Неточные совпадения
В большой комнате, которую мы для себя заняли, Борис Савельич тотчас же ориентировал нас к углу,
где была тепло, даже жарко натопленная печка. Он усадил меня на лежанку, матушку на диван и беспрестанно прибегал и убегал с разными узлами, делая в это время отрывочные замечания то самому дворнику, то его кухарке, — замечания, состоявшие в том, что
не вовремя они взялись переделывать печки в упокоях, что темно у них в сенях, что вообще он усматривает у них в хозяйстве большие нестроения.
— Чту ты, чту ты! Да
где же это за индюка семнадцать с полтиной? Этак и за границей
не дерут.
Об обществе он
не заботился, потому что якобы пренебрегал всеми «поклоняющимися злату и древу», и в приемном покое,
где некого было принимать, держал на высокой, обитой красным сукном колонне литого из золота тельца со страшными зелеными изумрудными глазами.
Прислонясь к спинке кресла, на котором застал меня дядя, я
не сомневался, что у него в кармане непременно есть где-нибудь ветка омелы, что он коснется ею моей головы, и что я тотчас скинусь белым зайчиком и поскачу в это широкое поле с темными перелогами, в которых растлевается флером весны подернутый снег, а он скинется волком и пойдет меня гнать… Что шаг, то становится все страшнее и страшнее… И вот дядя подошел именно прямо ко мне, взял меня за уши и сказал...
Локотков быстро отворил печную дверку этого единственного покоя,
где еще
не было угара, и в непотухшие угли бросил горсть сальных крошек вместе с куском синей сахарной бумаги, в которую они были завернуты.
Меня взяли из заведения и отвезли в другое, в Москву,
где меня
не били,
не секли, но
где зато
не было пленявшего меня рыцарского духа.
Так, в этой передней стоял мягкий диванчик, обитый светленьким ситцем; вешалки
не было, но вместо нее громоздился высокий платяной шкаф, как бывает в небольших квартирах,
где живут одинокие женщины.
Через ту же лестницу мы снова спустились на двор,
где я хотел раскланяться с Постельниковым,
не имея, впрочем, никакого определенного плана ни переезжать на квартиру к его сестре, ни улизнуть от него; но Леонид Григорьевич предупредил меня и сказал...
У нас в деревне уже знали о моем несчастии. Известие об этом дошло до дядина имения через чиновников, которым был прислан секретный наказ,
где мне дозволить жить и как наблюдать за мною. Дядя тотчас понял в чем дело, но от матушки половину всего скрыли. Дядя возмутился за меня и, бог знает сколько лет
не выезжая из деревни, тронулся сам в губернский город, чтобы встретить меня там, разузнать все в подробности и потом ехать в Петербург и тряхнуть в мою пользу своими старыми связями.
«Ах ты, ракалья этакая! — подумал я, — еще он сомневается… „если он чем-нибудь меня обидел“! Да и зачем он очутился здесь и говеет как раз в той же церкви,
где и я?.. А впрочем, думаю: по-христиански я его простил и довольно; больше ничего
не хочу про него ни знать, ни ведать». Но вот-с причастился я, а Постельников опять предо мною в новом мундире с жирными эполетами и поздравляет меня с принятием Святых Таин.
— Я очень рад, что после вашего раскаяния могу все это представить в самом мягком свете и, Бог даст,
не допущу до дурной развязки. Извольте за это сами выбирать себе любой полк; вы
где хотите служить: в пехоте или в кавалерии?
— Да полноте, — говорит, — я даже
не понимаю, за что вы его так сильно раздражили?
Не все ли вам равно,
где ни служить?
Я
не поехал ни в Париж, ни в Лондон, а остался в маленьком германском городке,
где хотел спокойно жить, мыслить и продолжать мое неожиданно и так оригинально прерванное занятие науками.
— Думаю, — говорит, — что это
не иначе как оттого, что
где преизбыточествует благодать, там преобладает и грех.
«Как по недостаточности моего звания, — говорю, — владыко святый, жена моя каждый вечер, по неимению работницы, отправляется для доения коровы в хлев,
где хранится навоз, то я, содержа на руках свое малое грудное дитя, плачущее по матери и просящее груди, — как груди дать ему
не имею и чем его рассеять,
не знаю, — то я,
не умея настоящих французских танцев, так с сим младенцем плавно пожидовски прискакую по комнате и пою ему: „тра-та-та, тра-та-та, вышла кошка за кота“ или что другое в сем роде невинного содержания, дабы оно было утешно от сего, и в том вся вина моя».
— Нет,
не разочаровался нисколько ни в чем, но меня смутило, что православия нельзя переменить. Сознание этой несвободности меня лишает спокойствия совести. Самостоятельность моя этим подавлена и возмущается. Я подал просьбу, чтоб мне позволили выйти, а если
не позволят, то думаю уйти в Турцию,
где христианские исповедания
не имеют протекции и оттого в известном отношении свободнее и ближе к духу Христова учения. Жду с нетерпением ответа, а теперь прощайте и извините меня, что я отнял у вас много времени.
«Пей, — говорю, — скорее! выпей только, и сейчас выздоровеешь».
Где же там? и слушать
не хочет, «помираю», да и кончено.
Но тем
не менее есть же свои администраторские приемы,
где я могу,
не выходя из… из… из круга приличий, заставить… или… как это сказать… склонить…
— Нет,
не то что обижают… Обижать-то
где им обижать. Уж тоже хватил «обижать»! Кто-о? Сами к ставцу лицом сесть
не умеют, да им меня обижать? Тьфу… мы их и сами еще забидим. Нет, брат,
не обижают, а так… — Фортунатов вздохнул и добавил: — Довольно грешить.
В городе заговорили, что «судья молодец», а через неделю полицеймейстер стал рассказывать, что будто «после того как у него побывал случайно по одному делу этот мировой судья, у него, полицеймейстера, пропали со стола золотые часы, и пропали так, что он их и искать
не может, хотя знает,
где они».
И
где здесь,
не понимаю, дипломатические соображения?
— И я, мой друг, его люблю, — отозвался губернатор, — но
не могу же я его способностям давать больше цены, чем они стоят.
Не могу я ему ставить пять баллов, когда ему следует два… только два! Он прекрасный человек, mais il est borné… он ограничен, — перевел мне его превосходительство и добавил, что он велел Фортунатову пустить меня в канцелярию,
где мне «всё откроют», и просил меня быть с ним без чинов и за чем только нужно — идти прямо к нему, в чем даже взял с меня и слово.
— Да таким образом, что они там своими умами да званиями разочтут, а мы им такую глупость удерем, что они только рты разинут.
Где по их, по-ученому, нам бы надо быть, там нас никого
не будет, а
где нас
не потребуется, там мы все и явимся, и поколотим, и опять в Берлин Дергальского губернатора посадим. Как только дипломатия отойдет в сторону, так мы сейчас и поколотим. А то дипломаты!.. сидят и смотрятся, как нарциссы, в свою чернильницу, а боевые генералы плесенью обрастают и с голоду пухнут.
Я раз прихожу,
не помню где-то в Германии, какого-то короля дворец хотел посмотреть.
Получил я назад дар слова
не скоро, и это случилось таким образом: увидел я себя в полумрке незнакомой комнаты, начал припоминать: «
где я, и что это такое?»
«
Не сердись, что я тебя подпоил. Дело опасное. Я
не хочу, чтобы и тебе что-нибудь досталось, а это неминуемо, если ты будешь знать,
где я. Пожалуйста, иди ко мне на квартиру и жди от меня известий».
— Отцы мои небесные! да что же это за наказание такое? — вопросил я, возведя глаза мои к милосердному небу. — Ко мне-то что же за дело? Я-то что же такое сочинил?.. Меня только всю мою жизнь ругают и уже давно доказали и мою отсталость, и неспособность, и даже мою литературную… бесчестность… Да, так, так: нечего конфузиться — именно бесчестность. Гриша, — говорю, — голубчик мой: поищи там на полках хороших газет,
где меня ругают, вынеси этим господам и скажи, что они
не туда попали.
— Excusez-moi, je ne suis pas venu… [Извините, что я
не вошел — Франц.] с того хода,
где следовало, но нам так долго
не удавалось к вам проникнуть…
— Как же это так? Вы нам скажите, пожалуйста,
где он? Vous n'y perdrez rien, [Вы ничего
не потеряете — Франц.] между тем как нам это очень нужно, — говорил, семеня, юнейший гость мой, меж тем как старейший строго молчал, опираясь на стол рукою в белой замшевой перчатке.