Неточные совпадения
— Славная какая! — произнесла она, отодвинув
от себя Гловацкую, и, держа ее за плечи, любовалась девушкою с упоением артиста. — Точно мать покойница: хороша; когда б и сердце
тебе Бог дал материно, — добавила она, насмотревшись на Женни, и протянула руку стоявшему перед ней без шапки Никитушке.
Молюсь, молюсь создателю: «Господи, упокой
ты его, отжени
от меня грех мой».
— Кажется. А
ты от кого слышала?
— Это, конечно, делает
тебе честь, — говорила игуменья, обращаясь к сестре Феоктисте: — а все же так нельзя. Я просила губернатора, чтобы
тебе твое, что следует,
от свекрови истребовали и отдали.
— Другое дело, если бы оставила
ты свое доброе родным, или не родным, да людям, которые понимали бы, что
ты это делаешь
от благородства, и сами бы поучались быть поближе к добру-то и к Богу.
—
Ты даже, — хорошо. Постой-ка, батюшка!
Ты, вон
тебе шестой десяток, да на хорошеньких-то зеваешь, а ее мужу тридцать лет! тут без греха грех. — Да грех-то еще грехом, а то и сердечишко заговорит.
От капризных-то мужей ведь умеют подбирать:
тебе, мол, милая, он не годится, ну, дескать, мне подай. Вы об этом подумали с нежной маменькой-то или нет, — а?
— Ну,
ты сам можешь делать что
тебе угодно, а это прошу сделать
от меня. А не хочешь, я и сама пошлю на почту, — добавила она, протягивая руку к лежащим деньгам.
Ты должен ее защитить
от этого пиленья-то.
— Я
тебе, Лиза, привез Марину.
Тебе с нею будет лучше… Книги твои тоже привез… и есть
тебе какая-то записочка
от тетки Агнесы. Куда это я ее сунул?.. Не знаю, что она
тебе там пишет.
— Чего же
ты от нас скрываешься?
—
Ты ведь не знаешь, какая у нас тревога! — продолжала Гловацкая, стоя по-прежнему в отцовском мундире и снова принявшись за утюг и шляпу, положенные на время при встрече с Лизой. — Сегодня, всего с час назад, приехал чиновник из округа
от попечителя, — ревизовать будет. И папа, и учители все в такой суматохе, а Яковлевича взяли на парадном подъезде стоять. Говорят, скоро будет в училище. Папа там все хлопочет и болен еще… так неприятно, право!
— И не кажи лучше. Сказываю
тебе: живу, як горох при дорози: кто йда, то и скубне. Э! Бодай она неладна була, ся жисть проклятая, як о ней думать.
От пожалел еще господь, что жену дал добрую; а то бы просто хоть повеситься.
— Ну, о то ж само и тут. А
ты думаешь, что як воны що скажут, так вже и бог зна що поробыться! Черт ма! Ничего не буде з московьскими панычами. Як ту письню спивают у них: «Ножки тонки, бочка звонки, хвостик закорючкой». Хиба
ты их за людей зважаешь? Хиба
от цэ люди? Цэ крученые панычи, та и годи.
Утеснители швейцарской свободы не знают пределов своей дерзости. Ко всем оскорблениям, принесенным ими на нашу родину, они придумали еще новое. Они покрывают нас бесчестием и требуют выдачи нашего незапятнанного штандарта. В ту минуту, как я пишу к
тебе, союзник, пастор Фриц уезжает в Берн, чтобы отклонить врагов республики
от унизительного для нас требования; но если он не успеет в своем предприятии до полудня, то нам, как и другим нашим союзникам, остается умереть, отстаивая наши штандарты.
—
Тебе надо ехать в университет, Вильгельм, — сказал старый Райнер после этого грустного, поэтического лета снов и мечтаний сына. — В Женеве теперь пиэтисты, в Лозанне и Фрейбурге иезуиты. Надо быть подальше
от этих католических пауков. Я
тебя посылаю в Германию. Сначала поучись в Берлине, а потом можешь перейти в Гейдельберг и Бонн.
Возопи с плачем и рыданием
И с горьким воздыханием:
Сия риза моего сына,
Козья несет
от нее псина.
Почто не съел меня той зверь,
Токмо бы
ты был, сыне, цел.
—
От кого это, Лизочка,
ты получила письмо? — спросила Ольга Сергеевна.
— Тут, брат, я
тебе привез и письма, и подарок
от Евгении Петровны…
— Милосердый боже! и
ты это видишь и терпишь! И Белоярцев во либералах! Еда и Саул во пророцех! — Лизавета Егоровна! Да я готов вас на коленях умолять, осмотритесь вы, прогоните вы
от себя эту сволочь.
— Именем всемогущего Бога да будешь
ты от меня проклята, проклята, проклята; будь проклята в сей и в будущей жизни!
— Господа! не браните меня, пожалуйста: я ведь одичала, отвыкла
от вас. Садитесь лучше, дайте мне посмотреть на вас. Ну, что
ты теперь, Полина?
— Матушка, Лизушка, — говорила она, заливаясь слезами, — ведь
от этого
тебе хуже не будет.
Ты ведь христианского отца с матерью дитя: пожалей
ты свою душеньку.
«Ты бо изначала создал еси мужеский пол и женский, — читал священник вслед за переменой колец, — и
от Тебе сочетавается мужу жена, в помощь и в восприятие рода человеча. Сам убо, Господи Боже наш, пославый истину на наследие Твое и обетование Твое, на рабы Твоя отцы наша, в коемждо роде и роде, избранныя Твоя: призри на раба Твоего Константина и на рабу Твою Екатерину и утверди обручение их в вере, и единомыслии, и истине, и любви»….
Неточные совпадения
Хлестаков. Да у меня много их всяких. Ну, пожалуй, я вам хоть это: «О
ты, что в горести напрасно на бога ропщешь, человек!..» Ну и другие… теперь не могу припомнить; впрочем, это все ничего. Я вам лучше вместо этого представлю мою любовь, которая
от вашего взгляда… (Придвигая стул.)
А уж Тряпичкину, точно, если кто попадет на зубок, берегись: отца родного не пощадит для словца, и деньгу тоже любит. Впрочем, чиновники эти добрые люди; это с их стороны хорошая черта, что они мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько у меня денег. Это
от судьи триста; это
от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот… Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка
ты мне теперь! Посмотрим, кто кого!
Купцы. Да уж куда милость твоя ни запроводит его, все будет хорошо, лишь бы, то есть,
от нас подальше. Не побрезгай, отец наш, хлебом и солью: кланяемся
тебе сахарцом и кузовком вина.
Анна Андреевна. Ну да, Добчинский, теперь я вижу, — из чего же
ты споришь? (Кричит в окно.)Скорей, скорей! вы тихо идете. Ну что, где они? А? Да говорите же оттуда — все равно. Что? очень строгий? А? А муж, муж? (Немного отступя
от окна, с досадою.)Такой глупый: до тех пор, пока не войдет в комнату, ничего не расскажет!