Неточные совпадения
— Ах, мать моя! Как?
Ну, вот одна выдумает,
что она страдалица, другая,
что она героиня, третья еще что-нибудь такое,
чего вовсе нет. Уверят себя в существовании несуществующего, да и пойдут чудеса творить, от которых бог знает сколько людей станут в несчастные положения. Вот как твоя сестрица Зиночка.
— Так
что ж! не хвалю, точно не хвалю.
Ну, так и резон молодой бабочке сделаться городскою притчею?
—
Ну да. Признавать законность воли одного над стремлениями других!
Что ж это, не деспотизм разве?
— Нет, обиды чтоб так не было, а все, разумеется, за веру мою да за бедность сердились, все мужа, бывало, урекают,
что взял неровню;
ну, а мне мужа жаль, я, бывало, и заплачу. Вот из
чего было, все из моей дурости. — Жарко каково! — проговорила Феоктиста, откинув с плеча креповое покрывало.
—
Ну, уж половину соврала. Я с ней говорила и из глаз ее вижу,
что она ничего не знает и в помышлении не имеет.
— Вовсе этого не может быть, — возразил Бахарев. — Сестра пишет,
что оне выедут тотчас после обеда; значит, уж если считать самое позднее, так это будет часа в четыре, в пять. Тут около пятидесяти верст;
ну, пять часов проедут и будут.
— А ваши еще страннее и еще вреднее. Дуйте, дуйте ей, сударыня, в уши-то,
что она несчастная,
ну и в самом деле увидите несчастную. Москва ведь от грошовой свечи сгорела. Вы вот сегодня все выболтали уж, так и беретесь снова за старую песню.
— Ну-у, — Бахарев перекрестился и, проговорив: — слава в вышних Богу,
что на земле мир, — бросил на стол свою фуражку.
—
Ну, —
что умею, родной.
—
Ну расскажи, какие ты знаешь травы редкие-то,
что в сене их нет?
—
Ну, положим,
что так, только произошло это в Петре Лукиче разом, в один прием.
Представь себе, Женя: встаю утром, беру принесенные с почты газеты и читаю,
что какой-то господин Якушкин имел в Пскове историю с полицейскими — там заподозрили его, посадили за клин,
ну и потом выпустили, —
ну велика важность!
— «
Ну, а я, говорю, не обличу себя,
что, по недостатку средств, употребляю училищного сторожа, Яковлевича, для собственных услуг.
— А! видишь, я тебе, гадкая Женька, делаю визит первая. Не говори,
что я аристократка, —
ну, поцелуй меня еще, еще. Ангел ты мой! Как я о тебе соскучилась — сил моих не было ждать, пока ты приедешь. У нас гостей полон дом, скука смертельная, просилась, просилась к тебе — не пускают. Папа приехал с поля, я села в его кабриолет покататься, да вот и прикатила к тебе.
—
Ну,
что, Женни, как тебе новые знакомые показались? — спросил Гловацкий, целуя дочернину руку.
—
Что ж такое, папа! Было так хорошо, мне хотелось повидаться с Женею, я и поехала. Я думала,
что успею скоро возвратиться, так
что никто и не заметит.
Ну виновата,
ну простите,
что ж теперь делать?
—
Ну, бог знает
что, Лиза! Ты не выдумывай себе, пожалуйста, горя больше,
чем оно есть.
—
Чего ж ты сердишься, Лиза? Я ведь не виновата,
что у меня такая натура. Я ледышка, как вы называли меня в институте,
ну и
что ж мне делать,
что я такая ледышка. Может быть, это и лучше.
—
Ну и
что ж, ничего бы не было, если бы и видели.
—
Ну, однако, это уж надоело. Знайте же,
что мне все равно не только то,
что скажут обо мне ваши знакомые, но даже и все то,
что с этой минуты станете обо мне думать сами вы, и моя мать, и мой отец. Прощай, Женни, — добавила она и шибко взбежала по ступеням крыльца.
—
Ну, да. Я об этом не говорю теперь, а ведь жив человек живое и думает. Мало ли
чем Господь может посетить: тогда копеечка-то и понадобится.
—
Ну и хорошо. К губернатору,
что ли, приехал?
—
Ну,
что ж твои там делают? — спросила игуменья, заварив чай и снова взявшись за чулочные спицы.
— А-а, уж началось! Я так скоро не ожидала. —
Ну,
что же такое?
—
Ну, а после ж
что было? — спокойно спросила игуменья.
—
Ну, ты сам можешь делать
что тебе угодно, а это прошу сделать от меня. А не хочешь, я и сама пошлю на почту, — добавила она, протягивая руку к лежащим деньгам.
—
Ну, батюшка, так
что ж ты хочешь разве, чтоб на твоем вечере скандал был?
— Сердишься!
ну, значит, ты неправ. А ты не сердись-ка, ты дай вот я с тебя показание сниму и сейчас докажу тебе,
что ты неправ. Хочешь ли и можешь ли отвечать?
—
Ну, а я тебе скажу,
что и он ее любит и она его любит. А теперь ты мне скажи, дерутся они или нет?
—
Ну, ты, Помада, грей вино, да хлопочи о помещении для Лизаветы Егоровны. Вам теперь прежде всего нужно тепло да покой, а там увидим,
что будет. Только здесь, в нетопленом доме, вам ночевать нельзя.
—
Ну, нет, Лизавета Егоровна, это уж, извините меня, причуды. Комната станет отходить, сделается такой угар,
что и головы не вынесете.
—
Что это, головы-то не вынесть?
Ну, об этом еще подумаем завтра. Зачем голове даром пропадать? А теперь… куда бы это поместить Лизавету Егоровну? Помада! Ты здесь весь двор знаешь?
—
Ну да, я виноват. Я это так шел, чтоб не слышно.
Ну, а как ты думаешь,
что бы это такое значило?
—
Ну, говори же,
что именно это было и как было.
—
Ну, словом, точно лошадь тебя описывает, и вдобавок, та, говорит, совсем не то,
что эта; та (то есть ты-то) совсем глупенькая…
Ну, знаешь,
что это у них значит, на их скотском языке…
—
Ну, а дальше
что же было?
— Ну-ну! Черт знает
что болтаешь! — отвечал Помада, толкнув доктора локтем, и, подумав, прибавил — как их полюбить-то?
—
Ну как не надо! Очень надобность большая, — к спеху ведь. Не все еще переглодала. Еще поищи по углам; не завалилась ли еще где какая… Ни дать ни взять фараонская мышь, —
что ни попадет — все сгложет.
Соседки стали запримечать,
что он там за одной солдаткой молодой ухаживает,
ну и рассказали ей.
—
Ну,
что еще выдумаете!
Что тут о философии. Говоря о философии-то, я уж тоже позайму у Николая Степановича гегелевской ереси да гегелевскими словами отвечу вам,
что философия невозможна там, где жизнь поглощена вседневными нуждами. Зри речь ученого мужа Гегеля, произнесенную в Берлине, если не ошибаюсь, осенью тысяча восемьсот двадцать восьмого года. Так, Николай Степанович?
«
Ну, смотри, — говорит барыня, — если ты мне лжешь и я убеждусь,
что ты меня обманываешь, я себя не пощажу, но я тебя накажу так,
что у тебя в жизни минуты покойной не будет».
—
Ну, пусть, положим, теперича, — рассуждали между собою приятельницы, — двадцать пять рублей за харчи. Какие уж там она ему дает харчи,
ну только уж так будем считать:
ну, двадцать пять рублей.
Ну, десять с полтиной за комнаты:
ну, тридцать пять с полтиной. А ведь она сорок два рубля берет! За
что она шесть с полтиной берет? Шесть с полтиной — деньги: ведь это без пятиалтынного два целковых.
—
Ну, боже мой!
что были прошлой осенью на бале у Бахарева.
—
Ну, вот тебе и письмо, — посылай. Посмотрим,
что выйдет, — говорила игуменья, подавая брату совсем готовый конверт.
—
Ну, так
чего же ты мне об этом говоришь? Папа в Зининой комнате, — иди и доложи.