Неточные совпадения
Дьякон лучше всех знал эту историю, но рассказывал ее лишь в минуты крайнего своего волнения, в часы расстройства, раскаянии и беспокойств, и потому когда говорил о ней, то говорил нередко со слезами на
глазах,
с судорогами в голосе и даже нередко
с рыданиями.
Я, как ужаленный слепнем вол, сорвался
с своего места, бросился к окну и вперил
глаза мои в небесную даль, чтобы даль одна видела меня, столь превзойденного моею женой в доброте и попечении.
Он появился в большом нагольном овчинном тулупе,
с поднятым и обвязанным ковровым платком воротником, скрывавшим его волосы и большую часть лица до самых
глаз, но я, однако, его, разумеется, немедленно узнал, а дальше и мудрено было бы кому-нибудь его не узнать, потому что, когда привозный комедиантом великан и силач вышел в голотелесном трике и, взяв в обе руки по пяти пудов, мало колеблясь, обнес сию тяжесть пред скамьями, где сидела публика, то Ахилла, забывшись, закричал своим голосом: „Но что же тут во всем этом дивного!“ Затем, когда великан нахально вызывал бороться
с ним и никого на сие состязание охотников не выискивалось, то Ахилла, утупя лицо в оный, обвязанный вокруг его головы, ковровый платок, вышел и схватился.
Туберозов только покачал головой и, повернувшись лицом к дверям, вошел в притвор, где стояла на коленях и молилась Серболова, а в углу, на погребальных носилках, сидел, сбивая щелчками пыль
с своих панталон, учитель Препотенский, лицо которого сияло на этот раз радостным восторгом: он глядел в
глаза протопопу и дьякону и улыбался.
Растрепанная и всклоченная голова Препотенского, его потное, захватанное красным кирпичом лицо, испуганные
глаза и длинная полураздетая фигура, нагруженная человеческими костями, а
с пояса засыпанная мелким тертым кирпичом, издали совсем как будто залитая кровью, делала его скорее похожим на людоеда-дикаря, чем на человека, который занимается делом просвещения.
— Ну, скажите пожалуйста: стану я такие глупости приказывать! — отозвался Туберозов и заговорил о чем-то постороннем, а меж тем уплыло еще полчаса, и гости стали собираться по домам. Варнава все не показывался, но зато, чуть только кучер Серболовой подал к крыльцу лошадь, ворота сарая, скрывавшего учителя,
с шумом распахнулись, и он торжественно предстал
глазам изумленных его появлением зрителей.
Шибко скакал Варнава по пустой улице, а
с ним вместе скакали, прыгали и разлетались в разные стороны кости, уложенные на его плоских ночвах; но все-таки они не столько уходили от одной беды, сколько спешили навстречу другой, несравненно более опасной: на ближайшем перекрестке улицы испуганным и полным страха
глазам учителя Варнавы предстал в гораздо большей против обыкновенного величине своей грозный дьякон Ахилла.
— Перебью вас, еретики! — взревел Ахилла и сгреб в обе руки лежавший у фундамента большой булыжный камень
с непременным намерением бросить эту шестипудовую бомбу в своих оскорбителей, но в это самое время, как он, сверкая
глазами, готов был вергнуть поднятую глыбу, его сзади кто-то сжал за руку, и знакомый голос повелительно произнес...
Это был голос Туберозова. Протопоп Савелий стоял строгий и дрожащий от гнева и одышки. Ахилла его послушал; он сверкнул покрасневшими от ярости
глазами на акцизника и бросил в сторону камень
с такою силой, что он ушел на целый вершок в землю.
— «Ты! — закричал я в безумии, — так это все ты, — говорю, — жестокая, стало быть, совсем хочешь так раздавить меня благостию своей!» И тут грудь мне перехватило, виски заныли, в
глазах по всему свету замелькали лампады, и я без чувств упал у отцовских возов
с тою отпускной.
Его просили неотступно: дамы брали его за руки, целовали его в лоб; он ловил на лету прикасавшиеся к нему дамские руки и целовал их, но все-таки отказывался от рассказа, находя его долгим и незанимательным. Но вот что-то вдруг неожиданно стукнуло о пол, именинница, стоявшая в эту минуту пред креслом карлика, в испуге посторонилась, и
глазам Николая Афанасьевича представился коленопреклоненный,
с воздетыми кверху руками, дьякон Ахилла.
Дьякон, уже загнувший все пять пальцев левой руки, секунду подумал, глядя в
глаза отцу Захарии, и затем, разжав левую руку,
с тем чтобы загибать ею правую, произнес...
Это облако сопровождало дорожный троечный тарантас, а в этом тарантасе сидели два человека: один — высокий, мясистый, черный,
с огненными
глазами и несоразмерной величины верхнею губой; другой — сюбтильный, выбритый,
с лицом совершенно бесстрастым и светлыми водянистыми глазками.
При огромном мужском росте у него было сложение здоровое, но чисто женское: в плечах он узок, в тазу непомерно широк; ляжки как лошадиные окорока, колени мясистые и круглые; руки сухие и жилистые; шея длинная, но не
с кадыком, как у большинства рослых людей, а лошадиная —
с зарезом; голова
с гривой вразмет на все стороны; лицом смугл,
с длинным, будто армянским носом и
с непомерною верхнею губой, которая тяжело садилась на нижнюю;
глаза у Термосесова коричневого цвета,
с резкими черными пятнами в зрачке; взгляд его пристален и смышлен.
Протопоп смекал, что б это такое еще могло случиться
с неосторожным дьяконом, а тот, потупив
глаза в свою шляпу, заговорил...
— Ну а что же вы сделаете, когда уж такая натура? Мне одна особа, которая знает нашу дружбу
с Борноволоковым, говорит: «Эй, Измаил Петрович, ты слишком глупо доверчив! Не полагайся, брат, на эту дружбу коварную. Борноволоков в
глаза одно, а за
глаза совсем другое о тебе говорит», но я все-таки не могу и верю.
— Да вот подите ж! как в песенке поется: «И тебя возненавидеть и хочу, да не могу». Не могу-с, я не могу по одним подозрениям переменять свое мнение о человеке, но… если бы мне представили доказательства!.. если б я мог слышать, что он говорит обо мне за
глаза, или видеть его письмо!.. О, тогда я весь век мой не забыл бы услуг этой дружбы.
— Право, — заговорила почтмейстерша
с непритворными нервными слезами на
глазах. — Право… я говорю, что ж, он здесь один… я его люблю, как сына; я в этом не ошибаюсь, и слава богу, что я это прочитала.
Пред
глазами плачущей старушки в широко распахнувшуюся калитку влез
с непокрытою курчавою головою дьякон Ахилла. Он в коротком толстом казакине и широких шароварах, нагружен какими-то мешками и ведет за собой пару лошадей, из которых на каждой громоздится большой и тяжелый вьюк. Наталья Николаевна молча смотрела, как Ахилла ввел на двор своих лошадей, сбросив на землю вьюки, и, возвратившись к калитке, запер ее твердою хозяйскою рукой и положил ключ к себе в шаровары.
И
с этим Ахилла встал, обвел все общество широко раскрытыми
глазами и, постановив их на стоявшей посреди стола солонке, начал низким бархатным басом отчетистое...
Ахилла все забирался голосом выше и выше, лоб, скулы, и виски, и вся верхняя челюсть его широкого лица все более и более покрывались густым багрецом и пόтом;
глаза его выступали, на щеках, возле углов губ, обозначались белые пятна, и рот отверст был как медная труба, и оттуда со звоном, треском и громом вылетало многолетие, заставившее все неодушевленные предметы в целом доме задрожать, а одушевленные подняться
с мест и, не сводя в изумлении
глаз с открытого рта Ахиллы, тотчас, по произнесении им последнего звука, хватить общим хором: «Многая, многая, мно-о-о-огая лета, многая ле-е-ета!»
— Врет, — спокойно отвечал, не сводя своих добрых
глаз с дьякона, Бенефактов.
И
с этим дьякон послюнил себе концы пальцев, сердобольно поправил ими набегавшую на
глаза Варнавы косицу и добавил...
Рассвет еще был далеко, и в комнате только чуть видны были едва сереющие окна, но привычный
глаз различил здесь и стол
с почтовыми весками, и другой длинный стол в углу, и диван.
Его вечная легкость и разметанность сменились тяжеловесностью неотвязчивой мысли и глубокою погруженностью в себя. Ахилла не побледнел в лице и не потух во взоре, а напротив, смуглая кожа его озарилась розовым, матовым подцветом. Он видел все
с режущею
глаз ясностью; слышал каждый звук так, как будто этот звук раздавался в нем самом, и понимал многое такое, о чем доселе никогда не думал.
Весь облитый слезами, Ахилла обтер бумажным платком покрытый красными пятнами лоб и судорожно пролепетал дрожащими устами: «В мире бе и мир его не позна»… и вдруг, не находя более соответствующих слов, дьякон побагровел и, как бы ловя высохшими
глазами звуки, начертанные для него в воздухе, грозно воскликнул: «Но возрят нань его же прободоша», — и
с этим он бросил горсть земли на гроб, снял торопливо стихарь и пошел
с кладбища.
Холодная душь более никого не пугала: дверь затрещала, в окна полетели камни, а квартального стащили за ноги
с забора и, овладев шприцем, окачивали его в
глазах начальства.
Кончился допрос, он все смотрел на Данилку и ни
с того ни
с сего стал замечать, что Данилка в его
глазах то поднимется, то опустится.
С этим дьякон, шатаясь, подошел к Данилке, толкнул его за двери и, взявшись руками за обе притолки, чтобы никого не выпустить вслед за Данилкой, хотел еще что-то сказать, но тотчас же почувствовал, что он растет, ширится, пышет зноем и исчезает. Он на одну минуту закрыл
глаза и в ту же минуту повалился без чувств на землю.
Дьякон лежал
с закрытыми
глазами, но слышал, как лекарь сказал, что кто хочет иметь дело
с душой больного, тот должен дорожить первою минутой его просветления, потому что близится кризис, за которым ничего хорошего предвидеть невозможно.