Неточные совпадения
На судне все разделяли это мнение, и один из пассажиров, человек склонный к философским обобщениям и политической шутливости, заметил, что он никак не может понять: для чего это неудобных в Петербурге людей принято отправлять куда-нибудь в более
или менее отдаленные места, от чего, конечно, происходит убыток казне на их провоз, тогда как тут же, вблизи столицы, есть на Ладожском берегу
такое превосходное место, как Корела, где любое вольномыслие и свободомыслие не могут устоять перед апатиею населения и ужасною скукою гнетущей, скупой природы.
— Один молодец из семинаристов сюда за грубость в дьячки был прислан (этого рода ссылки я уже и понять не мог).
Так, приехавши сюда, он долго храбрился и все надеялся какое-то судбище поднять; а потом как запил,
так до того пил, что совсем с ума сошел и послал
такую просьбу, чтобы его лучше как можно скорее велели «расстрелять
или в солдаты отдать, а за неспособностью повесить».
—
Так кто же; солдат,
или вахтер,
или помазок — чей возок?
И овса
или воды из корыта ни за что попервоначалу ни пить, ни есть не станет, и
так все сохнет, сохнет, пока изведется совсем и околеет.
Мы этих офицерских кофишенками звали, потому что на них нет никакого удовольствия ехать,
так как на них офицеры даже могут сидеть, а те были просто зверь, аспид и василиск, все вместе: морды эти одни чего стоили,
или оскал, либо ножищи,
или гривье… ну то есть, просто сказать, ужасть!
Устали они никогда не знали; не только что восемьдесят, а даже и сто и сто пятнадцать верст из деревни до Орла
или назад домой
таким же манером, это им, бывало, без отдыха нипочем сделать.
Словом сказать — столь хорошо, что вот
так бы при всем этом и вскрикнул, а кричать, разумеется, без пути нельзя,
так я держусь, скачу; но только вдруг на третьей
или четвертой версте, не доезжая монастыря, стало этак клонить под взволочек, и вдруг я завидел тут впереди себя малую точку… что-то ползет по дороге, как ежик.
«Хорошо, — думаю, — теперь ты сюда небось в другой раз на моих голубят не пойдешь»; а чтобы ей еще страшнее было,
так я наутро взял да и хвост ее, который отсек, гвоздиком у себя над окном снаружи приколотил, и очень этим был доволен. Но только
так через час
или не более как через два, смотрю, вбегает графинина горничная, которая отроду у нас на конюшне никогда не была, и держит над собой в руке зонтик, а сама кричит...
— Ну
так, может быть, еще что-нибудь есть, может быть, серебряный крест на шее,
или вон это что у тебя в ухе: серьга?
— Нет, ты мне про женщин, пожалуйста, — отвечает, — не говори: из-за них-то тут все истории и поднимаются, да и брать их неоткуда, а ты если мое дитя нянчить не согласишься,
так я сейчас казаков позову и велю тебя связать да в полицию, а оттуда по пересылке отправят. Выбирай теперь, что тебе лучше: опять у своего графа в саду на дорожке камни щелкать
или мое дитя воспитывать?
Он, — говорит, — не один раз, а чуть не всякую ярмарку тут
такую штуку подводит, что прежде всех своих обыкновенных коней, коих пригонит сюда, распродаст, а потом в последний день, михорь его знает откуда, как из-за пазухи выймет
такого коня,
или двух, что конэсеры не знать что делают; а он, хитрый татарин, глядит на это да тешится, и еще деньги за то получает.
— Это у них самое обыкновенное средство: если они кого полюбят и удержать хотят, а тот тоскует
или попытается бежать, то и сделают с ним, чтобы он не ушел.
Так и мне, после того как я раз попробовал уходить, да сбился с дороги, они поймали меня и говорят: «Знаешь, Иван, ты, говорят, нам будь приятель, и чтобы ты опять не ушел от нас, мы тебе лучше пятки нарубим и малость щетинки туда пихнем»; ну и испортили мне
таким манером ноги,
так что все время на карачках ползал.
— Да-с, разумеется, на татарке. Сначала на одной, того самого Савакирея жене, которого я пересек, только она, эта татарка, вышла совсем мне не по вкусу: благая какая-то и все как будто очень меня боялась и нимало меня не веселила. По мужу, что ли, она скучала,
или так к сердцу ей что-то подступало. Ну,
так они заметили, что я ею стал отягощаться, и сейчас другую мне привели, эта маленькая была девочка, не более как всего годов тринадцати… Сказали мне...
Там, где степь ковылистее, она все-таки радостней; там хоть по увалам кое-где изредка шалфей сизеет
или мелкий полынь и чабрец пестрит белизну, а тут все одно блыщание…
Если кто паристых лошадей подбирает и если, например, один конь во лбу с звездочкой, — барышники уже
так и зрят, чтобы
такую звездочку другой приспособить: пемзою шерсть вытирают,
или горячую репу печеную приложат где надо, чтобы белая шерсть выросла, она сейчас и идет, но только всячески если хорошо смотреть, то
таким манером ращенная шерстка всегда против настоящей немножко длиннее и пупится, как будто бородочка.
А положение мое в эту пору было совсем необыкновенное: я вам докладывал, что у меня всегда было
такое заведение, что если нападет на меня усердие к выходу, то я, бывало, появляюсь к князю, отдаю ему все деньги, кои всегда были у меня на руках в большой сумме, и говорю; «Я на столько-то
или на столько-то дней пропаду».
— Да, вот ты, — отвечает, — не хочешь этому верить…
Так и все говорят… А что, как ты полагаешь, если я эту привычку пьянствовать брошу, а кто-нибудь ее поднимет да возьмет: рад ли он этому будет
или нет?
— Ну, послушай ты, кто ты
такой ни есть: черт,
или дьявол,
или мелкий бес, а только, сделай милость,
или разбуди меня,
или рассыпься.
Отошел ли он куда впотьмах в эту минуту
или так куда провалился, лихо его ведает, но только я остался один и совсем сделался в своем понятии и думаю: чего же мне его ждать? мне теперь надо домой идти.
Князь сейчас опять за мною и посылает, и мы с ним двое ее и слушаем; а потом Груша и сама стала ему напоминать, чтобы звать меня, и начала со мною обращаться очень дружественно, и я после ее пения не раз у нее в покоях чай пил вместе с князем, но только, разумеется,
или за особым столом,
или где-нибудь у окошечка, а если когда она одна оставалась, то завсегда попросту рядом с собою меня сажала. Вот
так прошло сколько времени, а князь все смутнее начал становиться и один раз мне и говорит...
— А нет ли, — говорит, — там где-нибудь моей с ним разлучницы? Скажи мне: может, он допреж меня кого любил и к ней назад воротился,
или не задумал ли он, лиходей мой, жениться? — А у самой при этом глаза
так и загорятся, даже смотреть ужасно.
— Любил, — говорит, — любил, злодей, любил, ничего не жалел, пока не был сам мне по сердцу, а полюбила его — он покинул. А за что?.. Что она, моя разлучница, лучше меня, что ли,
или больше меня любить его станет… Глупый он, глупый! Не греть солнцу зимой против летнего, не видать ему век любви против того, как я любила,
так ты и скажи ему: мол, Груша, умирая,
так тебе ворожила и на рок положила.
А как это сделать — не знаю и об этом тоскую, но только вдруг меня за плечо что-то тронуло: гляжу — это хворостинка с ракиты пала и далеконько
так покатилась, покатилася, и вдруг Груша идет, только маленькая, не больше как будто ей всего шесть
или семь лет, и за плечами у нее малые крылышки; а чуть я ее увидал, она уже сейчас от меня как выстрел отлетела, и только пыль да сухой лист вслед за ней воскурились.
— И надо мною-с; много шуток строил: костюм мне портил; в грельне, где мы, бывало, над угольями грелися и чай пили, подкрадется, бывало, и хвост мне к рогам прицепит
или еще что глупое сделает на смех, а я не осмотрюсь да
так к публике выбегу, а хозяин сердится; но я за себя все ему спускал, а он вдруг стал одну фею обижать.
«Ну что, мол, я тебе сделаю: молиться мне за тебя нельзя, потому что ты жид, да хоть бы и не жид,
так я благодати не имею за самоубийц молить, а пошел ты от меня прочь в лес
или в пустыню».
«Я, — говорит, — его не могу разобрать, что он
такое:
так просто добряк,
или помешался,
или взаправду предсказатель. Это, — говорит, — по вашей части, а я в этом не сведущ, мнение же мое
такое: прогоните, — говорит, — его куда-нибудь подальше пробегаться, может быть, он засиделся на месте».