Неточные совпадения
Окна эти обрамливались еще резными, ярко
же раскрашенными наличниками и зелеными ставнями, которые никогда не закрывались, потому
что зимой крепкий домик не боялся холода,
а отец протопоп любил свет, любил звезду, заглядывавшую ночью с неба в его комнату, любил лунный луч, полосой глазета ложившийся на его разделанный под паркет пол.
А в-третьих, во всем этом сомнительная одностойность:
что отцу Савелью,
что Захарии одно и то
же, одинаковые посошки.
Не смей, и не надо!» Как
же не надо? «Ну, говорю, благословите: я потаенно от самого отца Захарии его трость супротив вашей ножом слегка на вершок урежу, так
что отец Захария этого сокращения и знать не будет», но он опять: «Глуп, говорит, ты!..» Ну, глуп и глуп, не впервой мне это от него слышать, я от него этим не обижаюсь, потому он заслуживает, чтоб от него снесть,
а я все-таки вижу,
что он всем этим недоволен, и мне от этого пребеспокойно…
— Да ну,
а мою
же трость он тогда зачем взял? В свою камень вставлять будет,
а моя ему на
что?
— Да просто боитесь;
а я бы, ей-богу, спросил. Да и
чего тут бояться-то? спросите просто:
а как
же, мол, отец протопоп, будет насчет наших тростей? Вот только всего и страху.
— Ну,
что, зуда,
что,
что? — частил, обернувшись к нему, отец Захария, между тем как прочие гости еще рассматривали затейливую работу резчика на иерейских посохах. — Литеры?
А? литеры, баран ты этакой кучерявый? Где
же здесь литеры?
— Вру!
А отчего
же вон у него «жезл расцвел»?
А небось ничего про то,
что в руку дано, не обозначено? Почему? Потому
что это сделано для превозвышения,
а вам это для унижения черкнуто,
что, мол, дана палка в лапу.
Сухое дерево разве может расцвесть?» Я было его на этом даже остановил и говорю: «Пожалуйста, ты этого, Варнава Васильич, не говори, потому
что бог иде
же хощет, побеждается естества чин»; но при этом, как вся эта наша рацея у акцизничихи у Бизюкиной происходила,
а там всё это разные возлияния да вино все хорошее: все го-го, го-сотерн да го-марго, я… прах меня возьми, и надрызгался.
— Да каким
же примерным поведением, когда он совсем меня не замечает? Мне, ты, батя, думаешь, легко, как я вижу,
что он скорбит, вижу,
что он нынче в столь частой задумчивости. «Боже мой! — говорю я себе, —
чего он в таком изумлении? Может быть, это он и обо мне…» Потому
что ведь там, как он на меня ни сердись,
а ведь он все это притворствует: он меня любит…
Сей
же правитель, поляк, не по-владычнему дело сие рассмотреть изволил,
а напустился на меня с криком и рыканием, говоря,
что я потворствую расколу и сопротивляюсь воле моего государя.
Что же сие полотняное бегство означает? означает оно то,
что попадья моя выходит наипервейшая кокетка, да еще к тому и редкостная, потому
что не с добрыми людьми,
а с мужем кокетничает.
3-госентября. Я сделал значительную ошибку: нет, совсем этой неосторожности не конец. Из консистории получен запрос: действительно ли я говорил импровизацией проповедь с указанием на живое лицо? Ах, сколь у нас везде всего живого боятся!
Что ж, я так и отвечал,
что говорил именно вот как и вот
что. Думаю, не повесят
же меня за это и головы не снимут,
а между тем против воли смутно и спокойствие улетело.
Еще
же о
чем ежели на ее счет вспоминают, то это еще повторение о ней различных оригинальных анекдотов о ее свиданиях с посещавшми ее губернаторами, чиновниками,
а также, в двенадцатом году, с пленными французами; но все это относится к области ее минувшего века.
—
Что ж, — перебила меня она, — тем и лучше,
что у тебя простая жена;
а где и на муже и на жене на обоих штаны надеты, там не бывать проку. Наилучшее дело, если баба в своей женской исподничке ходит, и ты вот ей за то на исподницы от меня это и отвези. Бабы любят подарки,
а я дарить люблю. Бери
же и поезжай с богом.
20-го декабря. Я в крайнем недоумении. Дьячиха, по маломыслию, послала своему сыну по почте рублевую ассигнацию в простом конверте, но конверт сей на почте подпечатали и, открыв преступление вдовы, посылку ее конфисковали и подвергли ее штрафу.
Что на почте письма подпечатывают и читают — сие никому не новость; но как
же это рублевую ассигнацию вдовицы ловят,
а „Колокол“, который я беру у исправника, не ловят?
Что это такое: простота или воровство?
5-го сентября. В некоторых православных обществах заведено то
же. Боюсь, не утерплю и скажу слово! Говорил бы по мысли Кирилла Белозерского, како: „крестьяне ся пропивают,
а души гибнут“. Но как проповедовать без цензуры не смею, то хочу интригой учредить у себя общество трезвости.
Что делать, за неволю и патеру Игнатию Лойоле следовать станешь, когда прямою дорогой ходу нет.
23-го апреля. Ахилла появился со шпорами, которые нарочно заказал себе для езды изготовить Пизонскому. Вот
что худо,
что он ни за
что не может ограничиться на умеренности,
а непременно во всем достарается до крайности. Чтоб остановить его, я моими собственными ногами шпоры эти от Ахиллиных сапог одним ударом отломил,
а его просил за эту пошлость и самое наездничество на сей год прекратить. Итак, он ныне у меня под епитимьей. Да
что же делать, когда нельзя его не воздерживать.
А то он и мечами препояшется.
Он появился в большом нагольном овчинном тулупе, с поднятым и обвязанным ковровым платком воротником, скрывавшим его волосы и большую часть лица до самых глаз, но я, однако, его, разумеется, немедленно узнал,
а дальше и мудрено было бы кому-нибудь его не узнать, потому
что, когда привозный комедиантом великан и силач вышел в голотелесном трике и, взяв в обе руки по пяти пудов, мало колеблясь, обнес сию тяжесть пред скамьями, где сидела публика, то Ахилла, забывшись, закричал своим голосом: „Но
что же тут во всем этом дивного!“ Затем, когда великан нахально вызывал бороться с ним и никого на сие состязание охотников не выискивалось, то Ахилла, утупя лицо в оный, обвязанный вокруг его головы, ковровый платок, вышел и схватился.
27-го декабря. Ахилла в самом деле иногда изобличает в себе уж такую большую легкомысленность,
что для его
же собственной пользы прощать его невозможно. Младенца, которого призрел и воспитал неоднократно мною упомянутый Константин Пизонский, сей бедный старик просил дьякона научить какому-нибудь пышному стихотворному поздравлению для городского головы,
а Ахилла, охотно взявшись за это поручение, натвердил мальчишке такое...
Но на вторых часах, когда отец Захария был в низшем классе, сей самый мальчик вошел туда и там при малютках опроверг отца Захарию, сказав: „
А что же бы сделали нам кровожадный тигр и свирепая акула, когда мы были бы бессмертны?“ Отец Захария, по добрости своей и ненаходчивости, только и нашелся ответить,
что „ну, уж о сем люди умнее нас с тобой рассуждали“.
„
А где
же его душа в это время, ибо вы говорили-де,
что у скота души нет?“ Отец Захария смутился и ответил только то,
что: „
а ну погоди, я вот еще и про это твоему отцу скажу: он тебя опять выпорет“.
14-го мая. Препотенский, однако
же, столь осмелел,
что и в моем присутствии мало изменяется. Добыв у кого-то из раскольников весьма распространенную книжечку с видами, где антихрист изображен архиереем в нынешнем облачении, изъяснял,
что Христос был социалист,
а мы, попы и архиереи, как сему противимся, то мы и есьмы антихристы.
Самое заступление Туганова, так как оно не по ревности к вере,
а по вражде к губернатору, то хотя бы это, по-видимому, и на пользу в сем настоящем случае, но, однако, радоваться тут нечему, ибо
чего же можно ожидать хорошего, если в государстве все один над другим станут издеваться, забывая,
что они одной короне присягали и одной стране служат?
Протест свой он еще не считает достаточно сильным, ибо сказал, „
что я сам для себя думаю обо всем чудодейственном, то про мой обиход при мне и остается,
а не могу
же я разделять бездельничьих желаний — отнимать у народа то,
что одно только пока и вселяет в него навык думать,
что он принадлежит немножечко к высшей сфере бытия,
чем его полосатая свинья и корова“.
Вот поистине печальнейшая сторона житейского измельчания: я обмелел, обмелел всемерно и даже до того обмелел,
что безгласной бумаге суетности своей доверить не в состоянии,
а скажу вкратце: меня смущало,
что у меня и у Захарии одинаковые трости и почти таковая
же подарена Ахилле.
—
Что ж ты молчишь? Расскажи
же, как ты это отобрал у него эти кости?
А? Да
что ты, какого черта нынче солидничаешь?
— Разумеется, хвостик, — отвечал он, —
а то это
что же такое?
— Ну вот, лекарю! Не напоминайте мне, пожалуйста, про него, отец Савелий, да и он ничего не поможет. Мне венгерец такого лекарства давал,
что говорит: «только выпей, так не будешь ни сопеть, ни дыхать!», однако
же я все выпил,
а меня не взяло.
А наш лекарь… да я, отец протопоп, им сегодня и расстроен. Я сегодня, отец протопоп, вскипел на нашего лекаря. Ведь этакая, отец протопоп, наглость… — Дьякон пригнулся к уху отца Савелия и добавил вслух: — Представьте вы себе, какая наглость!
— Не знаю я, отчего это так, и все
же таки, значит, это не по моей вине,
а по нескладности, потому
что у меня такая природа,
а в другую сторону вы это напрасно располагаете. Я скорее за порядок теперь стою,
а не за беспорядок, и в этом расчислении все это и сделал.
Нам не Макбеты нужны,
а науки; но
что же делать, когда здесь учиться невозможно.
— Прекрасно-с! Теперь говорят, будто я мою мать честью не урезониваю. Неправда-с! напротив, я ей говорил: «Маменька, не трогайте костей, это глупо; вы, говорю, не понимаете, они мне нужны, я по ним человека изучаю». Ну
а что вы с нею прикажете, когда она отвечает: «Друг мой, Варнаша, нет, все-таки лучше я его схороню…» Ведь это
же из рук вон!
— Я сто раз его срезывал, даже на той неделе еще раз обрезал. Он в смотрительской комнате, в училище, пустился ораторствовать,
что праздничные дни будто заключают в себе что-то особенное этакое,
а я его при всех и осадил. Я ему очень просто при всех указал на математически доказанную неверность исчисления праздничных дней. Где
же, говорю, наши праздники? У вас Рождество,
а за границей оно уже тринадцать дней назад было. Ведь прав я?
А ты бы, говорит, еще то понял,
что этакую собственность тебе даже не позволено содержать?»
А я отвечаю,
что «и красть
же, говорю, священнослужителям тоже, верно, не позволено: вы, говорю, верно хорошенько английских законов не знаете.
— И кроме того, всё мне, друг мой, видятся такие до бесконечности страшные сны,
что я, как проснусь, сейчас шепчу: «Святой Симеон, разгадай мой сон», но все если б я могла себя с кем-нибудь в доме разговорить, я бы терпела;
а то возьмите
же,
что я постоянно одна и постоянно с мертвецами. Я, мои дружочки, отпетого покойника не боюсь,
а Варнаша не позволяет их отпето.
— Я его, признаюсь вам, я его наговорной водой всякий день пою. Он, конечно, этого не знает и не замечает, но я пою, только не помогает, — да и грех.
А отец Савелий говорит одно:
что стоило бы мне его куда-то в Ташкент сослать. «Отчего
же, говорю, еще не попробовать лаской?» — «
А потому, говорит,
что из него лаской ничего не будет, у него, — он находит, — будто совсем природы чувств нет».
А мне если и так, мне, детки мои, его все-таки жалко… — И просвирня снова исчезла.
— Да
что же тут, Варнаша, тебе такого обидного? Молока ты утром пьешь до бесконечности; чаю с булкой кушаешь до бесконечности; жаркого и каши тоже,
а встанешь из-за стола опять весь до бесконечности пустой, — это болезнь. Я говорю, послушай меня, сынок…
— Нос позеленел? Уверяю вас,
что вам это так только показалось,
а что я его не боюсь, так я вам это нынче
же докажу.
— Вообразите
же, отец протопоп!
А он говорил, — продолжал дьякон, —
что дождь излился только силой природы.
— Никто
же другой. Дело, отец Захария, необыкновенное по началу своему и по окончанию необыкновенное. Я старался как заслужить,
а он все смял, повернул бог знает куда лицом и вывел что-то такое,
чего я, хоть убей, теперь не пойму и рассказать не умею.
— Ах, отец Савелий! Время, государь, время! — карлик улыбнулся и договорил, шутя: —
А к тому
же и строгости надо мной, ваше высокопреподобие, нынче не стало; избаловался после смерти моей благодетельницы.
Что? хлеб-соль готовые, кров теплый, всегда ленюсь.
«
А куда
же ты, Николай, рубль-то денешь,
что я тебе завтра подарить хочу?»
— «Да нам, мол, они на
что же, матушка, нужны!»
А сестрица Марья Афанасьевна вдруг в это время не потрафят и смолчат, покойница на них за это сейчас и разгневаются: «Деревяшка ты, скажут, деревяшка!
—
Чего же, сударь, бежать? Не могу сказать, чтобы совсем ни капли не испугался, но не бегал.
А его величество тем часом все подходят, подходят; уже я слышу да
же, как сапожки на них рип-рип-рип; вижу уж и лик у них этакий тихий, взрак ласковый, да уж, знаете, на отчаянность уж и думаю и не думаю, зачем я пред ними на самом на виду явлюсь? Только государь вдруг этак головку повернули и, вижу, изволили вскинуть на меня свои очи и на мне их и остановили.
— Нет-с,
что вы, батушка,
что вы? Как
же можно от ласк государя кричать? Я-с, — заключил Николай Афанасьевич, — только как они выпустили меня, я поцеловал их ручку…
что счастлив и удостоен чести, и только и всего моего разговора с их величеством было.
А после, разумеется, как сняли меня из-под пальмы и повезли в карете домой, так вот тут уж я все плакал.
— Ну-с,
а тут уж
что же: как приехали мы домой, они и говорят Алексею Никитичу, «
А ты, сынок, говорят, выходишь дурак,
что смел свою мать обманывать, да еще квартального приводил», — и с этим велели укладываться и уехали.
— Вы вон школы заводите,
что же? по-настоящему, как принято у глупых красных петухов, вас за это, пожалуй, надо хвалить,
а как Термосесов практик, то он не станет этого делать. Термосесов говорит: бросьте школы, они вредны; народ, обучаясь грамоте, станет святые книги читать. Вы думаете, грамотность к разрушающим элементам относится? Нет-с. Она идет к созидающим,
а нам надо прежде все разрушить.
—
А где
же они у тебя? Верно, спрятаны?
А? Клянусь самим сатаной,
что я угадал: петербургских гостей ждала и, чтобы либерализмом пофорсить, взяла и спрятала? Глупо это, дочь моя, глупо! Ступай-ка тащи их скорее сюда, я их опять тебе развешу.
— Ну так
что же? У полек, стало быть, враги — все враги самостоятельности Польши,
а ваши враги — все русские патриоты.
А когда
же Термосесов вдобавок хотел поцеловать его руку, то протопоп столь этим смутился,
что торопливо опустил сильным движением свою и термосесовскую руку книзу и крепко сжал и потряс эту предательскую руку, как руку наилучшего друга.
—
А вам про
что же говорят, — поддержал дьякона в качестве одномышленника Термосесов, — Пармен Семенович вам про то и говорит, — внушал Термосесов, нарочно как можно отчетливее и задушевнее произнося имя Туганова.