Неточные совпадения
Ну, хорошо: скорбит он
и скорбит, а владыко решили, что быть ему за его пьянство без места,
и легли однажды после трапезы на диванчик с книжкой отдохнуть
и заснули.
Ну-с, хорошо: рассудили так его высокопреосвященство
и оставили все это дело естественному оного течению, как было начато, а сами провели время, как им надлежало,
и отошли опять в должный час ко сну.
И насилу его высокопреосвященство добились, что он повинился: «Виноват, — говорит, — в одном, что сам, слабость душевную имея
и от отчаяния думая, что лучше жизни себя лишить, я всегда на святой проскомидии за без покаяния скончавшихся
и руки на ся наложивших молюсь…»
Ну, тут владыко
и поняли, что то за тени пред ним в видении, как тощие гуси, плыли,
и не восхотели радовать тех демонов, что впереди их спешили с губительством,
и благословили попика: «Ступай, — изволили сказать, —
и к тому не согрешай, а за кого молился — молись», —
и опять его на место отправили.
Ну, тут я вижу, что он пардону просит, поскорее с него сошел, протер ему глаза, взял за вихор
и говорю: «Стой, собачье мясо, песья снедь!» да как дерну его книзу — он на колени передо мною
и пал,
и с той поры такой скромник сделался, что лучше требовать не надо:
и садиться давался
и ездил, но только скоро издох.
А он все с аглицкой, ученой точки берет,
и не поверил; говорит: «
Ну, если ты не хочешь так, в своем виде, открыть, то давай с тобою вместе ром пить».
После этого мы пили вдвоем с ним очень много рому, до того, что он раскраснелся
и говорит, как умел: «
Ну, теперь, мол, открывай, что ты с конем делал?» А я отвечаю: «Вот что…» — да глянул на него как можно пострашнее
и зубами заскрипел, а как горшка с тестом на ту пору при себе не имел, то взял да для примеру стаканом на него размахнул, а он вдруг, это видя, как нырнет —
и спустился под стол, да потом как шаркнет к двери, да
и был таков,
и негде его стало
и искать.
Ну зато, которые оборкаются
и останутся жить, из тех тоже немалое число, учивши, покалечить придется, потому что на их дикость одно средство — строгость, но зато уже которые все это воспитание
и науку вынесут, так из этих такая отборность выходит, что никогда с ними никакой заводской лошади не сравниться по ездовой добродетели.
Мы этих офицерских кофишенками звали, потому что на них нет никакого удовольствия ехать, так как на них офицеры даже могут сидеть, а те были просто зверь, аспид
и василиск, все вместе: морды эти одни чего стоили, или оскал, либо ножищи, или гривье…
ну то есть, просто сказать, ужасть!
Должность нелегкая; за дорогу, бывало, несколько раз такие перемены происходят, то слабеешь, то исправишься, а дома от седла совсем уже как неживого отрешат, положат
и станут давать хрен нюхать;
ну а потом привык,
и все это нипочем сделалось; еще, бывало, едешь, да все норовишь какого-нибудь встречного мужика кнутом по рубахе вытянуть.
Его лошади как подхватят с возом под гору, а он сразу как взметнется, старенький этакой, вот в таком, как я ноне, в послушничьем колпачке,
и лицо какое-то такое жалкое, как у старой бабы, да весь перепуганный,
и слезы текут,
и ну виться на сене, словно пескарь на сковороде, да вдруг не разобрал, верно, спросонья, где край, да кувырк с воза под колесо
и в пыли-то
и пополз… в вожжи ногами замотался…
«
Ну, мало чего нет, — отвечаю. — Что же мне теперь с тобой делать? Ведь я это не нарочно. Да
и чем, — говорю, — тебе теперь худо? Умер ты,
и все кончено».
— Да
и где же, — говорит, — тебе это знать. Туда, в пропасть,
и кони-то твои передовые заживо не долетели — расшиблись, а тебя это словно какая невидимая сила спасла: как на глиняну глыбу сорвался, упал, так на ней вниз, как на салазках,
и скатился. Думали, мертвый совсем, а глядим — ты дышишь, только воздухом дух оморило.
Ну, а теперь, — говорит, — если можешь, вставай, поспешай скорее к угоднику: граф деньги оставил, чтобы тебя, если умрешь, схоронить, а если жив будешь, к нему в Воронеж привезть.
Ну ничего; другой в гнезде остался, а этого дохлого откуда ни возьмись белая кошка какая-то мимо бежала
и подхватила
и помчала.
«
Ну, — думаю, — нет, зачем же, мол, это так делать?» — да вдогонку за нею
и швырнул сапогом, но только не попал, — так она моего голубенка унесла
и, верно, где-нибудь съела.
—
Ну, скидавай, — говорит, — их скорее
и давай их мне, я тебе отпускной вид напишу,
и уходи в Николаев, там много людей нужно,
и страсть что туда от нас бродяг бежит.
«
Ну, — думаю, — опять это мне про монашество пошло!»
и с досадою проснулся
и в удивлении вижу, что над моею барышнею кто-то стоит на песку на коленях, самого нежного вида,
и река-рекой разливается-плачет.
—
Ну, хорошо, — говорит, —
ну, не хочешь дитя мне отдать, так по крайней мере не сказывай, — говорит, — моему мужу, а твоему господину, что ты меня видел,
и приходи завтра опять сюда на это самое место с ребенком, чтобы я его еще поласкать могла.
Потому муж мой, как сам, говорит, знаешь, неаккуратной жизни, а этот с этими…
ну, как их?., с усиками, что ли, прах его знает,
и очень чисто, говорит, он завсегда одевается,
и меня жалеет, но только же опять я, говорит, со всем с этим все-таки не могу быть счастлива, потому что мне
и этого дитя жаль.
—
Ну что же, мол, делать; если ты, презрев закон
и релегию, свой обряд изменила, то должна
и пострадать.
—
Ну, мол, жаль или не жаль, а только я себя не продавал ни за большие деньги, ни за малые,
и не продам, а потому все ремонтеровы тысячи пусть при нем остаются, а твоя дочка при мне.
«
Ну как же, — думаю себе, — так я тебе к стану их держать? Пускай любятся!» — да догнал барыньку с уланом, даю им дитя
и говорю...
—
Ну вот видишь, — отвечает, — а теперь у тебя
и такого нет. На же вот тебе двести рублей денег на дорогу
и ступай с богом, куда хочешь.
— Это я по-солдатски, по артикулу приготовился: извольте, — говорю, — меня с обеих сторон ударить, —
и опять щеки надул; а он вдруг, вместо того чтобы меня бить, сорвался с места
и ну целовать меня
и говорит...
А хан Джангар видит, что на всех от нее зорость пришла
и господа на нее как оглашенные цену наполняют, кивнул чумазому татарчонку, а тот как прыг на нее, на лебедушку, да
и ну ее гонить, — сидит, знаете, по-своему, по-татарски, коленками ее ежит, а она под ним окрыляется
и точно птица летит
и не всколыхнет, а как он ей к холочке принагнется да на нее гикнет, так она так вместе с песком в один вихорь
и воскурится.
Татарва — те ничего:
ну, убил
и убил: на то такие были кондиции, потому что
и он меня мог засечь, но свои, наши русские, даже досадно как этого не понимают,
и взъелись.
«Что мне их выбирать: одна в них во всех польза. Давайте какую попало».
Ну, они меня сейчас без спора
и женили.
— Да-с, разумеется, на татарке. Сначала на одной, того самого Савакирея жене, которого я пересек, только она, эта татарка, вышла совсем мне не по вкусу: благая какая-то
и все как будто очень меня боялась
и нимало меня не веселила. По мужу, что ли, она скучала, или так к сердцу ей что-то подступало.
Ну, так они заметили, что я ею стал отягощаться,
и сейчас другую мне привели, эта маленькая была девочка, не более как всего годов тринадцати… Сказали мне...
— А разно… Как ей, бывало, вздумается; на колени, бывало, вскочит; либо спишь, а она с головы тюбетейку ногой скопнет да закинет куда попало, а сама смеется. Станешь на нее грозиться, а она хохочет, заливается, да, как русалка, бегать почнет,
ну а мне ее на карачках не догнать — шлепнешься, да
и сам рассмеешься.
«Это, мол, верно: они без денег ничего не могут».
Ну, а Агашимола, он из дальней орды был, где-то над самым Каспием его косяки ходили, он очень лечиться любил
и позвал меня свою ханшу попользовать
и много голов скота за то Емгурчею обещал. Емгурчей меня к нему
и отпустил: набрал я с собою сабуру
и калганного корня
и поехал с ним. А Агашимола как взял меня, да
и гайда в сторону со всем кочем, восемь дней в сторону скакали.
«
Ну, — говорю, — легко ли мне обязанность татарчат воспитывать. Кабы их крестить
и причащать было кому, другое бы еще дело, а то что же: сколько я их ни умножу, все они ваши же будут, а не православные, да еще
и обманывать мужиков станут, как вырастут». Так двух жен опять взял, а больше не принял, потому что если много баб, так они хоть
и татарки, но ссорятся, поганые,
и их надо постоянно учить.
— Ну-с,
и что же, любили вы этих ваших новых жен?
— Да ведь как их ласкать? Разумеется, если, бывало, когда один сидишь, а который-нибудь подбежит,
ну ничего, по головке его рукой поведешь, погладишь
и скажешь ему: «Ступай к матери», но только это редко доводилось, потому мне не до них было.
Я думаю: «
Ну, что же на это роптать: они люди должностные,
и, может быть, им со мною неловко иначе при татарах обойтися», —
и оставил, а выбрал такой час, что они были одни в особливой ставке,
и кинулся к ним
и уже со всею откровенностью им все рассказал, что самую жестокую участь претерпеваю,
и прошу их...
Пошел-ну ты за это вон из свого отечества
и живи там, где бы тебя никто не мог видеть».
Жидовин, батюшки, как клялся, что денег у него нет, что его бог без всего послал, с одной мудростью,
ну, однако, они ему не поверили, а сгребли уголья, где костер горел, разостлали на горячую золу коневью шкуру, положили на нее
и стали потряхивать.
Я было попервоначалу
и сам испугался, но потом как увидал, что они этак дрыгают, вдруг совсем в иное расположение пришел
и, с тех пор как в полон попал, в первый раз как заскриплю зубами, да
и ну на них вслух какие попало незнакомые слова произносить.
Да еще трубку с вертуном выпустил…
Ну, тут уже они, увидав, как вертун с огнем ходит, все как умерли… Огонь погас, а они всё лежат,
и только нет-нет один голову поднимет, да
и опять сейчас мордою вниз, а сам только пальцем кивает, зовет меня к себе. Я подошел
и говорю...
—
Ну, а потом как же все-таки вы от этих новых христиан убежали с своими искалеченными ногами
и как вылечились?
И не поехал: зашагал во всю мочь, не успел опомниться, смотрю, к вечеру третьего дня вода завиднелась
и люди. Я лег для опаски в траву
и высматриваю: что за народ такой? Потому что боюсь, чтобы опять еще в худший плен не попасть, но вижу, что эти люди пищу варят… Должно быть, думаю, христиане. Подполоз еще ближе: гляжу, крестятся
и водку пьют, —
ну, значит, русские!.. Тут я
и выскочил из травы
и объявился. Это, вышло, ватага рыбная: рыбу ловили. Они меня, как надо землякам, ласково приняли
и говорят...
«Ну-ка, господи благослови, за свое возвращение!» —
и выпил, а ватажники пристают, добрые ребята.
«
Ну так я, — говорю, — я от вас не пойду; а у вас небось тут можно жить
и без паспорта?»
Ну, высекли меня по-старинному, в разрядной избе,
и я прихожу к отцу Илье, а он стал меня исповедовать
и на три года не разрешает мне причастия…
Он, однако, был
и этим доволен,
и говорит; «
Ну уж это не твоя беда, сколько я научусь, а ты только сказывай».
«Как, благодаришь! — начнет смехом, а там уже пойдет сердиться: —
Ну, пожалуйста, — говорит, — не забывайся, прекрати надо мною свою опеку
и подай деньги».
—
Ну, теперь отвернись на минуту на образ
и прочитай в уме «Отче наш».
—
Ну так не робей же, — говорит, — это все дело моих рук,
и я тебя за твое угощение отблагодарю: все с тебя сниму.
И вдруг повернул меня к себе спиною
и ну у меня в затылке, в волосах пальцами перебирать… Так чудно: копается там, точно хочет мне взлезть в голову.
—
Ну, теперь, мол, верно, что ты не вор, — а кто он такой — опять позабыл, но только уже не помню, как про то
и спросить, а занят тем, что чувствую, что уже он совсем в меня сквозь затылок точно внутрь влез
и через мои глаза на свет смотрит, а мои глаза ему только словно как стекла.
—
Ну, теперь довольно с тебя; теперь проснись, — говорит, —
и подкрепись!