Неточные совпадения
Все глаза на этом бале были устремлены на ослепительную красавицу Бахареву; император прошел с нею полонез, наговорил любезностей ее старушке-матери,
не умевшей ничего ответить государю от робости, и на другой
день прислал молодой красавице великолепный букет в еще более великолепном порт-букете.
— Ничуть это
не выражает его глупости. Старик свое
дело делает. Ему так приказано, он так и поступает. Исправный слуга, и только.
— Этой науки, кажется,
не ты одна
не знаешь. По-моему, жить надо как живется; меньше говорить, да больше делать, и еще больше думать;
не быть эгоисткой,
не выкраивать из всего только одно свое положение,
не обращая внимания на обрезки, да, главное
дело,
не лгать ни себе, ни людям. Первое
дело не лгать. Людям ложь вредна, а себе еще вреднее. Станешь лгать себе, так всех обманешь и сама обманешься.
— А теперь вон еще новая школа заходит, и, попомните мое слово, что скоро она скажет и вам, Алексей Павлович, и вам, Николай Степанович, да даже, чего доброго, и доктору, что все вы люди отсталые, для
дела не годитесь.
— Помада! Он того мнения, что я все на свете знаю и все могу сделать. Вы ему
не верьте, когда
дело касается меня, — я его сердечная слабость. Позвольте мне лучше осведомиться, в каком он положении?
— Да это вовсе
не в том
дело. Здесь никто
не сердился и
не сердится, но скажите, пожалуйста, разве вы, Женни, оправдываете то, что сделала сестра Лиза по своему легкомыслию?
Шаг ступлю —
не так ступила; слово скажу —
не так сказала; все
не так, все им
не нравится, и пойдет на целый
день разговор.
— Н… нет, они
не поймут; они никог… да, ни… ког… да
не поймут. Тетка Агния правду говорила. Есть, верно, в самом
деле семьи, где еще меньше понимают, чем в институте.
Не успеет, бывало, Бахарев, усевшись у двери, докурить первой трубки, как уже вместо беспорядочных облаков дыма выпустит изо рта стройное, правильное колечко, что обыкновенно служило несомненным признаком, что Егор Николаевич ровно через две минуты встанет, повернет обратно ключ в двери, а потом уйдет в свою комнату, велит запрягать себе лошадей и уедет
дня на два, на три в город заниматься
делами по предводительской канцелярии и дворянской опеке.
— Как? как
не было?
Не было этого у вас, Лизок?
Не просили вы себе всякий
день кааартоооффеллю!
— Другое
дело, если бы оставила ты свое доброе родным, или
не родным, да людям, которые понимали бы, что ты это делаешь от благородства, и сами бы поучались быть поближе к добру-то и к Богу.
Как это ты, в самом
деле, опустился, Егор, что
не умеешь ты различить паву по перьям.
Это все пустяки, а ты смотри, чтобы ее
не грызли, чтоб она
не металась, бедняжка, нигде
не находя сочувствия: вот это твое
дело.
Правду говоря, однако, всех тяжеле в этот
день была роль самого добросердого барина и всех приятнее роль Зины. Ей давно смерть хотелось возвратиться к мужу, и теперь она получила разом два удовольствия: надевала на себя венок страдалицы и возвращалась к мужу, якобы
не по собственной воле, имея, однако, в виду все приятные стороны совместного житья с мужем, которыми весьма дорожила ее натура,
не уважавшая капризов распущенного разума.
— То-то, я ведь
не утерплю, спрошу эту мадам, где она своего мужа
дела? Я его мальчиком знала и любила. Я
не могу, видя ее, лишить себя случая дать ей давно следующую пощечину. Так лучше, батюшка, и
не зови меня.
Да твое-то
дело для меня объясняется вовсе
не одними этими, как ты говоришь, грязными побуждениями.
«А любовь-то, в самом
деле,
не на уважении держится… Так на чем же? Он свою жену любит. Вздор! Он ее… жалеет. Где любить такую эгоистичную, бессердечную женщину. Он материалист, даже… черт его знает, слова
не придумаешь, чтό он такое… все отрицает… Впрочем, черт бы меня взял совсем, если я что-нибудь понимаю… А скука-то, скука-то! Хоть бы и удавиться так в ту же пору».
Женни, точно, была рукодельница и штопала отцовские носки с бульшим удовольствием, чем исправникова дочь вязала бисерные кошельки и подставки к лампам и подсвечникам. Вообще она стала хозяйкой
не для блезиру, а взялась за
дело плотно, без шума, без треска, тихо, но так солидно, что и люди и старик-отец тотчас почувствовали, что в доме есть настоящая хозяйка, которая все видит и обо всех помнит.
Когда распочалась эта пора пробуждения, ясное
дело, что новые люди этой эпохи во всем рвались к новому режиму, ибо
не видали возможности идти к добру с лестью, ложью, ленью и всякою мерзостью.
А когда бархатная поверхность этого луга мало-помалу серела, клочилась и росла, деревня вовсе исчезала, и только длинные журавли ее колодцев медленно и важно, как бы по собственному произволу, то поднимали, то опускали свои шеи, точно и в самом
деле были настоящие журавли, живые, вольные птицы божьи, которых
не гнет за нос к земле веревка, привязанная человеком.
Он
не похож был на наше описание раннею весною, когда вся пойма покрывалась мутными водами разлива; он иначе смотрел после Петрова
дня, когда по пойме лежали густые ряды буйного сена; иначе еще позже, когда по убранному лугу раздавались то тихое ржание сосуночка, то неистово-страстный храп спутанного жеребца и детский крик малолетнего табунщика.
В одиннадцать часов довольно ненастного зимнего
дня, наступившего за бурною ночью, в которую Лиза так неожиданно появилась в Мереве, в бахаревской сельской конторе, на том самом месте, на котором ночью спал доктор Розанов, теперь весело кипел
не совсем чистый самовар. Около самовара стояли четыре чайные чашки, чайник с обделанным в олово носиком, молочный кубан с несколько замерзшим сверху настоем, бумажные сверточки чаю и сахару и связка баранок. Далее еще что-то было завязано в салфетке.
«В самом
деле, может быть, что-нибудь спешное», — подумала тогда Женни и
не обратила на это никакого внимания.
— Ну что, вздор! И так размотаю.
Не к спеху
дело,
не к смерти грех.
Прошло пять
дней. Женни, Лиза и няня отговели. В эти
дни их навещали Вязмитинов и Зарницын. Доктора
не было в городе. Лиза была весела, спокойна, охотно рассуждала о самых обыденных вещах и даже нередко шутила и смеялась.
— Да какая ж драма? Что ж, вы на сцене изобразите, как он жену бил, как та выла, глядючи на красный платок солдатки, а потом головы им разнесла? Как же это ставить на сцену! Да и борьбы-то нравственной здесь
не представите, потому что все грубо, коротко. Все
не борется, а… решается. В таком быту народа у него нет своей драмы, да и быть
не может: у него есть уголовные
дела, но уж никак
не драмы.
— А им очень нужно ваше искусство и его условия. Вы говорите, что пришлось бы допустить побои на сцене, что ж, если таково
дело, так и допускайте. Только если увидят, что актер
не больно бьет, так расхохочутся, А о борьбе-то
не беспокойтесь; борьба есть, только рассказать мы про ту борьбу
не сумеем.
— Вы всё драматических этюдов отыскиваете, — продолжал он. — Влезьте вон в сердце наемщику-рекруту, да и посмотрите, что там порою делается. В простой, несложной жизни, разумеется, борьба проста, и видны только одни конечные проявления, входящие в область уголовного
дела, но это совсем
не значит, что в жизни вовсе нет драмы.
Какие этой порой бывают ночи прелестные, нельзя рассказать тому, кто
не видал их или, видевши,
не чувствовал крепкого, могучего и обаятельного их влияния. В эти ночи, когда под ногою хрустит беленькая слюда, раскинутая по черным талинам, нельзя размышлять ни о грозном часе последнего расчета с жизнью, ни о ловком обходе подводных камней моря житейского. Даже сама досужая старушка-нужда забывается легким сном, и
не слышно ее ворчливых соображений насчет завтрашнего
дня.
Вы
не забудьте, Лизавета Егоровна, что в ряду медицинских наук есть психиатрия — наука, может быть, самая поэтическая и имеющая
дело исключительно с тем, что отличает нас от ближних и дальних кузенов нашей общей родственницы Юлии Пастраны.
— Да, считаю, Лизавета Егоровна, и уверен, что это на самом
деле. Я
не могу ничего сделать хорошего: сил нет. Я ведь с детства в каком-то разладе с жизнью. Мать при мне отца поедом ела за то, что тот
не умел низко кланяться; молодость моя прошла у моего дяди, такого нравственного развратителя, что и нет ему подобного. Еще тогда все мои чистые порывы повытоптали. Попробовал полюбить всем сердцем… совсем черт знает что вышло. Вся смелость меня оставила.
В одно очень погожее утро одного погожего
дня Зарницын получил с почты письмо, служившее довольно ясным доказательством, что местный уездный почтмейстер вовсе
не имел слабости Шпекина к чужой переписке.
— Что, ты на
днях ничего
не получал? — спросил он, входя и кладя фуражку.
Вязмитинов беспрестанно писал ко всем своим прежним университетским приятелям, прося их разъяснить Ипполитово
дело и следить за его ходом. Ответы приходили редко и далеко
не удовлетворительные, а старик и Женни дорожили каждым словом, касающимся арестанта.
Доктора это обстоятельство тоже сильно поразило. Другое
дело слышать об известном положении человека, которого мы лично
не знали, и совсем другое, когда в этом положении представляется нам человек близкий, да еще столь молодой, что привычка все заставляет глядеть на него как на ребенка. Доктору было жаль Ипполита; он злился и молчал. Лиза относилась к этому
делу весьма спокойно.
— Да
не публично этих
дел и
не делают, — спокойно отвечала игуменья.
Лизу теперь бросило на работу: благо, глаза хорошо служили. Она
не покидала иголки целый
день и только вечером гуляла и читала в постели.
Не только трудно было найти швею прилежнее ее, но далеко
не всякая из швей могла сравниться с нею и в искусстве.
— Ничего
не сказали; барина спрашивают-с,
дело к ним имеют.
— Вы
не понимаете, Юстин Феликсович; тогда у нее будет свое
дело, она будет и знать, для чего трудиться. А теперь на что же Ольге Александровне?
— Разве доктор и дочь
не ее
дело? — спокойно, но резко заметил Помада.
—
Не вмешивайтесь вы в это
дело.
На дворе был в начале десятый час утра.
День стоял суровый: ни грозою, ни дождем
не пахло, и туч на небе
не было, но кругом все было серо и тянуло холодом. Народ говорил, что непременно где-де-нибудь недалеко град выпал.
—
Дело есть,
не могу, ни за что
не могу.
—
Дело не в скандале, а в том, что вы пропадаете, тогда как, мне кажется… я, может быть, и ошибаюсь, но во всяком случае мне кажется, что вы еще можете быть очень полезны.
Ревизор
не пришел ни к какой определенной догадке, потому что он
не надевал мундира со
дня своего выезда из университетского города и в
день своего отъезда таскался в этом мундире по самым различным местам.
—
Не помню, право. Да он и
не собирался, а как-то разом в один
день уехал.
— В самом
деле, я как-то ничего
не замечал, — начал он, как бы разговаривая сам с собою. — Я видел только себя, и ни до кого остальных мне
не было
дела.
— Нет, вы
не смейтесь. То, о чем я хочу спросить вас, для меня вовсе
не смешно, Евгения Петровна. Здесь
дело идет о счастье целой жизни.
Тяжелая, неблагодарная, беспокойная и многоответственная служба поглощала все время пристава. Она
не дозволяла ему даже налюбоваться семьею, для которой он был и слугой и кормильцем. Даже, возвратись домой, он
не имел свободного времени. Все корпел он над своими запутанными и перепутанными следственными
делами.
Она, например,
не позволяла дворнику мести тротуаров, когда это требовалось полициею;
не зажигала в положенные
дни плошек;
не красила труб и вообще демонстрировала.