Неточные совпадения
— Да как же, матушка! Раз,
что жар, а другое дело, последняя станция до губерни-то. Близко, близко, а ведь сорок верст еще. Спознишься выехать, будет
ни два
ни полтора. Завтра, вон, люди говорят, Петров день; добрые люди к вечерням пойдут; Агнии Николаевне и сустреть вас некогда будет.
Своего у Никитушки ничего не было:
ни жены,
ни детей,
ни кола,
ни двора, и он сам о себе говорил,
что он человек походный.
— Как тебе сказать, мой друг?
Ни да
ни нет тебе не отвечу. То, слышу, бранятся, жалуются друг на друга, то мирятся. Ничего не разберу. Второй год замужем, а комедий настроила столько,
что другая в двадцать лет не успеет.
Доброта-то в ней была прямая, высокая, честная,
ни этих сентиментальностей глупых,
ни нерв, ничего этого дурацкого,
чем хвалятся наши слабонервные кучера в юбках.
И змея-то я, и блудница вавилонская, сидящая при водах на звере червленне, —
чего только
ни говорила она с горя.
Деревенский человек, как бы
ни мала была степень его созерцательности, как бы
ни велики были гнетущие его нужды и заботы, всегда чуток к тому,
что происходит в природе.
— Да. Это всегда так. Стоит мне пожелать чего-нибудь от мужа, и этого
ни за
что не будет.
Он
ни на одно мгновенье не призадумался,
что он скажет девушкам, которые его никогда не видали в глаза и которых он вовсе не знает.
Молодая, еще очень хорошенькая женщина и очень нежная мать, Констанция Помада с горем видела,
что на мужа
ни ей,
ни сыну надеяться нечего, сообразила,
что слезами здесь ничему не поможешь, а жалобами еще того менее, и стала изобретать себе профессию.
Народ говорит,
что и у воробья, и у того есть амбиция, а человек, какой бы он
ни был, если только мало-мальски самостоятелен, все-таки не хочет быть поставлен ниже всех.
Нет, господа, уж как там
ни храбрись, а пора сознаваться,
что отстаю, отстаю от ваших-то понятий.
Чувствуешь,
что правда это все, а рука-то своя
ни за
что бы не написала этого.
Если любите натуру, в изучении которой не можем вам ничем помочь
ни я,
ни мои просвещенные друзья, сообществом которых мы здесь имеем удовольствие наслаждаться, то вот рассмотрите-ка,
что такое под черепом у Юстина Помады.
Лиза заметила это, но уже
ни о
чем не спросила сестру.
— Н… нет, они не поймут; они никог… да,
ни… ког… да не поймут. Тетка Агния правду говорила. Есть, верно, в самом деле семьи, где еще меньше понимают,
чем в институте.
— Да, не все, — вздохнув и приняв угнетенный вид, подхватила Ольга Сергеевна. — Из нынешних институток есть такие,
что, кажется,
ни перед
чем и
ни перед кем не покраснеют. О
чем прежние и думать-то, и рассуждать не умели, да и не смели, в том некоторые из нынешних с старшими зуб за зуб.
Ни советы им,
ни наставления, ничто не нужно. Сами всё больше других знают и никем и ничем не дорожат.
— За сущие пустяки, за луну там,
что ли, избранила Соню и Зину, ушла, не прощаясь, наверх, двое суток высидела в своей комнате;
ни с кем
ни одного слова не сказала.
—
Чего? да разве ты не во всех в них влюблен? Как есть во всех. Такой уж ты, брат, сердечкин, и я тебя не осуждаю. Тебе хочется любить, ты вот распяться бы хотел за женщину, а никак это у тебя не выходит. Никто
ни твоей любви,
ни твоих жертв не принимает, вот ты и ищешь все своих идеалов. Какое тут, черт, уважение. Разве, уважая Лизу Бахареву, можно уважать Зинку, или уважая поповну, рядом с ней можно уважать Гловацкую?
«Я вот
что, я покажу…
что ж я покажу?
что это в самой вещи?
Ни одной привязанности устоявшейся, серьезной: все как-то, в самом деле, легко… воздушно… так сказать… расплывчато. Эка натура проклятая!»
В комнате не было
ни чемодана,
ни дорожного сака и вообще ничего такого,
что свидетельствовало бы о прибытии человека за сорок верст по русским дорогам. В одном углу на оттоманке валялась городская лисья шуба, крытая черным атласом, ватный капор и большой ковровый платок; да тут же на полу стояли черные бархатные сапожки, а больше ничего.
Доктор не позволял Лизе
ни о
чем разговаривать, да она и сама не расположена была беседовать. В комнате поправили лампаду и оставили Лизу одну с своими думами и усталостью.
Теперь Главная улица была знаменита только тем,
что по ней при малейшем дожде становилось море и после целый месяц не было
ни прохода,
ни проезда.
Эта эпоха возрождения с людьми, не получившими в наследие
ни одного гроша, не взявшими в напутствие
ни одного доброго завета, поистине должна считаться одною из великих, поэтических эпох нашей истории.
Что влекло этих сепаратистов, как не чувство добра и справедливости? Кто вел их? Кто хоть на время подавил в них дух обуявшего нацию себялюбия, двоедушия и продажности?
В описываемую нами эпоху, когда
ни одно из смешных и, конечно, скоропреходящих стремлений людей, лишенных серьезного смысла, не проявлялось с нынешнею резкостью, когда общество слепо верило Белинскому, даже в том, например,
что «самый почтенный мундир есть черный фрак русского литератора», добрые люди из деморализованных сынов нашей страны стремились просто к добру.
Одни решили,
что она много о себе думает; другие,
что она ехидная-преехидная: все молчит да выслушивает; третьи даже считали ее на этом же основании интриганкой, а четвертые, наконец, не соглашаясь
ни с одним из трех вышеприведенных мнений, утверждали,
что она просто дура и кокетка.
А на других стеблях все высокие, черные, бархатистые султаны;
ни дать
ни взять те прежние султаны,
что высоко стояли и шатались на высоких гренадерских шапках.
— Я ведь тебе писала,
что я довольно счастлива,
что мне не мешают сидеть дома и не заставляют являться
ни на вечера,
ни на балы?
«Лиза чту! — размышляла Женни, заправив соус и снова сев под своим окошком, — Лизе все бы это
ни на
что не годилось, и ничто ее не остановило бы. Она только напрасно думала когда-то,
что моя жизнь на что-нибудь ей пригодилась бы».
«Эта жизнь ничем ее не удовлетворила бы и
ни от
чего ее не избавила бы», — подумала Женни, глядя после своей поездки к Лизе на просвирнику гусыню, тянувшую из поседелого печатника последнего растительного гренадера.
А наша пить станет, сторублевыми платьями со стола пролитое пиво стирает, материнский образок к стене лицом завернет или совсем вынесет и умрет голодная и холодная, потому
что душа ее
ни на одну минуту не успокоивается,
ни на одну минуту не смиряется, и драматическая борьба-то идет в ней целый век.
— А прошу вас
ни на минуту не забывать,
что она его любит до безумия; готова на крест за него взойти.
Потому-то я предпочитаю мою теорию,
что в ней нет
ни шарлатанства,
ни самоуверенности.
Вот почему,
что бы со мною
ни сталось в жизни, я никогда не стану укладывать ее на прокрустово ложе и надеюсь,
что зато мне не от
чего станет
ни бежать,
ни пятиться.
— Прости, батюшка, я ведь совсем не тебя хотела, — говорила старуха, обнимая и целуя
ни в
чем не повинного Помаду.
При такой дешевизне, бережливости и ограниченности своих потребностей Вязмитинов умел жить так,
что бедность из него не глядела
ни в одну прореху. Он был всегда отлично одет, в квартире у него было чисто и уютно, всегда он мог выписать себе журнал и несколько книг, и даже под случай у него можно было позаимствоваться деньжонками, включительно от трех до двадцати пяти рублей серебром.
Но в эту эпоху
ни Репетилов не хвастался бы тем,
что «шумим, братец, шумим»,
ни Иван Александрович Хлестаков не рассказывал бы о тридцати тысячах скачущих курьерах и неудержимой чиновничьей дрожке, начинающейся непосредственно с его появлением в департамент.
Свои холодные, даже презрительные отношения к ежедневным хлопотам и интересам всех окружающих ее людей она выдерживала ровно, с невозмутимым спокойствием, никому
ни в
чем не попереча, никого ничем не задирая.
Она равнодушно выслушивала все их заявления,
ни в
чем почти не возражала и давала на все самые терпимые ответы.
От полотняной сорочки и батистовой кофты до скромного жаконетного платья и шелковой мантильи на ней все было сшито ее собственными руками. Лиза с жадностью училась работать у Неонилы Семеновны и работала, рук не покладывая и
ни в
чем уже не уступая своей учительнице.
Но этот взгляд был так быстр,
что его не заметил
ни Помада,
ни кто другой.
На дворе был в начале десятый час утра. День стоял суровый:
ни грозою,
ни дождем не пахло, и туч на небе не было, но кругом все было серо и тянуло холодом. Народ говорил,
что непременно где-де-нибудь недалеко град выпал.
Лиза проехала всю дорогу, не сказав с Помадою
ни одного слова. Она вообще не была в расположении духа, и в сером воздухе, нагнетенном низко ползущим небом, было много чего-то такого,
что неприятно действовало на окисление крови и делало человека способным легко тревожиться и раздражаться.
С пьяными людьми часто случается,
что, идучи домой, единым Божиим милосердием хранимы, в одном каком-нибудь расположении духа они помнят, откуда они идут, а взявшись за ручку двери, неожиданно впадают в совершенно другое настроение или вовсе теряют понятие о всем,
что было с ними прежде,
чем они оперлись на знакомую дверную ручку. С трезвыми людьми происходит тоже что-то вроде этого. До двери идет один человек, а в дверь
ни с того
ни с сего войдет другой.
Гловацкая, подав Лизе сухари, исправлявшие должность бисквитов, принесла шоколату себе и Помаде. В комнате началась беседа сперва о том, о сем и
ни о
чем, а потом о докторе. Но лишь только Женни успела сказать Лизе: «да, это очень гадкая история!» — в комнату вбежал Петр Лукич, по-прежнему держа в одной руке шпагу, а в другой шляпу.
Лиза все сидела, как истукан. Можно было поручиться,
что она не видала
ни одного предмета, бывшего перед ее глазами, и если бы судорожное подергиванье бровей по временам не нарушало мертвой неподвижности ее безжизненно бледного лица, то можно было бы подумать,
что ее хватил столбняк или она так застыла.
Женни удерживала Зарницына, но он не остался
ни за
что.
— Дело есть, не могу,
ни за
что не могу.
Ревизор не пришел
ни к какой определенной догадке, потому
что он не надевал мундира со дня своего выезда из университетского города и в день своего отъезда таскался в этом мундире по самым различным местам.
Петр Лукич тоже
ни о
чем подобном не говорил, но из губернского города дошли слухи,
что на пикнике всем гостям в карманы наклали запрещенных сочинений и даже сунули их несколько экземпляров приезжему ученому чиновнику.
Автор «Капризов и Раздумья» позволяет себе настаивать на том,
что на земле нет
ни одного далекого места, которое не было бы откуда-нибудь близко.