Неточные совпадения
Но, при всем этом добром простодушии, не много надо
было наблюдательности, чтобы видеть в нем человека много видевшего и, что называется, «бывалого». Он держался смело, самоуверенно,
хотя и без неприятной развязности, и заговорил приятным басом с повадкою.
Тогда в Москву англичанин Рарей приезжал, — «бешеный усмиритель» он назывался, — так она, эта подлая лошадь, даже и его чуть не съела, а в позор она его все-таки привела; но он тем от нее только и уцелел, что, говорят, стальной наколенник имел, так что она его
хотя и
ела за ногу, но не могла прокусить и сбросила; а то бы ему смерть; а я ее направил как должно.
А он все с аглицкой, ученой точки берет, и не поверил; говорит: «Ну, если ты не
хочешь так, в своем виде, открыть, то давай с тобою вместе ром
пить».
— Поэтому-с. Да и как же поступить, когда он с тех пор даже встретить меня опасался? А я бы очень к нему тогда
хотел, потому что он мне, пока мы с ним на роме на этом состязались, очень понравился, но, верно, своего пути не обежишь, и надо
было другому призванию следовать.
Мой родитель
был кучер Северьян, и
хотя приходился он не из самых первых кучеров, потому что у нас их
было большое множество, но, однако, он шестериком правил, и в царский проезд один раз в седьмом номере
был, и старинною синею ассигнациею жалован.
— Вот за печать с тебя надо бы прибавку, потому что я так со всех беру, но только уже жалею твою бедность и не
хочу, чтобы моих рук виды не в совершенстве
были. Ступай, — говорит, — и кому еще нужно — ко мне посылай.
А она повествует, что будто он сею ночью страсть как много денег в карты выиграл и сказал, что
хочет ей в удовольствие мне тысячу рублей дать за то, чтобы я, то
есть, ей ее дочку отдал.
Это, восторгаюсь,
будет чудесно, и того, что мне в это время говорит и со слезами моя барынька лепечет, уже не слушаю, а только играть
хочу.
— Всем отвечаю:
хочу, чтобы моя
была кобылица!
— Подлинно диво, он ее, говорят, к ярмарке всереди косяка пригонил, и так гнал, что ее за другими конями никому видеть нельзя
было, и никто про нее не знал, опричь этих татар, что приехали, да и тем он сказал, что кобылица у него не продажная, а заветная, да ночью ее от других отлучил и под Мордовский ишим в лес отогнал и там на поляне с особым пастухом пас, а теперь вдруг ее выпустил и продавать стал, и ты погляди, что из-за нее тут за чудеса
будут и что он, собака, за нее возьмет, а если
хочешь, ударимся об заклад, кому она достанется?
Господам, разумеется, это не пристало, и они от этого сейчас в сторону; да и где им с этим татарином сечься, он бы, поганый, их всех перебил. А у моего ремонтера тогда уже и денег-то не очень густо
было, потому он в Пензе опять в карты проигрался, а лошадь ему, я вижу, хочется. Вот я его сзади дернул за рукав, да и говорю: так и так, мол, лишнего сулить не надо, а что хан требует, то дайте, а я с Савакиреем сяду потягаться на мировую. Он
было не
хотел, но я упросил, говорю...
— Это у них самое обыкновенное средство: если они кого полюбят и удержать
хотят, а тот тоскует или попытается бежать, то и сделают с ним, чтобы он не ушел. Так и мне, после того как я раз попробовал уходить, да сбился с дороги, они поймали меня и говорят: «Знаешь, Иван, ты, говорят, нам
будь приятель, и чтобы ты опять не ушел от нас, мы тебе лучше пятки нарубим и малость щетинки туда пихнем»; ну и испортили мне таким манером ноги, так что все время на карачках ползал.
«Теперь, — говорят, — тебе, Иван, самому трудно
быть, тебе ни воды принесть, ни что прочее для себя сготовить неловко. Бери, — говорят, — брат, себе теперь Наташу, — мы тебе хорошую Наташу дадим, какую
хочешь выбирай».
А раввин Леви как пошел, то ударился до самого до того места, где
был рай, и зарыл себя там в песок по самую шею, и пребывал в песке тринадцать лет, а
хотя же и
был засыпан по шею, но всякую субботу приготовлял себе агнца, который
был печен огнем, с небеси нисходящим.
Разумеется, всем это среди скуки степной, зимней, ужасть как интересно, и все мы
хотя немножко этой ужасти боимся, а рады посмотреть: что такое от этого индийского бога
будет; чем он, каким чудом проявится?
«Всегда, — говорю, — его почитай, потому что он русский», — и уже совсем
было его веру одобрил и совсем с ним ехать
хотел, а он, спасибо, разболтался и выказался.
Дивная
была красавица: головка хорошенькая, глазки пригожие, ноздерки субтильные и открытенькие, как
хочет, так и дышит; гривка легкая; грудь меж плеч ловко, как кораблик, сидит, а в поясу гибкая, и ножки в белых чулочках легкие, и она их мечет, как играет…
«На-ка, мол, тебе кукиш, на него что
хочешь, то и купишь», — а сам после этого вдруг совершенно успокоился и, распорядившись дома чем надобно, пошел в трактир чай
пить…
— Да, мол, чай.
Хочешь, и ты со мною
пей.
— Что же, мол, это такое? Что ты в кровать не попадешь, это понятно, потому что все
пить ищешь; но чтобы христианские чувства тебе не позволяли этаку вредную пакость бросить, этому я верить не
хочу.
— Да, вот ты, — отвечает, — не
хочешь этому верить… Так и все говорят… А что, как ты полагаешь, если я эту привычку пьянствовать брошу, а кто-нибудь ее поднимет да возьмет: рад ли он этому
будет или нет?
— Такая воля, — говорит, — особенная в человеке помещается, и ее нельзя ни пропить, ни проспать, потому что она дарована. Я, — говорит, — это тебе показал для того, чтобы ты понимал, что я, если
захочу, сейчас могу остановиться и никогда не стану
пить, но я этого не
хочу, чтобы другой кто-нибудь за меня не запил, а я, поправившись, чтобы про бога не позабыл. Но с другого человека со всякого я готов и могу запойную страсть в одну минуту свести.
И обошла она первый ряд и второй — гости вроде как полукругом сидели — и потом проходит и самый последний ряд, за которым я сзади за стулом на ногах стоял, и
было уже назад повернула, не
хотела мне подносить, но старый цыган, что сзади ее шел, вдруг как крикнет...
Мне
было, признаться, на это и неохота: я не
хотел продолжать и
хотел вон идти; но они просят, и не пущают, и зовут...
Я тут же и вспомнил его слова, что он говорил: «как бы хуже не
было, если питье бросить», — и пошел его искать —
хотел просить, чтобы он лучше меня размагнетизировал на старое, но его не застал.
И он в комнате лег свою ночь досыпать, а я на сеновал тоже опять спать пошел. Опомнился же я в лазарете и слышу, говорят, что у меня белая горячка
была и
хотел будто бы я вешаться, только меня, слава богу, в длинную рубашку спеленали. Потом выздоровел я и явился к князю в его деревню, потому что он этим временем в отставку вышел, и говорю...
Так это у него и с этой цыганкой вышло, и ее, Грушин, отец и все те ихние таборные цыганы отлично сразу в нем это поняли и запросили с него за нее невесть какую цену, больше как все его домашнее состояние позволяло, потому что
было у него
хотя и хорошее именьице, но разоренное.
— Перед кем я стану
петь! Ты, — говорит, — холодный стал, а я
хочу, чтобы от моей песни чья-нибудь душа горела и мучилась.
«Ну,
была не
была, поеду.
Хотя ежели что дурное об измене узнаю, всего ей не выскажу, но посмотрю и приведу все дело в ясность».
Я
было сейчас же и поднялся, чтобы на кухню уйти, но нянюшка Татьяна Яковлевна разговорчивая
была старушка из московских: страсть любила все высказать и не
захотела через это слушателя лишиться, а говорит...
— На счастье, — говорит, — мое, шелковый шнурочек у меня на шее не крепок
был, перезниял и перервался, потому что я давно на нем ладанку носила, а то бы он мне горло передушил; да я полагаю так, что он того именно и
хотел, потому что даже весь побелел и шипит...
И послали, но только ходила, ходила бумага и назад пришла с неверностью. Объяснено, что никогда, говорят, у нас такого происшествия ни с какою цыганкою не
было, а Иван-де Северьянов
хотя и
был и у князя служил, только он через заочный выкуп на волю вышел и опосля того у казенных крестьян Сердюковых в доме помер.
— Ничего; в провале свидетелей не
было, кроме самой этой феи, а только наши сенатские все взбунтовались и не
захотели меня в труппе иметь; а как они первые там представители, то хозяин для их удовольствия меня согнал.
— Совсем без крова и без пищи
было остался, но эта благородная фея меня питала, но только мне совестно стало, что ей, бедной, самой так трудно достается, и я все думал-думал, как этого положения избавиться? На фиту не
захотел ворочаться, да и к тому на ней уже другой бедный человек сидел, мучился, так я взял и пошел в монастырь.
— Да ведь ребятишки, и притом их там, в аду, очень много, а дела им при готовых харчах никакого нет, вот они и просятся на землю поучиться смущать, и балуются, и чем человек
хочет быть в своем звании солиднее, тем они ему больше досаждают.
— Под суд меня за это
хотели было отдать, да схимник, слепенький старец Сысой, в земляном затворе у нас живет, так он за меня заступился.
Вот меня и отпустили, и я теперь на богомоление в Соловки к Зосиме и Савватию благословился и пробираюсь. Везде
был, а их не видал и
хочу им перед смертью поклониться.