Неточные совпадения
Кругло говоря, и Никитушка и Марина Абрамовна были отживающие типы
той старой русской прислуги, которая рабски-снисходительно относилась
к своим господам и гордилась своею им преданностью.
У нее бывает почти весь город, и она каждого встречает без всякого лицезрения, с
тем же спокойным достоинством, с
тою же сдержанностью, с которою она теперь смотрит на медленно подъезжающий
к ней экипаж с двумя милыми ей девушками.
— Исправиться? — переспросила игуменья и, взглянув на Лизу, добавила: — ну, исправляются-то или меняются
к лучшему только богатые, прямые, искренние натуры, а кто весь век лгал и себе, и людям и не исправлялся в молодости,
тому уж на старости лет не исправиться.
Веселый звон колоколов, розовое вечернее небо, свежий воздух, пропитанный ароматом цветов, окружающих каждую келью, и эти черные фигуры,
то согбенные и закутанные в черные покрывала,
то молодые и стройные, с миловидными личиками и потупленными глазами: все это было ново для наших героинь, и все это располагало их
к задумчивости и молчанию.
— Одевайтесь, матушки, а
то к шапочному разбору придете, — говорила Марина Абрамовна, кладя на стол принесенные вещи.
Та подошла
к ней, сделала поясной поклон и подставила ухо, а потом опять поклонилась
тем же поясным поклоном и стала тихонько пробираться
к нашим героиням.
— Нет, видите, — повернувшись лицом
к Лизе и взяв ее за колено, начала сестра Феоктиста: — я ведь вот церковная, ну, понимаете, православная,
то есть по нашему, по русскому закону крещена, ну только тятенька мой жили в нужде большой.
Верстовой столб представляется великаном и совсем как будто идет, как будто вот-вот нагонит; надбрежная ракита смотрит горою, и запоздалая овца, торопливо перебегающая по разошедшимся половицам моста, так хорошо и так звонко стучит своими копытками, что никак не хочется верить, будто есть люди, равнодушные
к красотам природы, люди, способные
то же самое чувствовать, сидя вечером на каменном порожке инвалидного дома, что чувствуешь только, припоминая эти милые, теплые ночи, когда и сонная река, покрывающаяся туманной дымкой, <и> колеблющаяся возле ваших ног луговая травка, и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят вам: «Мы все одно, мы все природа, будем тихи теперь, теперь такая пора тихая».
Но в это время за горою послышались ритмические удары копыт скачущей лошади, и вслед за
тем показался знакомый всадник, несшийся во весь опор
к спуску.
— Он-с, — так же тревожно отвечал конторщик. Все встали с своих мест и торопливо пошли
к мосту. Между
тем форейтор Костик, проскакав половину моста, заметил господ и, подняв фуражку, кричал...
— А! за овинами… боже мой!.. Смотри, Нарцис… ах боже… — и старик побежал рысью по мосту вдогонку за Гловацким, который уже шагал на
той стороне реки, наискось по направлению
к довольно крутому спиралеобразному спуску.
Гловацкая отгадала отцовский голос, вскрикнула, бросилась
к этой фигуре и, охватив своими античными руками худую шею отца, плакала на его груди
теми слезами, которым, по сказанию нашего народа, ангелы божии радуются на небесах. И ни Помада, ни Лиза, безотчетно остановившиеся в молчании при этой сцене, не заметили, как
к ним колтыхал ускоренным, но не скорым шагом Бахарев. Он не мог ни слова произнесть от удушья и, не добежав пяти шагов до дочери, сделал над собой отчаянное усилие. Он как-то прохрипел...
— Что такое? что такое? — Режьте скорей постромки! — крикнул Бахарев, подскочив
к испуганным лошадям и держа за повод дрожащую коренную, между
тем как упавшая пристяжная барахталась, стоя по брюхо в воде, с оторванным поводом и одною только постромкою. Набежали люди, благополучно свели с моста тарантас и вывели, не входя вовсе в воду, упавшую пристяжную.
Старуха нагнулась
к больному, который сладко уснул под ее говор, перекрестила его три раза древним большим крестом и, свернувшись ежичком на оттоманке, уснула
тем спокойным сном, каким вряд ли нам с вами, читатель, придется засыпать в ее лета.
Самый серьезный русский мужичок, вабящий перепелов в
то время, когда ему нужно бы дать покой своим усталым членам, всегда добродушно относится
к обтрепанному франту.
— Без церемонии, господа, — прошу вас поближе
к самовару и
к хозяйке, а
то я боюсь, что она со мною, стариком, заскучает.
Исправнику лошадиную кладь закатил и сказал, что если он завтра не поедет,
то я еду
к другому телу; бабу записал умершею от апоплексического удара, а фельдшеру дал записочку
к городничему, чтобы
тот с ним позанялся; эскадронному командиру сказал: «убирайтесь, ваше благородие,
к черту, я ваших мошенничеств прикрывать не намерен», и написал, что следовало; волка посоветовал исправнику казнить по полевому военному положению, а от Ольги Александровны, взволнованной каретою немца Ицки Готлибовича Абрамзона, ушел
к вам чай пить.
— Мне
то же самое говорил о вас меревский учитель, — отнеслась
к нему Лиза.
— А как же! Он сюда за мною должен заехать: ведь искусанные волком не ждут, а завтра
к обеду назад и сейчас ехать с исправником. Вот вам и жизнь, и естественные, и всякие другие науки, — добавил он, глядя на Лизу. — Что и знал-то когда-нибудь, и
то все успел семь раз позабыть.
— Она ведь пять лет думать будет, прежде чем скажет, — шутливо перебила Лиза, — а я вот вам сразу отвечу, что каждый из них лучше, чем все
те, которые в эти дни приезжали
к нам и с которыми меня знакомили.
— Здравствуй, Женичка! — безучастно произнесла Ольга Сергеевна, подставляя щеку наклонившейся
к ней девушке, и сейчас же непосредственно продолжала: — Положим, что ты еще ребенок, многого не понимаешь, и потому тебе, разумеется, во многом снисходят; но, помилуй, скажи, что же ты за репутацию себе составишь? Да и не себе одной: у тебя еще есть сестра девушка. Положим опять и
то, что Соничку давно знают здесь все, но все-таки ты ее сестра.
— Да боже мой, что же я такое делаю? За какие вины мною все недовольны? Все это за
то, что
к Женни на часок проехала без спроса? — произнесла она сквозь душившие ее слезы.
Так они дошли молча до самого сада. Пройдя так же молча несколько шагов по саду, у поворота
к тополевой аллее Лиза остановилась, высвободила свою руку из руки Гловацкой и, кусая ноготок, с
теми же, однако, насупленными бровками, сказала...
Сначала, когда Ольга Сергеевна была гораздо моложе и еще питала некоторые надежды хоть раз выйти с достоинством из своего замкнутого положения, Бахареву иногда приходилось долгонько ожидать конца жениных припадков; но раз от раза, по мере
того как взбешенный гусар прибегал
к своему оригинальному лечению, оно у него все шло удачнее.
—
К мужу отправить. Отрезанный ломоть
к хлебу не пристает. Раз бы да другой увидала, что нельзя глупить, так и обдумалась бы; она ведь не дура. А
то маменька с папенькой сами потворствуют, бабенка и дурит, а потом и в привычку войдет.
— Переломить надо эту фанаберию-то. Пусть раз спесь-то свою спрячет да вернется
к мужу с покорной головой. А
то — эй, смотри, Егор! — на целый век вы бабенку сгубите. И что ты-то, в самом деле, за колпак такой.
— То-то хорошо. Скажи на ушко Ольге Сергеевне, — прибавила, смеясь, игуменья, — что если Лизу будут обижать дома,
то я ее
к себе в монастырь возьму. Не смейся, не смейся, а скажи. Я без шуток говорю: если увижу, что вы не хотите дать ей жить сообразно ее натуре, честное слово даю, что
к себе увезу.
«Там-то, там-то
тьма такая!» — подумал Помада, направляясь со свечою
к гостиной двери.
Когда люди входили в дом Петра Лукича Гловацкого, они чувствовали, что здесь живет совет и любовь, а когда эти люди знакомились с самими хозяевами,
то уже они не только чувствовали витающее здесь согласие, но как бы созерцали олицетворение этого совета и любви в старике и его жене. Теперь люди чувствовали
то же самое, видя Петра Лукича с его дочерью. Женни, украшая собою тихую, предзакатную вечерню старика, умела всех приобщить
к своему чистому празднеству, ввести в свою безмятежную сферу.
Затем, разве для полноты описания, следует упомянуть о
том, что город имеет пять каменных приходских церквей и собор. Собор славился хором певчих, содержимых от щедрот Никона Родионовича, да пятисотпудовым колоколом, каждый праздник громко, верст на десять кругом, кричавшим своим железным языком о рачительстве
того же Никона Родионовича
к благолепию дома божия.
Никон Родионович пожертвовали два десятка верблюжьих халатов и фонарь
к подъезду, да на
том и стали.
За пренебрежение этой силой она горько наказана, вероятно
к истинному сожалению всех умных и в
то же время добрых сынов России.
В описываемую нами эпоху, когда ни одно из смешных и, конечно, скоропреходящих стремлений людей, лишенных серьезного смысла, не проявлялось с нынешнею резкостью, когда общество слепо верило Белинскому, даже в
том, например, что «самый почтенный мундир есть черный фрак русского литератора», добрые люди из деморализованных сынов нашей страны стремились просто
к добру.
Всегда
к вечернему чаю являлся
тот или другой, а иногда и оба вместе.
Это дело делать у нее сводилось
к исполнению женских обязанностей дома для
того, чтобы всем в доме было как можно легче, отраднее и лучше.
Если же
к этому собранию еще присоединялся дьякон и его жена,
то тогда и пели, и спорили, и немножко безобразничали.
Возьмет Гловацкий педагога тихонько за руку и ведет
к двери, у которой
тот проглатывает последние грибки и бежит внушать уравнения с двумя неизвестными, а Женни подает закуску отцу и снова садится под окно
к своему столику.
А когда бархатная поверхность этого луга мало-помалу серела, клочилась и росла, деревня вовсе исчезала, и только длинные журавли ее колодцев медленно и важно, как бы по собственному произволу,
то поднимали,
то опускали свои шеи, точно и в самом деле были настоящие журавли, живые, вольные птицы божьи, которых не гнет за нос
к земле веревка, привязанная человеком.
Затем шел старый сосновый лес, густою, черно-синею щеткою покрывавший гору и уходивший по ней под самое небо; а
к этому лесу, кокетливо поворачиваясь
то в
ту,
то в другую сторону, подбегала мелководная речечка, заросшая по загибинам
то звонким красноватым тростником, махавшим своими переломленными листочками,
то зелено-синим початником.
Редкий из седых гренадеров достоит до этого сурового времени и, совершенно потерявшись, ежится бедным инвалидом до
тех пор, пока просвирнина старая гусыня подойдет
к нему, дернет для своего развлечения за вымерзлую ногу и бросит на потеху холодному ветру.
— Да так. Перед этой, как перед грозным ангелом, стоишь, а
та такая чистая, что где ты ей человека найдешь. Как
к ней с нашими-то грязными руками прикоснуться.
Лиза как уехала в Мерево, так там и засела. Правда, в два месяца она навестила Гловацкую раза четыре, но и
то, как говорится, приезжала словно жару хватить. Приедет утречком, посидит, вытребует
к себе Вязмитинова, сообщит ему свои желания насчет книг и домой собирается.
—
То, бывало, жалуешься, что нельзя
к нам ездить, а теперь едва в две недели раз глаза покажешь, да и
то на одну минуту. Что этому за причина?
Она попробовала съездить
к Лизе.
Та встретила ее очень приветливо и радушно, но Женни казалось, что и в этой приветливости нет прежней теплоты и задушевности, которая их связывала целые годы ранней юности.
— Никакого пренебрежения нет: обращаюсь просто, как со всеми. Ты меня извинишь, Женни, я хочу дочитать книгу, чтобы завтра ее с тобой отправить
к Вязмитинову, а
то нарочно посылать придется, — сказала Лиза, укладываясь спать и ставя возле себя стул со свечкой и книгой.
Мы должны были в последних главах показать ее обстановку для
того, чтобы не возвращаться
к прошлому и, не рисуя читателю мелких и неинтересных сцен однообразной уездной жизни, выяснить, при каких декорациях и мотивах спокойная головка Женни доходила до составления себе ясных и совершенно самостоятельных понятий о людях и их деятельности, о себе, о своих силах, о своем призвании и обязанностях, налагаемых на нее долгом в действительном размере ее сил.
Женни не взяла ее
к себе по искренней, детской просьбе. «Нельзя», говорила. Мать Агния тоже говорила: «опомнись», а опомниться нужно было там же, в
том же вертепе, где кошек чешут и злят регулярными приемами через час по ложке.
— Знаете, какую новость я вам могу сообщить? — спросила она Вязмитинова, когда
тот присел за ее столиком, и, не дождавшись его ответа, тотчас же добавила: — Сегодня
к нам Лиза будет.
— Из этого кочета прок будет; ты его, этого кочета, береги, — опираясь на вилы, говорил жене мужик, показывая на гуляющего по парному навозу петуха. — Это настоящая птица, ласковая
к курам, а
того, рябенького-то, беспременно надыть его зарезать
к празднику: как есть он пустой петух совсем, все по углам один слоняется.
Надежд! надежд! сколько темных и неясных, но благотворных и здоровых надежд слетают
к человеку, когда он дышит воздухом голубой, светлой ночи, наступающей после теплого дня в конце марта. «Август теплее марта», говорит пословица. Точно, жарки и сладострастны немые ночи августа, но нет у них
того таинственного могущества, которым мартовская ночь каждого смертного хотя на несколько мгновений обращает в кандидата прав Юстина Помаду.