Неточные совпадения
«
И тогда, стало быть,
так же будет солнце светить!..» —
как бы невзначай мелькнуло в уме Раскольникова,
и быстрым взглядом окинул он все в комнате, чтобы по возможности изучить
и запомнить расположение.
Ибо Катерина Ивановна
такого уж характера,
и как расплачутся дети, хоть бы
и с голоду, тотчас
же их бить начинает.
И видел я тогда, молодой человек, видел я,
как затем Катерина Ивановна,
так же ни слова не говоря, подошла к Сонечкиной постельке
и весь вечер в ногах у ней на коленках простояла, ноги ей целовала, встать не хотела, а потом
так обе
и заснули вместе, обнявшись… обе… обе… да-с… а я… лежал пьяненькой-с.
— Дура-то она дура,
такая же,
как и я, а ты что, умник, лежишь,
как мешок, ничего от тебя не видать? Прежде, говоришь, детей учить ходил, а теперь пошто ничего не делаешь?
Но в идущей женщине было что-то
такое странное
и с первого
же взгляда бросающееся в глаза, что мало-помалу внимание его начало к ней приковываться, — сначала нехотя
и как бы с досадой, а потом все крепче
и крепче.
— Ах, ах,
как нехорошо! Ах, стыдно-то
как, барышня, стыд-то
какой! — Он опять закачал головой, стыдя, сожалея
и негодуя. — Ведь вот задача! — обратился он к Раскольникову
и тут
же, мельком, опять оглядел его с ног до головы. Странен, верно,
и он ему показался: в
таких лохмотьях, а сам деньги выдает!
— Говорю вам: впереди меня шла, шатаясь, тут
же на бульваре.
Как до скамейки дошла,
так и повалилась.
Может,
и у него росли
такие же дочки — «словно
как барышни
и из нежных», с замашками благовоспитанных
и со всяким перенятым уже модничаньем…
«А куда ж я иду? — подумал он вдруг. — Странно. Ведь я зачем-то пошел.
Как письмо прочел,
так и пошел… На Васильевский остров, к Разумихину я пошел, вот куда, теперь… помню. Да зачем, однако
же?
И каким образом мысль идти к Разумихину залетела мне именно теперь в голову? Это замечательно».
Слагается иногда картина чудовищная, но обстановка
и весь процесс всего представления бывают при этом до того вероятны
и с
такими тонкими, неожиданными, но художественно соответствующими всей полноте картины подробностями, что их
и не выдумать наяву этому
же самому сновидцу, будь он
такой же художник,
как Пушкин или Тургенев.
«Садись, все садись! — кричит один, еще молодой, с толстою
такою шеей
и с мясистым, красным,
как морковь, лицом, — всех довезу, садись!» Но тотчас
же раздается смех
и восклицанья...
— Да что
же это я! — продолжал он, восклоняясь опять
и как бы в глубоком изумлении, — ведь я знал
же, что я этого не вынесу,
так чего ж я до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту… пробу, ведь я вчера
же понял совершенно, что не вытерплю… Чего ж я теперь-то? Чего ж я еще до сих пор сомневался? Ведь вчера
же, сходя с лестницы, я сам сказал, что это подло, гадко, низко, низко… ведь меня от одной мысли наяву стошнило
и в ужас бросило…
Но зачем
же, спрашивал он всегда, зачем
же такая важная,
такая решительная для него
и в то
же время
такая в высшей степени случайная встреча на Сенной (по которой даже
и идти ему незачем) подошла
как раз теперь к
такому часу, к
такой минуте в его жизни, именно к
такому настроению его духа
и к
таким именно обстоятельствам, при которых только
и могла она, эта встреча, произвести самое решительное
и самое окончательное действие на всю судьбу его?
Говорила
же вообще мало,
и,
как уже сказано, была
такая смиренная
и пугливая…
Запустив
же руку в боковой карман пальто, он мог
и конец топорной ручки придерживать, чтоб она не болталась; а
так как пальто было очень широкое, настоящий мешок, то
и не могло быть приметно снаружи, что он что-то рукой, через карман, придерживает.
Последний
же день,
так нечаянно наступивший
и все разом порешивший, подействовал на него почти совсем механически:
как будто его кто-то взял за руку
и потянул за собой, неотразимо, слепо, с неестественною силою, без возражений.
По убеждению его выходило, что это затмение рассудка
и упадок воли охватывают человека подобно болезни, развиваются постепенно
и доходят до высшего своего момента незадолго до совершения преступления; продолжаются в том
же виде в самый момент преступления
и еще несколько времени после него, судя по индивидууму; затем проходят,
так же как проходит всякая болезнь.
Кто-то неприметно стоял у самого замка
и точно
так же,
как он здесь снаружи, прислушивался, притаясь изнутри
и, кажется, тоже приложа ухо к двери…
Старуха взглянула было на заклад, но тотчас
же уставилась глазами прямо в глаза незваному гостю. Она смотрела внимательно, злобно
и недоверчиво. Прошло с минуту; ему показалось даже в ее глазах что-то вроде насмешки,
как будто она уже обо всем догадалась. Он чувствовал, что теряется, что ему почти страшно, до того страшно, что, кажется, смотри она
так, не говори ни слова еще с полминуты, то он бы убежал от нее.
— Но позвольте,
как же у них
такое противоречие вышло: сами уверяют, что стучались
и что дверь была заперта, а через три минуты, когда с дворником пришли, выходит, что дверь отперта?
Не замечая никого во дворе, он прошагнул в ворота
и как раз увидал, сейчас
же близ ворот, прилаженный у забора желоб (
как и часто устраивается в
таких домах, где много фабричных, артельных, извозчиков
и проч.), а над желобом, тут
же на заборе, надписана была мелом всегдашняя в
таких случаях острота: «Сдесь становитца воз прещено».
«Если действительно все это дело сделано было сознательно, а не по-дурацки, если у тебя действительно была определенная
и твердая цель, то
каким же образом ты до сих пор даже
и не заглянул в кошелек
и не знаешь, что тебе досталось, из-за чего все муки принял
и на
такое подлое, гадкое, низкое дело сознательно шел? Да ведь ты в воду его хотел сейчас бросить, кошелек-то, вместе со всеми вещами, которых ты тоже еще не видал… Это
как же?»
Уж одно то показалось ему дико
и чудно, что он на том
же самом месте остановился,
как прежде,
как будто
и действительно вообразил, что может о том
же самом мыслить теперь,
как и прежде,
и такими же прежними темами
и картинами интересоваться,
какими интересовался… еще
так недавно.
— Вот в «ожидании-то лучшего» у вас лучше всего
и вышло; недурно тоже
и про «вашу мамашу». Ну,
так как же, по-вашему, в полной он или не в полной памяти, а?
— Вижу, вижу; ну
так как же мы теперь себя чувствуем, а? — обратился Зосимов к Раскольникову, пристально в него вглядываясь
и усаживаясь к нему на диван, в ногах, где тотчас
же и развалился по возможности.
—
Как попали!
Как попали? — вскричал Разумихин, —
и неужели ты, доктор, ты, который прежде всего человека изучать обязан
и имеешь случай, скорей всякого другого, натуру человеческую изучить, — неужели ты не видишь, по всем этим данным, что это за натура этот Николай? Неужели не видишь, с первого
же разу, что все, что он показал при допросах, святейшая правда есть? Точнехонько
так и попали в руки,
как он показал. Наступил на коробку
и поднял!
Тотчас
же убили, всего каких-нибудь пять или десять минут назад, — потому
так выходит, тела еще теплые, —
и вдруг, бросив
и тела
и квартиру отпертую
и зная, что сейчас туда люди прошли,
и добычу бросив, они,
как малые ребята, валяются на дороге, хохочут, всеобщее внимание на себя привлекают,
и этому десять единогласных свидетелей есть!
— Гм. Стало быть, всего только
и есть оправдания, что тузили друг друга
и хохотали. Положим, это сильное доказательство, но… Позволь теперь:
как же ты сам-то весь факт объясняешь? Находку серег чем объясняешь, коли действительно он их
так нашел,
как показывает?
— Нет уж, это что
же, — вдруг заметила одна из группы, качая головой на Дуклиду. — Это уж я
и не знаю,
как это
так просить! Я бы, кажется, от одной только совести провалилась…
— То-то
и есть, что они все
так делают, — отвечал Заметов, — убьет-то хитро, жизнь отваживает, а потом тотчас в кабаке
и попался. На трате-то их
и ловят. Не все
же такие,
как вы, хитрецы. Вы бы в кабак не пошли, разумеется?
Он вышел, весь дрожа от какого-то дикого истерического ощущения, в котором между тем была часть нестерпимого наслаждения, — впрочем, мрачный, ужасно усталый. Лицо его было искривлено,
как бы после какого-то припадка. Утомление его быстро увеличивалось. Силы его возбуждались
и приходили теперь вдруг, с первым толчком, с первым раздражающим ощущением,
и так же быстро ослабевали, по мере того
как ослабевало ощущение.
«Что ж, это исход! — думал он, тихо
и вяло идя по набережной канавы. — Все-таки кончу, потому что хочу… Исход ли, однако? А все равно! Аршин пространства будет, — хе!
Какой, однако
же, конец! Неужели конец? Скажу я им иль не скажу? Э… черт! Да
и устал я: где-нибудь лечь или сесть бы поскорей! Всего стыднее, что очень уж глупо. Да наплевать
и на это. Фу,
какие глупости в голову приходят…»
Ее тоже отделывали заново; в ней были работники; это его
как будто поразило. Ему представлялось почему-то, что он все встретит точно
так же,
как оставил тогда, даже, может быть, трупы на тех
же местах на полу. А теперь: голые стены, никакой мебели; странно как-то! Он прошел к окну
и сел на подоконник.
— Эх, батюшка! Слова да слова одни! Простить! Вот он пришел бы сегодня пьяный,
как бы не раздавили-то, рубашка-то на нем одна, вся заношенная, да в лохмотьях,
так он бы завалился дрыхнуть, а я бы до рассвета в воде полоскалась, обноски бы его да детские мыла, да потом высушила бы за окном, да тут
же,
как рассветет,
и штопать бы села, — вот моя
и ночь!..
Так чего уж тут про прощение говорить!
И то простила!
И, схватив за руку Дунечку
так, что чуть не вывернул ей руки, он пригнул ее посмотреть на то, что «вот уж он
и очнулся».
И мать
и сестра смотрели на Разумихина
как на провидение, с умилением
и благодарностью; они уже слышали от Настасьи, чем был для их Роди, во все время болезни, этот «расторопный молодой человек»,
как назвала его, в тот
же вечер, в интимном разговоре с Дуней, сама Пульхерия Александровна Раскольникова.
Пульхерия Александровна, вся встревоженная мыслию о своем Роде, хоть
и чувствовала, что молодой человек очень уж эксцентричен
и слишком уж больно жмет ей руку, но
так как в то
же время он был для нее провидением, то
и не хотела замечать всех этих эксцентрических подробностей.
На тревожный
же и робкий вопрос Пульхерии Александровны, насчет «будто бы некоторых подозрений в помешательстве», он отвечал с спокойною
и откровенною усмешкой, что слова его слишком преувеличены; что, конечно, в больном заметна какая-то неподвижная мысль, что-то обличающее мономанию, —
так как он, Зосимов, особенно следит теперь за этим чрезвычайно интересным отделом медицины, — но ведь надо
же вспомнить, что почти вплоть до сегодня больной был в бреду,
и…
и, конечно, приезд родных его укрепит, рассеет
и подействует спасительно, — «если только можно будет избегнуть новых особенных потрясений», прибавил он значительно.
«Разве возможно
такое циническое
и смешное сопоставление?» Разумихин отчаянно покраснел при этой мысли,
и вдруг,
как нарочно, в это
же самое мгновение, ясно припомнилось ему,
как он говорил им вчера, стоя на лестнице, что хозяйка приревнует его к Авдотье Романовне… это уж было невыносимо.
Вымылся он в это утро рачительно, — у Настасьи нашлось мыло, — вымыл волосы, шею
и особенно руки. Когда
же дошло до вопроса: брить ли свою щетину иль нет (у Прасковьи Павловны имелись отличные бритвы, сохранившиеся еще после покойного господина Зарницына), то вопрос с ожесточением даже был решен отрицательно: «Пусть
так и остается! Ну
как подумают, что я выбрился для… да непременно
же подумают! Да ни за что
же на свете!
Будь Авдотья Романовна одета
как королева, то, кажется, он бы ее совсем не боялся; теперь
же, может именно потому, что она
так бедно одета
и что он заметил всю эту скаредную обстановку, в сердце его вселился страх,
и он стал бояться за каждое слово свое, за каждый жест, что было, конечно, стеснительно для человека
и без того себе не доверявшего.
— Поступите
так,
как решила Авдотья Романовна, — спокойно
и тотчас
же отвечал Разумихин.
Мне
как раз представилось,
как трагически погиб поручик Потанчиков, наш знакомый, друг твоего отца, — ты его не помнишь, Родя, — тоже в белой горячке
и таким же образом выбежал
и на дворе в колодезь упал, на другой только день могли вытащить.
— Да вот Петр Петрович-то пишет, чтобы тебя не было у нас вечером
и что он уйдет… коли ты придешь.
Так как же ты… будешь?
— А вот ты не была снисходительна! — горячо
и ревниво перебила тотчас
же Пульхерия Александровна. — Знаешь, Дуня, смотрела я на вас обоих, совершенный ты его портрет,
и не столько лицом, сколько душою: оба вы меланхолики, оба угрюмые
и вспыльчивые, оба высокомерные
и оба великодушные… Ведь не может быть, чтоб он эгоист был, Дунечка? а?.. А
как подумаю, что у нас вечером будет сегодня,
так все сердце
и отнимется!
— Предчувствие у меня
такое, Дуня. Ну, веришь иль нет,
как вошла она, я в ту
же минуту
и подумала, что тут-то вот главное-то
и сидит…
Порфирий Петрович,
как только услышал, что гость имеет до него «дельце», тотчас
же попросил его сесть на диван, сам уселся на другом конце
и уставился в гостя, в немедленном ожидании изложения дела, с тем усиленным
и уж слишком серьезным вниманием, которое даже тяготит
и смущает с первого раза, особенно по незнакомству,
и особенно если то, что вы излагаете, по собственному вашему мнению, далеко не в пропорции с
таким необыкновенно важным, оказываемым вам вниманием.
— Вы уж уходите! — ласково проговорил Порфирий, чрезвычайно любезно протягивая руку. — Очень, очень рад знакомству. А насчет вашей просьбы не имейте
и сомнения. Так-таки
и напишите,
как я вам говорил. Да лучше всего зайдите ко мне туда сами… как-нибудь на днях… да хоть завтра. Я буду там часов этак в одиннадцать, наверно. Все
и устроим… поговорим… Вы
же,
как один из последних, там бывших, может, что-нибудь
и сказать бы нам могли… — прибавил он с добродушнейшим видом.
Но…
так как мы уже теперь заговорили ясно (а это отлично, что заговорили, наконец, ясно, я рад!) — то уж я тебе прямо теперь признаюсь, что давно это в них замечал, эту мысль, во все это время, разумеется, в чуть-чутошном только виде, в ползучем, но зачем
же хоть
и в ползучем!
— Что ж,
и ты меня хочешь замучить! — вскричал он с
таким горьким раздражением, с
таким отчаянием во взгляде, что у Разумихина руки опустились. Несколько времени он стоял на крыльце
и угрюмо смотрел,
как тот быстро шагал по направлению к своему переулку. Наконец, стиснув зубы
и сжав кулаки, тут
же поклявшись, что сегодня
же выжмет всего Порфирия,
как лимон, поднялся наверх успокоивать уже встревоженную долгим их отсутствием Пульхерию Александровну.
Раскольников бросился вслед за мещанином
и тотчас
же увидел его идущего по другой стороне улицы, прежним ровным
и неспешным шагом, уткнув глаза в землю
и как бы что-то обдумывая. Он скоро догнал его, но некоторое время шел сзади; наконец поравнялся с ним
и заглянул ему сбоку в лицо. Тот тотчас
же заметил его, быстро оглядел, но опять опустил глаза,
и так шли они с минуту, один подле другого
и не говоря ни слова.