Неточные совпадения
На высоком чистеньком крыльце небольшого, но
очень чистого деревянного домика, окруженного со всех сторон акациею, сиренью, пестрыми клумбами однолетних цветов и
не менее пестрою деревянною решеткою, стояли четыре женщины и две молоденькие девочки.
С летами все это обошлось; старики, примирившись с молодой монахиней, примерли; брат, над которым она имела сильный умственный перевес, возвратясь из своих походов,
очень подружился с нею; и вот сестра Агния уже осьмой год сменила умершую игуменью Серафиму и блюдет суровый устав приюта
не умевших найти в жизни ничего, кроме горя и страдания.
— В мои годы, друг мой, люди
не меняются, а если меняются, так
очень дурно делают.
—
Не все, а
очень многие. Лжецов больше, чем всех дурных людей с иными пороками. Как ты думаешь, Геша? — спросила игуменья, хлопнув дружески по руке Гловацкую.
—
Очень можно. Но из одной-то ошибки в другую лезть
не следует; а у нас-то это, к несчастию, всегда так и бывает. Сделаем худо, а поправим еще хуже.
— И
не так уж
очень трудно. Брыкаться
не надо. Брыканьем ничему
не поможешь, только ноги себе же отобьешь.
Я тоже ведь говорю с людьми-то, и вряд ли так уж
очень отстала, что и судить
не имею права.
—
Очень жаль, что ты
не видишь неблаговоспитанности и мещанства.
Девушки, утомленные шестидневной дорогой,
очень рады были мягкой постельке и
не хотели чаю. Сестра Феоктиста налила им по второй чашке, но эти чашки стояли нетронутые и стыли на столике.
Как я ни старалась маменьке угождать, все уж
не могла ей угодить: противна я ей уж
очень стала.
—
Очень жаль! Ах, как жаль. И где он, где его тело-то понесли быстрые воды весенние. Молюсь я, молюсь за него, а все
не смолить мне моего греха.
—
Очень может быть, — поддержала ее Ольга Сергеевна, по мнению которой ни один разумный человек вечером
не должен был оставаться над водою.
Молодая, еще
очень хорошенькая женщина и
очень нежная мать, Констанция Помада с горем видела, что на мужа ни ей, ни сыну надеяться нечего, сообразила, что слезами здесь ничему
не поможешь, а жалобами еще того менее, и стала изобретать себе профессию.
—
Не хотите ли вы места брать?
Очень,
очень хорошее место: у
очень богатой дамы одного мальчика приготовить в пажеский корпус.
К его резкости здесь все привыкли и нимало ею
не тяготятся, даже
очень его любят.
Оба они на вид имели
не более как лет по тридцати, оба были одеты просто. Зарницын был невысок ростом, с розовыми щеками и живыми черными глазами. Он смотрел немножко денди. Вязмитинов, напротив, был
очень стройный молодой человек с бледным, несколько задумчивым лицом и
очень скромным симпатичным взглядом. В нем
не было ни тени дендизма. Вся его особа дышала простотой, натуральностью и сдержанностью.
— Нет, а впрочем,
не знаю. Он кандидат, молодой, и некоторые у него хорошо учились. Вот Женни, например, она всегда высший балл брала. Она по всем предметам высшие баллы брала. Вы знаете — она ведь у нас первая из целого выпуска, — а я первая с другого конца. Я терпеть
не могу некоторых наук и особенно вашей математики. А вы естественных наук
не знаете? Это, говорят,
очень интересно.
— Боюсь, чтоб еще хуже
не было. Вот у тебя я с первой минуты осмотрелась. У вас хорошо, легко; а там, у нас, бог знает… мудрено все…
очень тяжело как-то, скучно, — невыносимо скучно.
—
Не спала ночь, — мне это всегда
очень вредно.
— Ах, уйди, матушка, уйди бога ради! — нервно вскрикнула Ольга Сергеевна. —
Не распускай при мне этой своей философии. Ты
очень умна, просвещенна, образованна, и я
не могу с тобой говорить. Я глупа, а
не ты, но у меня есть еще другие дети, для которых нужна моя жизнь. Уйди, прошу тебя.
—
Не бил, а так вот пилил бы. Да ведь тебе что ж это. Тебе это ничего. Ты будешь пешкою у мужа, и тебе это все равно будет, — будешь
очень счастлива.
— Да, прости меня, я тебя
очень обидела, — повторила Лиза и, бросаясь на грудь Гловацкой, зарыдала, как маленький ребенок. — Я скверная, злая и
не стою твоей любви, — лепетала она, прижимаясь к плечу подруги.
— Да, как же! Нет, это тебя выучили быть такой хорошей. Люди
не родятся такими, какими они после выходят. Разве я была когда-нибудь такая злая, гадкая, как сегодня? — У Лизы опять навернулись слезы. Она была уж
очень расстроена: кажется, все нервы ее дрожали, и она ежеминутно снова готова была расплакаться.
Все были
очень рады, что буря проходит, и все рассмеялись. И заплаканная Лиза, и солидная Женни, и рыцарственная Зина, бесцветная Софи, и даже сама Ольга Сергеевна
не могла равнодушно смотреть на Егора Николаевича, который, продекламировав последний раз «картоооффелллю», остался в принятом им на себя сокращенном виде и смотрел робкими институтскими глазами в глаза Женни.
— Я читаю все. Я терпеть
не могу систем. Я
очень люблю заниматься так, как занимаюсь. Я хочу жить без указки всегда и во всем.
Лиза смотрела в огонь и ничего
не слыхала. Она была
очень слаба и расстроена.
Народ это
очень чувствовал и
не только ходил без шапок перед Масленниковыми хоромами, но и гордился им.
Он, действительно,
очень хорошо читал, хотя и вдавался в некоторую
не совсем нужную декламацию.
Легкий род литературы Женни
очень нравился, но и в нем она искала отдыха и удовольствия, а
не зачитывалась до страсти.
Вообще это был кружок
очень коротких и
очень друг к другу
не взыскательных людей.
Сведения, сообщенные ими, разумеется, были
очень ограничены и нимало
не удовлетворили беспокойного любопытства девушки.
— Я
очень много читаю и
не могу
не читать. Это у меня какой-то запой. Что же мне делать?
Помада вышел. В эти минуты в нем было что-то страдальческое, и Женни
очень не понравилось, как Лиза с ним обращается.
— Ну как
не надо!
Очень надобность большая, — к спеху ведь.
Не все еще переглодала. Еще поищи по углам;
не завалилась ли еще где какая… Ни дать ни взять фараонская мышь, — что ни попадет — все сгложет.
В своей чересчур скромной обстановке Женни, одна-одинешенька, додумалась до многого. В ней она решила, что ее отец простой,
очень честный и
очень добрый человек, но
не герой, точно так же, как
не злодей; что она для него дороже всего на свете и что потому она станет жить только таким образом, чтобы заплатить старику самой теплой любовью за его любовь и осветить его закатывающуюся жизнь. «Все другое на втором плане», — думала Женни.
Вязмитинова она
очень уважала и
не видела в нем ни одной слабости, ни одного порока. В ее глазах это был человек, каким, по ее мнению, следовало быть человеку.
— Вы ее
не рассмотрели: она еще недавно была
очень недурна.
— Ничего, Петр Лукич, устал
очень,
не так-то здоровится.
— А им
очень нужно ваше искусство и его условия. Вы говорите, что пришлось бы допустить побои на сцене, что ж, если таково дело, так и допускайте. Только если увидят, что актер
не больно бьет, так расхохочутся, А о борьбе-то
не беспокойтесь; борьба есть, только рассказать мы про ту борьбу
не сумеем.
Зарницын, единственный сын мелкопоместной дворянской вдовы, был человек другого сорта. Он жил в одной просторной комнате с самым странным убранством, которое всячески давало посетителю чувствовать, что квартирант вчера приехал, а завтра непременно
очень далеко выедет. Даже большой стенной ковер, составлявший одну из непоследних «шикозностей» Зарницына, висел микось-накось, как будто его здесь
не стоило прибивать поровнее и покрепче, потому что владелец его скоро вон выедет.
В одно
очень погожее утро одного погожего дня Зарницын получил с почты письмо, служившее довольно ясным доказательством, что местный уездный почтмейстер вовсе
не имел слабости Шпекина к чужой переписке.
Вязмитинову все это казалось
очень глупо, и он
не стал спорить.
Приезжая дама была
очень молода и недурна собою. Лизе казалось, что она ее когда-то видела и даже внимательно ее рассматривала, но где именно — этого она теперь никак
не могла вспомнить.
—
Очень приятно познакомиться, — проговорила Роза нова с сладкой улыбкой и тем самым тоном, которым, по нашему соображению, хорошая актриса должна исполнять главную роль в пьесе «В людях ангел —
не жена».
— О-о! он
очень здоров, ему это ничего
не значит, — отвечала Розанова тем же нежным голосом, но с особым оттенком.
Лиза
не поехала на озеро, и Бахарев тоже. Ездили одни дамы с Помадой и возвратились
очень скоро.
Кто-то распустил слух, что эта косица вовсе
не имеет своего начала на голове Саренки, но что у него есть
очень хороший, густой хвост, который педагог укладывает кверху вдоль своей спины и конец его выпускает под воротник и расстилает по черепу.
Кроме дьякона и Лизы, все почувствовали себя
очень неловко при входе Зарницына, который в передней успел мимоходом спросить о госте, но, нимало
не стесняясь своей подчиненностью, бойко подошел к Женни, потом пожал руку Лизе и, наконец, изящно и развязно поклонился Сафьяносу.
— Дело
не в скандале, а в том, что вы пропадаете, тогда как, мне кажется… я, может быть, и ошибаюсь, но во всяком случае мне кажется, что вы еще можете быть
очень полезны.
— Папа
не спал всю ночь и теперь уснул
очень крепко, — сказала Женни,
не поднимая глаз от работы.