобщее любопытство страшно восставало против этого решения
и изобретало всякие доводы для убеждения исправника в необходимости немедленно
же разоблачить демона
и тем удовлетворить всеобщее нетерпеливое
и жгучее любопытство.