Неточные совпадения
— Помада! Он того мнения, что я все на свете знаю и все могу сделать. Вы ему не
верьте, когда дело касается меня, — я его сердечная слабость. Позвольте мне лучше осведомиться,
в каком он положении?
— Только легальным путем. Я не
верю в успех иного движения.
— Отличная жизнь, — продолжал иронически доктор, — и преполезная тоже! Летом около барышень цветочки нюхает, а зиму,
в ожидании этого летнего блаженства, бегает по своему чулану, как полевой волк
в клетке зверинца. Ты мне
верь; я тебе ведь без всяких шуток говорю, что ты дуреть стал: ты-таки и одуреешь.
В описываемую нами эпоху, когда ни одно из смешных и, конечно, скоропреходящих стремлений людей, лишенных серьезного смысла, не проявлялось с нынешнею резкостью, когда общество слепо
верило Белинскому, даже
в том, например, что «самый почтенный мундир есть черный фрак русского литератора», добрые люди из деморализованных сынов нашей страны стремились просто к добру.
— Да, по-моему, есть их собственная драма.
Поверьте, бабы коробьинские отлично входят
в борьбу убийцы, а мы
в нее не можем войти.
— А вы
верите, доктор,
в поэзию?
— Как же, Лизавета Егоровна, не
верить в то, что существует?
— А ты почем знаешь? Ребята, что ли, говорили? — смеясь, продолжала Давыдовская. — Нет, брат Митюша, люди говорят: кто
верит жене
в доме, а лошади
в поле, тот дурак.
Оба Райнера плакали, слушая эту поэтическую песнь о бесконечной жизни,
в которую так крепко и так тепло
верила незлобивая покойница.
Рогнеда Романовна от природы была очень правдива, и, может быть, она не лгала даже и
в настоящем случае, но все-таки ей нельзя было во всем
верить на слово, потому что она была женщина «политичная». — Давно известно, что
в русском обществе недостаток людей политических всегда щедро вознаграждался обилием людей политичных, и Рогнеда Романовна была одним из лучших экземпляров этого завода.
Кроме того, этот маленький зверек обладал непомерным самолюбием. Он никогда не занимался обыкновенными, недальновидными людьми и предоставлял им полное право
верить в маркизин ум, предполагать
в ней обширные способности и даже благоговеть перед ее фразами. Но зато он вволю потешался над людьми умными.
— Какие же понятия? Известное дело, что он
верил в бессмертие души.
— Вы
верите в гомеопатию?
— Да как же не верить-то-с? Шестой десяток с нею живу, как не
верить? Жена не
верит, а сам я, люди, прислуга, крестьяне, когда я бываю
в деревне: все из моей аптечки пользуются. Вот вы не знаете ли, где хорошей оспы на лето достать? Не понимаю, что это значит!
В прошлом году пятьдесят стеклышек взял, как ехал. Вы сами посудите, пятьдесят стеклышек — ведь это не безделица, а царапал, царапал все лето, ни у одного ребенка не принялась.
— У всякого есть свой царь
в голове, говорится по-русски, — заметил Стрепетов. — Ну, а я с вами говорю о тех, у которых свой царь-то
в отпуске. Вы ведь их знаете, а Стрепетов старый солдат, а не сыщик, и ему, кроме плутов и воров, все
верят.
— И я вам
верю, — произнес Розанов, смело и откровенно глядя
в грозное лицо старика.
— Мне будет странно говорить вам, Александр Павлович, что я ведь сам опальный. Я без мала почти то же самое часто рассказываю. До студентской истории я
верил в общественное сочувствие; а с тех пор я вижу, что все это сочувствие есть одна модная фраза.
— Да как же не ясно? Надо из ума выжить, чтоб не видать, что все это безумие. Из раскольников, смирнейших людей
в мире, которым дай только право молиться свободно да
верить по-своему, революционеров посочинили. Тут… вон… общину
в коммуну перетолковали: сумасшествие, да и только! Недостает, чтоб еще
в храме Божием манифестацию сделали: разные этакие афиши, что ли, бросили… так народ-то еще один раз кулаки почешет.
Лиза вспыхнула; она жарко вступилась за Розанова и смело настаивала, что этого не может быть. Ей не очень
верили, но все-таки она
в значительной мере противодействовала безапелляционному обвинению Райнера и Розанова
в шпионстве.
— Нет, Дмитрий Петрович, извините, я
в хроническое равнодушие не
верю.
—
В Прудона безусловно
верит, — произнесла Бертольди, показывая на Лизу я уходя из комнаты.
То она твердо отстаивала то,
в чем сама сомневалась; то находила удовольствие оставлять под сомнением то, чему
верила; читала много и жаловалась, что все книги глупы; задумывалась и долго смотрела
в пустое поле, смотрела так, что не было сомнения, как ей жаль кого-то, как ей хотелось бы что-то облегчить, поправить, — и сейчас же на языке насмешка, часто холодная и неприятная, насмешка над чувством и над людьми чувствительными.
— Ну это, Лизавета Егоровна, вы сами придумали, а мое мнение о теориях я еще сто лет назад вам высказывал. Не
верю в теоретиков, что ж мне делать.
Впрочем,
верила порче одна кухарка, женщина, недавно пришедшая из села; горничная же, девушка, давно обжившаяся
в городе и насмотревшаяся на разные супружеские трагикомедии, только не спорила об этом при Розанове, но
в кухне говорила: «Точно ее, барыню-то нашу, надо отчитывать: разложить, хорошенько пороть, да и отчитывать ей: живи, мол, с мужем, не срамничай, не бегай по чужим дворам.
— Да что это вы говорите, — вмешалась Бертольди. — Какое же дело кому-нибудь
верить или не
верить. На приобретение ребенка была ваша воля, что ж, вам за это деньги платить, что ли? Это, наконец, смешно! Ну, отдайте его
в воспитательный дом. Удивительное требование: я рожу ребенка и
в награду за это должна получать право на чужой труд.
Он не
верил ни
в какие реформы, считал все существующее на земле зло необходимым явлением своего времени и хотя не отвергал какого-то прогресса, но ожидал его не от людей, а от времени, и людям давал во времени только пассивное значение.
Я
в вас не
верю и не уважаю вас.
Если вы несомненно
верите (а этому нельзя не
верить), что все наши пороки и своекорыстные стремления, и ложный стыд, и ложная гордость прививаются нам
в цветущие годы нашей юности, то как же вам не позаботиться удалить девушку от растлевающего влияния среды.
— Так вы
в некоторых
верите же?
— Я, социалист Райнер, я, Лизавета Егоровна, от всей души желаю, чтобы так или иначе скорее уничтожилась жалкая смешная попытка, профанирующая учение,
в которое я
верю. Я, социалист Райнер, буду рад, когда
в Петербурге не будет ДомаСогласия. Я благословлю тот час, когда эта безобразная, эгоистичная и безнравственная куча самозванцев разойдется и не станет мотаться на людских глазах.
— Мне давно надоело жить, — начал он после долгой паузы. — Я пустой человек… ничего не умел, не понимал, не нашел у людей ничего. Да я… моя мать была полька… А вы… Я недавно слышал, что вы
в инсуррекции… Не
верил… Думал, зачем вам
в восстание? Да… Ну, а вот и правда… вот вы смеялись над национальностями, а пришли умирать за них.
— Мне, конечно, — произнесла, вздохнув, Полинька, — я
в него
верю и все перенесу: назад уж возвращаться поздно, да и… я думаю, что… он сам меня не бросит.