Неточные совпадения
— Да ведь
как всегда:
не разбудишь ее. Побуди поди, красавица моя, — добавила старуха, размещая по тарантасу подушки и узелки с узелочками.
— Ну что это, сударыня, глупить-то! Падает,
как пьяная, — говорила старуха, поддерживая обворожительно хорошенькое семнадцатилетнее дитя, которое никак
не могло разнять слипающихся глазок и шло, опираясь на старуху и на подругу.
Все ее личико с несколько вздернутым, так сказать курносым, задорным носиком, дышит умом, подвижностью и энергией, которой читатель мог
не заподозрить в ней, глядя,
как она поднималась с лавки постоялого двора.
Она действительно хороша, и если бы художнику нужно было изобразить на полотне известную дочь, кормящую грудью осужденного на смерть отца, то он
не нашел бы лучшей натурщицы,
как Евгения Петровна Гловацкая.
Стан высокий, стройный и роскошный, античная грудь, античные плечи, прелестная ручка, волосы черные, черные
как вороново крыло, и кроткие, умные голубые глаза, которые так и смотрели в душу, так и западали в сердце, говоря, что мы на все смотрим и все видим, мы
не боимся страстей, но от дерзкого взора они в нас
не вспыхнут пожаром.
—
Как тебе сказать, мой друг? Ни да ни нет тебе
не отвечу. То, слышу, бранятся, жалуются друг на друга, то мирятся. Ничего
не разберу. Второй год замужем, а комедий настроила столько, что другая в двадцать лет
не успеет.
—
Не все, а очень многие. Лжецов больше, чем всех дурных людей с иными пороками.
Как ты думаешь, Геша? — спросила игуменья, хлопнув дружески по руке Гловацкую.
— Я
не знаю,
как надо жить.
— Этой науки, кажется,
не ты одна
не знаешь. По-моему, жить надо
как живется; меньше говорить, да больше делать, и еще больше думать;
не быть эгоисткой,
не выкраивать из всего только одно свое положение,
не обращая внимания на обрезки, да, главное дело,
не лгать ни себе, ни людям. Первое дело
не лгать. Людям ложь вредна, а себе еще вреднее. Станешь лгать себе, так всех обманешь и сама обманешься.
— Что мне, мой друг, нападать-то! Она мне
не враг, а своя, родная. Мне вовсе
не приятно,
как о ней пустые-то языки благовестят.
— Да
как же! Вы оправдываете,
как сейчас сказали, в иных случаях деспотизм; а четверть часа тому назад заметили, что муж моей сестры
не умеет держать ее в руках.
— Отчего же
не так,
как тебе присоветуют?
— Да, если это дружеский совет равного лица, а
не приказание,
как вы называете, авторитета.
— Да, то-то, я говорю, надо знать,
как говорить правду-то, а
не осуждать за глаза отца родного при чужих людях.
—
Не понимаю,
как такой взгляд согласовать с идеею христианского равенства.
—
Не могу вам про это доложить, — да нет, вряд, чтобы была знакома. Она ведь из простых, из города Брянскова, из купецкой семьи. Да простые такие купцы-то,
не то чтобы
как вон наши губернские или московские. Совсем из простого звания.
—
Как вам сказать? — отвечала Феоктиста с самым простодушным выражением на своем добром, хорошеньком личике. — Бывает, враг смущает человека, все по слабости по нашей. Тут ведь
не то, чтоб
как со злости говорится что или делается.
Городок наш маленький, а тятенька, на волю откупимшись, тут домик в долг тоже купили, хотели трактирчик открыть, так
как они были поваром, ну
не пошло.
Уж
не знаю,
как там покойничек Естифей-то Ефимыч все это с маменькой своей уладил, только так о спажинках прислали к тятеньке сватов.
А Великий пост был: у нас в доме
как вот словно в монастыре, опричь грибов ничего
не варили, да и то по середам и по пятницам без масла.
— Что, мол, пожар, что ли?» В окно так-то смотрим, а он глядел, глядел на нас, да разом
как крикнет: «Хозяин, говорит, Естифей Ефимыч потонули!» — «
Как потонул? где?» — «К городничему, говорит, за реку чего-то пошли, сказали, что коли Федосья Ивановна, — это я-то, — придет, чтоб его в чуланчике подождали, а тут, слышим, кричат на берегу: „Обломился, обломился, потонул!“ Побегли — ничего уж
не видно, только дыра во льду и водой сравнялась, а приступить нельзя, весь лед иструх».
И
не знаю я,
как уж это все я только пережила!
Как я ни старалась маменьке угождать, все уж
не могла ей угодить: противна я ей уж очень стала.
— Очень жаль! Ах,
как жаль. И где он, где его тело-то понесли быстрые воды весенние. Молюсь я, молюсь за него, а все
не смолить мне моего греха.
—
Не знаю уж,
как и сказать, кого больше жаль!
— Нет-с, нынче
не было его. Я все смотрела,
как народ проходил и выходил, а только его
не было: врать
не хочу.
— Нет, матушка, верно, говорю:
не докладывала я ничего о ней, а только докладала точно, что он это,
как взойдет в храм божий, так уставит в нее свои бельмы поганые и так и
не сводит.
Верстовой столб представляется великаном и совсем
как будто идет,
как будто вот-вот нагонит; надбрежная ракита смотрит горою, и запоздалая овца, торопливо перебегающая по разошедшимся половицам моста, так хорошо и так звонко стучит своими копытками, что никак
не хочется верить, будто есть люди, равнодушные к красотам природы, люди, способные то же самое чувствовать, сидя вечером на каменном порожке инвалидного дома, что чувствуешь только, припоминая эти милые, теплые ночи, когда и сонная река, покрывающаяся туманной дымкой, <и> колеблющаяся возле ваших ног луговая травка, и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят вам: «Мы все одно, мы все природа, будем тихи теперь, теперь такая пора тихая».
Никогда он утром
не примет к сердцу известного вопроса так,
как примет его в густые сумерки или в палящий полдень.
— И то правда. Только если мы с Петром Лукичом уедем, так ты, Нарцис, смотри!
Не моргай тут… действуй. Чтоб все,
как говорил… понимаешь: хлопс-хлопс, и готово.
— Я
не болтаю,
как вы выражаетесь, и
не дую никому в уши, а я…
Гловацкая отгадала отцовский голос, вскрикнула, бросилась к этой фигуре и, охватив своими античными руками худую шею отца, плакала на его груди теми слезами, которым, по сказанию нашего народа, ангелы божии радуются на небесах. И ни Помада, ни Лиза, безотчетно остановившиеся в молчании при этой сцене,
не заметили,
как к ним колтыхал ускоренным, но
не скорым шагом Бахарев. Он
не мог ни слова произнесть от удушья и,
не добежав пяти шагов до дочери, сделал над собой отчаянное усилие. Он как-то прохрипел...
— Что такое? что такое? — Режьте скорей постромки! — крикнул Бахарев, подскочив к испуганным лошадям и держа за повод дрожащую коренную, между тем
как упавшая пристяжная барахталась, стоя по брюхо в воде, с оторванным поводом и одною только постромкою. Набежали люди, благополучно свели с моста тарантас и вывели,
не входя вовсе в воду, упавшую пристяжную.
—
Какое мое приказание? Такого приказания
не было.
Но Лизочка уже спала
как убитая и, к крайнему затруднению матери, ничего ей
не ответила.
Стоит рассказать,
как Юстин Помада попал в эти чуланчики, а при этом рассказать кое-что и о прошедшем кандидата, с которым мы еще
не раз встретимся в нашем романе.
Юстин Помада так и подпрыгнул.
Не столько его обрадовало место, сколько нечаянность этого предложения, в которой он видел давно ожидаемую им заботливость судьбы. Место было точно хорошее: Помаде давали триста рублей, помещение, прислугу и все содержание у помещицы, вдовы камергера, Меревой. Он мигом собрался и «пошил» себе «цивильный» сюртук, «брюндели», пальто и отправился,
как говорят в Харькове, в «Россию», в известное нам село Мерево.
Кого бы вы ни спросили о Помаде,
какой он человек? — стар и мал ответит только: «так, из поляков», и словно в этом «из поляков» высказывалось категорическое обвинение Помады в таком проступке, после которого о нем уж и говорить
не стоило.
Но
как бы там ни было, а только Помаду в меревском дворе так, ни за что ни про что, а никто
не любил. До такой степени
не любили его, что, когда он, протащившись мокрый по двору, простонал у двери: «отворите, бога ради, скорее», столяр Алексей, слышавший этот стон с первого раза, заставил его простонать еще десять раз, прежде чем протянул с примостка руку и отсунул клямку.
— Полно. Неш я из корысти
какой! А то взаправду хоть и подари: я себе безрукавочку такую, курточку сошью; подари. Только я ведь
не из-за этого. Я что умею, тем завсегда готова.
Не успеешь сообразить,
как далеко находится птица, отозвавшаяся на первую поманку, и поманишь ее потише, думая, что она все-таки еще далеко, а она уже отзывается близехонько.
Толчется пернатый сластолюбец во все стороны, и глаза его
не докладывают ему ни о
какой опасности.
— Вот твой колыбельный уголочек, Женичка, — сказал Гловацкий, введя дочь в эту комнату. — Здесь стояла твоя колыбелька, а материна кровать вот тут, где и теперь стоит. Я ничего
не трогал после покойницы, все думал: приедет Женя, тогда
как сама хочет, — захочет, пусть изменяет по своему вкусу, а
не захочет, пусть оставит все по-материному.
— Конечно, конечно,
не все, только я так говорю… Знаешь, — старческая слабость: все
как ты ни гонись, а всё старые-то симпатии,
как старые ноги, сзади волокутся. Впрочем, я
не спорщик. Вот моя молодая команда, так те горячо заварены, а впрочем, ладим, и отлично ладим.
Народ говорит, что и у воробья, и у того есть амбиция, а человек,
какой бы он ни был, если только мало-мальски самостоятелен, все-таки
не хочет быть поставлен ниже всех.
Всё ведь, говорю, люди, которые смотрят на жизнь совсем
не так,
как наше купечество, да даже и дворянство, а посмотри,
какого о них мнения все?
Вот тоже доктор у нас есть, Розанов, человек со странностями и даже
не без резкостей, но и у этого самые резкости-то как-то затрудняюсь, право,
как бы тебе выразить это… ну, только именно резки, только выказывают прямоту и горячность его натуры, а вовсе
не стремятся смять, уничтожить, стереть человека.