Неточные совпадения
— Слышу, Лиза,
или, лучше сказать, чувствую, — отвечала та, охая от получаемых толчков, но все-таки еще придерживаясь подушки.
— Нет, у нее есть своя полкелья, а только когда в церковь
или когда у тетеньки гости бывают,
так уж сестра Феоктиста при них.
— Не могу вам про это доложить, — да нет, вряд, чтобы была знакома. Она ведь из простых, из города Брянскова, из купецкой семьи. Да простые
такие купцы-то, не то чтобы как вон наши губернские
или московские. Совсем из простого звания.
В деревнях мало
таких индифферентных людей, и то всего чаще это бывают
или барышни,
или барыни.
Никогда он утром не примет к сердцу известного вопроса
так, как примет его в густые сумерки
или в палящий полдень.
Против Сони и дочери священника сидит на зеленой муравке человек лет двадцати восьми
или тридцати; на нем парусинное пальто,
такие же панталоны и пикейный жилет с турецкими букетами, а на голове ветхая студенческая фуражка с голубым околышем и просаленным дном.
Бывало, что ни читаешь, все это находишь
так в порядке вещей и сам понимаешь, и с другим станешь говорить, и другой одинаково понимает, а теперь иной раз читаешь этакую там статейку
или практическую заметку какую и чувствуешь и сознаешь, что давно бы должна быть
такая заметка, а как-то, бог его знает…
— Будто! Ведь это для химиков
или для других, а
так, для любителей, я думаю, можно и без этой скучной математики.
— Чего? да разве ты не во всех в них влюблен? Как есть во всех.
Такой уж ты, брат, сердечкин, и я тебя не осуждаю. Тебе хочется любить, ты вот распяться бы хотел за женщину, а никак это у тебя не выходит. Никто ни твоей любви, ни твоих жертв не принимает, вот ты и ищешь все своих идеалов. Какое тут, черт, уважение. Разве, уважая Лизу Бахареву, можно уважать Зинку,
или уважая поповну, рядом с ней можно уважать Гловацкую?
—
Так и запишем. — Теперь Васенка любит мельника Родиона
или не любит?
— У нас теперь, — хвастался мещанин заезжему человеку, — есть купец Никон Родионович, Масленников прозывается, вот
так человек! Что ты хочешь, сейчас он с тобою может сделать; хочешь, в острог тебя посадить — посадит; хочешь, плетюганами отшлепать
или так в полицы розгам отодрать, — тоже сичас он тебя отдерет. Два слова городничему повелит
или записочку напишет, а ты ее, эту записочку, только представишь, — сичас тебя в самом лучшем виде отделают. Вот какого себе человека имеем!
Расстилалась эта луговина по тот бок речки на
такое далекое пространство, что большая раскольничья деревня, раскинутая у предгорья, заканчивавшего с одной стороны луговую пойму, из города представлялась чем-то вроде длинного обоза
или даже овечьего стада.
В подобных городках и теперь еще живут с
такими средствами, с которыми в Петербурге надо бы умереть с голоду, живя даже на Малой Охте, а несколько лет назад еще как безнуждно жилось-то с ними в какой-нибудь Обояни, Тиму
или Карачеве, где за пятьсот рублей становился целый дом, дававший своему владельцу право, по испитии третьей косушечки, говорить...
Новая встреча с давно знакомыми женскими лицами подействовала на него весьма успокоительно, но во сне он все-таки часто вздрагивал и отчаянно искал то костяной ножик Лизы, то ее носовой платок
или подножную скамейку.
Многосторонние удобства Лизиной комнаты не совсем выручали один ее весьма неприятный недостаток. Летом в ней с девяти
или даже с восьми часов до четырех было до
такой степени жарко, что жара этого решительно невозможно было выносить.
— Что же это
такое? Пароль
или лозунг
такой?
Лиза все сидела, как истукан. Можно было поручиться, что она не видала ни одного предмета, бывшего перед ее глазами, и если бы судорожное подергиванье бровей по временам не нарушало мертвой неподвижности ее безжизненно бледного лица, то можно было бы подумать, что ее хватил столбняк
или она
так застыла.
В одну прелестную лунную ночь,
так в конце августа
или в начале сентября, они вышли из дома погулять и шаг за шагом, молча дошли до Театральной площади. Кто знает Москву, тот может себе представить, какой это был сломан путь.
— А!
Так бы вы и сказали: я бы с вами и спорить не стал, — отозвался Бычков. — Народ с служащими русскими не говорит, а вы послушайте, что народ говорит с нами. Вот расспросите Белоярцева
или Завулонова: они ходили по России, говорили с народом и знают, что народ думает.
—
Так помните же, — подлетая на своих черных крыльях к Рациборскому, начал каноник, — помните, что со времен Поссевина нам нет здесь места, и мы пресмыкаемся здесь
или в этом шутовском маскараде (ксендз указал на свой парик и венгерку),
или в этом московском мундире, который хуже всякого маскарада. Помните это!
— Сделайте милость, Сергей Сергеевич, выхлопочите мне хоть рублей бы
так с восемь
или десять: очень нужно, ей-богу, очень нужно. Настасья больна, и гроша нет.
—
Или адресные билеты, — зачинал другой. — Что это за билеты? Склыка одна да беспокойство. Нет, это не
так надо устроить! Это можно устроить в два слова по целой России, а не то что здесь да в Питере, только склыка одна. Деньги нужны — зачем не брать, только с чего ж бы и нас не спросить.
— Дети! — произнес генерал и после некоторой паузы начал опять: — А вы вот что, господин доктор! Вы их там более
или менее знаете и всех их поопытнее,
так вы должны вести себя честно, а не хромать на оба колена. Говорите им прямо в глаза правду, пользуйтесь вашим положением… На вашей совести будет, если вы им не воспользуетесь.
— Да вот четвертую сотню качаем. Бумага паскудная
такая, что мочи нет. Красная и желтая ничего еще, а эта синяя — черт ее знает — вся под вальком крутится.
Или опять и зеленая; вот и глядите, ни черта на ней не выходит.
Все там было свое как-то: нажгут дома, на происшествие поедешь, лошадки фыркают, обдавая тонким облаком взметенного снега, ночь в избе, на соломе, спор с исправником, курьезные извороты прикосновенных к делу крестьян,
или езда теплою вешнею ночью, проталины, жаворонки
так и замирают, рея в воздухе,
или, наконец, еще позже, едешь и думаешь… тарантасик подкидывает, а поле как посеребренное, и по нем ходят то тяжелые драхвы, то стальнокрылые стрепеты…
— Вы меня хотите обидеть, Лизавета Егоровна,
или так это говорите?
Шло обыкновенно
так, как всегда шло все в семье Бахаревых и как многое идет в других русских семьях. Бесповодная
или весьма малопричинная злоба сменялась столь же беспричинною снисходительностью и уступчивостью, готовою доходить до самых непонятных размеров.
Таким образом, на долю каждого более
или менее работающего человека приходилось по крайней мере по одному человеку, ничего не работающему, но постоянно собирающемуся работать.
Вязмитинов отказался от усилий дать жене видное положение и продолжал уравнивать себе дорогу. Только изредка он покашивался на Женни за ее внимание к Розанову, Лизе, Полиньке и Райнеру, тогда как он не мог от нее добиться
такого же
или даже хотя бы меньшего внимания ко многим из своих новых знакомых.
В мире Дом представлялся прежде всего чем-то вроде турецкого гарема
или такого жилища, где главною задачею стоит самое бесцеремонное отношение живущих там граждан с живущими гражданками.
— Прекрасно-с, прекрасно, — говорил Белоярцев молоденькой девушке, — даже и
таким образом я могу доказать вам, что никто не имеет права продать
или купить землю. Пусть будет по-вашему, но почитайте-ка внимательнее, и вы увидите, что там оказано: «наследите землю», а не «продайте землю»
или не «купите землю».
Райнер несколько смешался и, глядя на всех, не понимал, что случилось, достойное
такого смеха. По его понятиям о труде, он с совершенным спокойствием передал бы ни к чему не способной Бертольди предложение даже прыгать в обруч в манеже
или показывать фокусы,
или, наконец, приготовлять блестящую ваксу,
так как она когда-то, по ее собственным словам, «работала над химией».
Райнер, круглый невежда в женской красоте, все-таки не понимал, что дурного
или смешного было в переданном им предложении Розанова, но, однако, решился вперед оставить Бертольди в покое и прекратил неудачные поиски удобных для нее занятий.
Так и всегда поступал Белоярцев со всеми, и, надо ему отдать честь, умел он делать подобные дела с неподражаемым артистическим мастерством. Проснется после обеда, покушает в своей комнате конфеток
или орешков, наденет свой архалучек и выйдет в общую залу пошутить свои шуточки — и уж пошутит!
— Бахарева может наливать чай, — говорил он, сделав это предложение в обыкновенном заседании и стараясь,
таким образом, упрочить самую легкую обязанность за Лизою, которой он стал не в шутку бояться. — Я буду месть комнаты, накрывать на стол, а подавать блюда будет Бертольди,
или нет, лучше эту обязанность взять Прорвичу. Бертольди нет нужды часто ходить из дому — она пусть возьмет на себя отпирать двери.
Я полагала, и все
или многие
так думали, что это
так и будет, а вышло… вот эта комедия, разговоры, споры, заседания, трата занятых под общую поруку денег и больше ничего.
Красин очень хорошо знал, что печень Мечниковой не предрасположена ни к какой гражданской хворобе, но неразборчивость новой корпорации, вербовавшей в свою среду все, что стало как-нибудь в разлад с
так называемой разумной жизнью, — все, что приняло положение исключительное и относилось к общественному суду и общественной морали более
или менее пренебрежительно
или равнодушно, — делала уместным сближение всякого
такого лица с этою новою гражданскою группою.
Я много думала над своим положением, много плакала, не беспокоя, однако, вас своими слезами и находя, что вы ставите меня в роль, которая меня унижает в моих собственных глазах, решилась сказать вам:
или перемените свое обращение со мною, и я стану беречь и любить вас,
или оставьте меня в покое, потому что
таким, каковы вы были со мною до этой поры, вы мне решительно противны, и я представляюсь себе ничтожною и глупою».
У нее было irritatia systemae nervorum, [Нервное возбуждение (лат.).] доходящее до
такой чувствительности, что не только самый тихий человеческий голос, но даже едва слышный шелест платья, самый ничтожный скрип пера, которым Розанов писал рецепт,
или звук от бумажки, которую он отрывал от полулиста, все это причиняло ей несносные боли.
—
Так видите, я хочу уладить, чтобы сестра
или ее муж дали мне эти деньги до выдела моей части. Как вы думаете?
В это время отворилась запертая до сих пор дверь кабинета, и на пороге показался высокий рябоватый человек лет около сорока пяти
или шести. Он был довольно полон, даже с небольшим брюшком и небольшою лысинкою; небольшие серые глаза его смотрели очень проницательно и даже немножко хитро, но в них было
так много чего-то хорошего, умного, располагающего, что с ним хотелось говорить без всякой хитрости и лукавства.
В первый же день своего прибытия, при разговоре об опере «Юдифь», она спросила: в самом ли деле было
такое происшествие
или это фантазия? и с тех пор не уставала утешать серьезно начитанных гражданок самыми непостижимыми вопросами.
Катерине Ивановне задумалось повести жизнь
так, чтобы Алексей Павлович в двенадцать часов уходил в должность, а она бы выходила подышать воздухом на Английскую набережную, встречалась здесь с одним
или двумя очень милыми несмышленышами в мундирах конногвардейских корнетов с едва пробивающимся на верхней губе пушком, чтобы они поговорили про город, про скоромные скандалы, прозябли, потом зашли к ней, Катерине Ивановне, уселись в самом уютном уголке с чашкою горячего шоколада и, согреваясь, впадали в то приятное состояние, для которого еще и итальянцы не выдумали до сих пор хорошего названия.
— Если любит,
так все отгадает, — зарешила дама. — Женихами же вы умеете отгадывать и предупреждать наши желания, а женитесь… Говорят: «у нее молодой муж», — да что мне
или другой из того, что у меня молодой муж, когда для него все равно, счастлива я
или несчастлива. Вы говорите, что вы работаете для семьи, — это вздор; вы для себя работаете, а чтобы предупредить какое-нибудь пустое желание жены, об этом вы никогда не заботитесь.