Неточные совпадения
Но, при всем этом добром простодушии, не много
надо было наблюдательности, чтобы видеть в нем человека много видевшего и,
что называется, «бывалого». Он держался смело, самоуверенно, хотя и без неприятной развязности, и заговорил приятным басом с повадкою.
— Не знаю-с. Об этом
надо спросить у кого-нибудь из начитанных: те, думается, должны бы знать; да как мне это ни к
чему, так и не доводилось об этом говорить.
Ну, тут я вижу,
что он пардону просит, поскорее с него сошел, протер ему глаза, взял за вихор и говорю: «Стой, собачье мясо, песья снедь!» да как дерну его книзу — он на колени передо мною и пал, и с той поры такой скромник сделался,
что лучше требовать не
надо: и садиться давался и ездил, но только скоро издох.
— Поэтому-с. Да и как же поступить, когда он с тех пор даже встретить меня опасался? А я бы очень к нему тогда хотел, потому
что он мне, пока мы с ним на роме на этом состязались, очень понравился, но, верно, своего пути не обежишь, и
надо было другому призванию следовать.
— М… н…н…не знаю, как это объяснить… впрочем,
надо полагать,
что имел-с.
Оттуда людей послали на мост, а граф там с игуменом переговорили, и по осени от нас туда в дары целый обоз пошел с овсом, и с мукою, и с сушеными карасями, а меня отец кнутом в монастыре за сараем по штанам продрал, но настояще пороть не стали, потому
что мне, по моей должности, сейчас опять верхом
надо было садиться.
«
Чего тебе от меня
надо? пошел прочь!»
Думаю, ладно;
надо тебе что-нибудь каркать, когда я тебя убил, и с этим встал, запряг с отцом лошадей, и выезжаем, а гора здесь прекрутая-крутищая, и сбоку обрыв, в котором тогда невесть
что народу погибало. Граф и говорит...
Я подумал-подумал,
что тут делать: дома завтра и послезавтра опять все то же самое, стой на дорожке на коленях, да тюп да тюп молоточком камешки бей, а у меня от этого рукомесла уже на коленках наросты пошли и в ушах одно слышание было, как
надо мною все насмехаются,
что осудил меня вражий немец за кошкин хвост целую гору камня перемусорить.
Просто терпения моего не стало, и, взгадав все это,
что если не удавиться, то опять к тому же
надо вернуться, махнул я рукою, заплакал и пошел в разбойники.
— Вот за печать с тебя
надо бы прибавку, потому
что я так со всех беру, но только уже жалею твою бедность и не хочу, чтобы моих рук виды не в совершенстве были. Ступай, — говорит, — и кому еще нужно — ко мне посылай.
— Нет, она, — отвечает, — под нами, но только нам ее никак достать нельзя, потому
что там до самого Каспия либо солончаки, либо одна трава да птицы по поднебесью вьются, и чиновнику там совсем взять нечего, вот по этой причине, — говорит, — хан Джангар там и царюет, и у него там, в Рынь-песках, говорят, есть свои шихи, и ших-зады, и мало-зады, и мамы, и азии, и дербыши, и уланы, и он их всех, как ему
надо, наказывает, а они тому рады повиноваться.
Но ведь как, я вам доложу, разбойник стоит? просто статуй великолепный, на которого на самого заглядеться
надо, и сейчас по нем видно,
что он в коне все нутро соглядает.
Господам, разумеется, это не пристало, и они от этого сейчас в сторону; да и где им с этим татарином сечься, он бы, поганый, их всех перебил. А у моего ремонтера тогда уже и денег-то не очень густо было, потому он в Пензе опять в карты проигрался, а лошадь ему, я вижу, хочется. Вот я его сзади дернул за рукав, да и говорю: так и так, мол, лишнего сулить не
надо, а
что хан требует, то дайте, а я с Савакиреем сяду потягаться на мировую. Он было не хотел, но я упросил, говорю...
«Он, — говорят, — тебя мог засечь, и ему ничего, потому
что он иновер, а тебя, — говорят, — по христианству
надо судить. Пойдем, — говорят, — в полицию».
«Тьфу вы, подлецы!» — думаю я себе и от них отвернулся и говорить не стал, и только порешил себе в своей голове,
что лучше уже умру, а не стану, мол, по вашему совету раскорякою на щиколотках ходить; но потом полежал-полежал, — скука смертная одолела, и стал прионоравливаться и мало-помалу пошел на щиколотках ковылять. Но только они
надо мной через это нимало не смеялись, а еще говорили...
«На
что, — говорю, — мне их больше? мне больше не
надо».
«Ну, — говорю, — легко ли мне обязанность татарчат воспитывать. Кабы их крестить и причащать было кому, другое бы еще дело, а то
что же: сколько я их ни умножу, все они ваши же будут, а не православные, да еще и обманывать мужиков станут, как вырастут». Так двух жен опять взял, а больше не принял, потому
что если много баб, так они хоть и татарки, но ссорятся, поганые, и их
надо постоянно учить.
— Обращаться не знают как. Азията в веру приводить
надо со страхом, чтобы он трясся от перепуга, а они им бога смирного проповедывают. Это попервоначалу никак не годится, потому
что азият смирного бога без угрозы ни за
что не уважит и проповедников побьет.
— Не надо-с, а впрочем, все равно они не поверят,
что кто-нибудь пришел да ничего при себе не принес; подумают,
что где-нибудь в степи закопал, и пытать станут, и запытают.
— В эту же самую минуту-с. Да и
что же тут было долго время препровождать?
Надо, чтобы они одуматься не могли. Помочил их по башкам водицей над прорубью, прочел «во имя Отца и Сына», и крестики, которые от мисанеров остались, понадевал на шеи, и велел им того убитого мисанера, чтобы они за мученика почитали и за него молились, и могилку им показал.
И не поехал: зашагал во всю мочь, не успел опомниться, смотрю, к вечеру третьего дня вода завиднелась и люди. Я лег для опаски в траву и высматриваю:
что за народ такой? Потому
что боюсь, чтобы опять еще в худший плен не попасть, но вижу,
что эти люди пищу варят… Должно быть, думаю, христиане. Подполоз еще ближе: гляжу, крестятся и водку пьют, — ну, значит, русские!.. Тут я и выскочил из травы и объявился. Это, вышло, ватага рыбная: рыбу ловили. Они меня, как
надо землякам, ласково приняли и говорят...
— Не поймет-с никто, потому
что на это
надо не иначе как иметь дар природный, и у меня уже не раз такой опыт был,
что я преподавал, но все втуне осталось; но позвольте, об этом после.
Офицерик, например, крадется к глазу коня с соломинкой, чтобы испытать, видит ли конь соломинку, а сам того не видит,
что барышник в это время, когда лошади
надо головой мотнуть, кулаком ее под брюхо или под бок толкает.
«Мои, — говорит, — так довольно гадки,
что даже хуже требовать не
надо».
— Они, — говорит, — необразованные люди, думают,
что это легко такую обязанность несть, чтобы вечно пить и рюмкою закусывать? Это очень трудное, братец, призвание, и для многих даже совсем невозможное; но я свою натуру приучил, потому
что вижу,
что свое
надо отбыть, и несу.
Вот тут и началось такое наваждение,
что хотя этому делу уже много-много лет прошло, но я и по сие время не могу себе понять,
что тут произошло за действие и какою силою оно
надо мною творилось, но только таких искушений и происшествий, какие я тогда перенес, мне кажется, даже ни в одном житии в Четминеях нет.
Отошел ли он куда впотьмах в эту минуту или так куда провалился, лихо его ведает, но только я остался один и совсем сделался в своем понятии и думаю:
чего же мне его ждать? мне теперь
надо домой идти.
«Она меня красотою и талантом уязвила, и мне исцеленья
надо, а то я с ума сойду. А ты мне скажи: ведь правда: она хороша? А? правда,
что ли? Есть отчего от нее с ума сойти?..»
—
Чем же они плохи? Слава богу, живете как
надо, и все у вас есть.
Выбрал такой предлог,
что будто бы
надо самому ехать лекарств для лошадей у травщиков набрать, и поехал, но поехал не спроста, а с хитрым подходом.
—
Что же, — говорит, — ты: я прошу, — мне говорить с тобой
надо.
Допреж сего у нас с ним все было по-военному, в простоте, а теперь стало все на политике, и
что мне
надо князю сказать, то не иначе как через камердинера.
Тут татарам меня уже бить нельзя, потому
что я как раз под ущельем стал, и чтобы им стрелять в меня,
надо им из щели высунуться, а наши их с того берега пулями как песком осыпают.
— Как же-с: в двух переменах танцевать
надо и кувыркаться, а кувыркнуться страсть неспособно, потому
что весь обшит лохматой шкурой седого козла вверх шерстью; и хвост долгий на проволоке, но он постоянно промеж ног путается, а рога на голове за
что попало цепляются, а годы уже стали не прежние, не молодые, и легкости нет; а потом еще во все продолжение представления расписано меня бить.
— И
надо мною-с; много шуток строил: костюм мне портил; в грельне, где мы, бывало, над угольями грелися и чай пили, подкрадется, бывало, и хвост мне к рогам прицепит или еще
что глупое сделает на смех, а я не осмотрюсь да так к публике выбегу, а хозяин сердится; но я за себя все ему спускал, а он вдруг стал одну фею обижать.
Ну, нечего делать, видно,
надо против тебя хорошее средство изобретать: взял и на другой день на двери чистым углем большой крест написал, и как пришла ночь, я и лег спокойно, думаю себе: уж теперь не придет, да только
что с этим заснул, а он и вот он, опять стоит и опять вздыхает!
— Получил-с; отец игумен сказали,
что это все оттого мне представилось,
что я в церковь мало хожу, и благословили, чтобы я, убравшись с лошадьми, всегда напереди у решетки для возжигания свеч стоял, а они тут, эти пакостные бесенята, еще лучше со мною подстроили и окончательно подвели. На самого на Мокрого Спаса, на всенощной, во время благословения хлебов, как
надо по чину, отец игумен и иеромонах стоят посреди храма, а одна богомолочка старенькая подает мне свечечку и говорит...
— Ведь это,
надо полагать, скука и мучение в погребе, не хуже,
чем в степи?
— Нет-с, не болен; а все по тому же случаю,
что скоро
надо будет воевать.