Неточные совпадения
— А не знаю, право, как
вам на это что доложить? Не следует, говорят, будто бы за них бога просить, потому что они самоуправцы, а впрочем, может быть, иные, сего не понимая, и о них молятся.
На Троицу, не то
на Духов день, однако, кажется, даже всем позволено за них молиться. Тогда и молитвы такие особенные читаются. Чудесные молитвы, чувствительные; кажется, всегда бы их слушал.
— Нет-с, не замечал; да и
вы, впрочем,
на мои слова в этом не полагайтесь, потому что я ведь у службы редко бываю.
Что я
вам приказываю —
вы то сейчас исполнять должны!» А они отвечают: «Что ты, Иван Северьяныч (меня в миру Иван Северьяныч, господин Флягин, звали): как, говорят, это можно, что ты велишь узду снять?» Я
на них сердиться начал, потому что наблюдаю и чувствую в ногах, как конь от ярости бесится, и его хорошенько подавил в коленях, а им кричу: «Снимай!» Они было еще слово; но тут уже и я совсем рассвирепел да как заскриплю зубами — они сейчас в одно мгновение узду сдернули, да сами, кто куда видит, бросились бежать, а я ему в ту же минуту сейчас первое, чего он не ожидал, трах горшок об лоб: горшок разбил, а тесто ему и потекло и в глаза и в ноздри.
— А не знаю, право, как
вам сказать… Я ведь много что происходил, мне довелось быть-с и
на конях, и под конями, и в плену был, и воевал, и сам людей бил, и меня увечили, так что, может быть, не всякий бы вынес.
«Так, — говорит, — потому, что у нас здесь не то, что у
вас на земле: здешние не все говорят и не все ходят, а кто чем одарен, тот то и делает. А если ты хочешь, — говорит, — так я тебе дам знамение в удостоверение».
—
На что
вам это расспрашивать?
Всю дорогу я с этими своими с новыми господами все
на козлах
на тарантасе, до самой Пензы едучи, сидел и думал: хорошо ли же это я сделал, что я офицера бил? ведь он присягу принимал, и
на войне с саблею отечество защищает, и сам государь ему, по его чину, может быть, «
вы» говорит, а я, дурак, его так обидел!.. А потом это передумаю, начну другое думать: куда теперь меня еще судьба определит; а в Пензе тогда была ярмарка, и улан мне говорит...
— Ну, прощайте, — говорю, — покорно
вас благодарю
на вашем награждении, но только еще вот что.
— Нет-с, это, — отвечаю, — мало ли что добрый, это так нельзя, потому что это у меня может
на совести остаться:
вы защитник отечества, и
вам, может быть, сам государь «
вы» говорил.
Но ведь как, я
вам доложу, разбойник стоит? просто статуй великолепный,
на которого
на самого заглядеться надо, и сейчас по нем видно, что он в коне все нутро соглядает.
— Ммм… как
вам сказать… Да, вначале есть-с; и даже очень чувствительно, особенно потому, что без привычки, и он, этот Савакирей, тоже имел сноровку
на упух бить, чтобы кровь не спущать, но я против этого его тонкого искусства свою хитрую сноровку взял: как он меня хлобыснет, я сам под нагайкой спиною поддерну, и так приноровился, что сейчас шкурку себе и сорву, таким манером и обезопасился, и сам этого Савакирея запорол.
«Тьфу
вы, подлецы!» — думаю я себе и от них отвернулся и говорить не стал, и только порешил себе в своей голове, что лучше уже умру, а не стану, мол, по вашему совету раскорякою
на щиколотках ходить; но потом полежал-полежал, — скука смертная одолела, и стал прионоравливаться и мало-помалу пошел
на щиколотках ковылять. Но только они надо мной через это нимало не смеялись, а еще говорили...
— Как! женили
вас на татарке?
Я с ним попервоначалу было спорить зачал, что какая же, мол, ваша вера, когда у
вас святых нет, но он говорит: есть, и начал по талмуду читать, какие у них бывают святые… очень занятно, а тот талмуд, говорит, написал раввин Иовоз бен Леви, который был такой ученый, что грешные люди
на него смотреть не могли; как взглянули, сейчас все умирали, через что бог позвал его перед самого себя и говорит: «Эй ты, ученый раввин, Иовоз бен Леви! то хорошо, что ты такой ученый, но только то нехорошо, что чрез тебя, все мои жидки могут умирать.
«В чем и
на какой конец я
вас должен простить и животом жаловать?»
«А вот ложитесь, мол,
на мою кроватку, я
вам чистенький кулечек в голову положу, а сам
вас постегаю».
«Благодарю
вас, мой премного-малозначащий, что
вы имели характер и мне
на реванж денег не дали».
А положение мое в эту пору было совсем необыкновенное: я
вам докладывал, что у меня всегда было такое заведение, что если нападет
на меня усердие к выходу, то я, бывало, появляюсь к князю, отдаю ему все деньги, кои всегда были у меня
на руках в большой сумме, и говорю; «Я
на столько-то или
на столько-то дней пропаду».
—
Вы еще знаете ли, кто я такой? Ведь я
вам вовсе не ровня, у меня свои крепостные люди были, и я очень много таких молодцов, как
вы,
на конюшне для одной своей прихоти сек, а что я всего лишился, так
на это была особая божия воля, и
на мне печать гнева есть, а потому меня никто тронуть не смеет.
— У нас, господа, всякому гостю честь и место, и моя дочь родной отцов цыганский обычай знает; а обижаться
вам нечего, потому что
вы еще пока не знаете, как иной простой человек красоту и талант оценить может.
На это разные примеры бывают.
А чтобы она
на его, гусарову, шапку не становилася, такое средство изобрел, что, думаю, все
вы кричите, что ничего не жалеете, меня тем не удивите: а вот что я ничего не жалею, так я то делом-правдою докажу, да сам прыгну, и сам из-за пазухи ей под ноги лебедя и кричу: «Дави его!
«Ну, вот это, — отвечает, —
вы, полупочтеннейший, глупо и не по-артистически заговорили… Как стоит ли? Женщина всего
на свете стоит, потому что она такую язву нанесет, что за все царство от нее не вылечишься, а она одна в одну минуту от нее может исцелить».
— О, пусто бы
вам совсем было, только что сядешь, в самый аппетит, с человеком поговорить, непременно и тут отрывают и ничего в свое удовольствие сделать не дадут! — и поскорее меня барыниными юбками, которые
на стене висели, закрыла и говорит: — Посиди, — а сама пошла с девочкой, а я один за шкапами остался и вдруг слышу, князь девочку раз и два поцеловал и потетешкал
на коленах и говорит...
— Нет, позвольте, не перебивайте меня:
вы прежде поднимете всем этим
на фуфу предводителя, и пока он будет почитать
вас богачом,
вы женитесь
на его дочери и тогда, взявши за ней ее приданое, в самом деле разбогатеете.
— Сестрица моя, моя, — говорю, — Грунюшка! откликнись ты мне, отзовись мне; откликнися мне; покажися мне
на минуточку! — И что же
вы изволите думать: простонал я этак три раза, и стало мне жутко, и зачало все казаться, что ко мне кто-то бежит; и вот прибежал, вокруг меня веется, в уши мне шепчет и через плеча в лицо засматривает, и вдруг
на меня из темноты ночной как что-то шаркнет!.. И прямо
на мне повисло и колотится…
«Кличь его, молодка, раз под ветер, а раз супротив ветра: он затоскует и пойдет тебя искать, —
вы и встретитесь». Дал он мне воды испить и медку
на огурчике подкрепиться. Я воды испила и огурчик съела, и опять пошла, и все тебя звала, как он велел, то по ветру, то против ветра — вот и встретились. Спасибо! — и обняла меня, и поцеловала, и говорит...
«Слушайте, мои благодетели. Нет ли из
вас кого такого, который
на душе смертный грех за собой знает? Помилуй бог, как бы ему хорошо теперь своей кровью беззаконие смыть?»
«Я, — говорю, —
на своем веку много неповинных душ погубил», — да и рассказал ему ночью под палаткою все, что
вам теперь сказывал.