Неточные совпадения
— Да как же, матушка! Раз, что жар, а
другое дело, последняя станция до губерни-то. Близко, близко, а ведь сорок верст еще. Спознишься выехать, будет ни два ни полтора. Завтра, вон, люди говорят, Петров день; добрые люди к вечерням пойдут; Агнии Николаевне
и сустреть вас некогда будет.
А пока у Никитушки шел этот разговор с Евгенией Петровной, старуха Абрамовна, рассчитавшись с заспанным дворником за самовар, горницу, овес да сено
и заткнув за пазуху своего капота замшевый мешочек с деньгами, будила
другую девушку, которая не оказывала никакого внимания к словам старухи
и продолжала спать сладким сном молодости. Управившись с собою, Марина Абрамовна завязала узелки
и корзиночки, а потом одну за
другою вытащила из-под головы спящей обе подушки
и понесла их к тарантасу.
Все глаза на этом бале были устремлены на ослепительную красавицу Бахареву; император прошел с нею полонез, наговорил любезностей ее старушке-матери, не умевшей ничего ответить государю от робости,
и на
другой день прислал молодой красавице великолепный букет в еще более великолепном порт-букете.
Сбоку матери Агнии стоит в почтительной позе Марина Абрамовна; сзади их, одною ступенькою выше, безответное существо, мать Манефа,
друг и сожительница игуменьи,
и мать-казначея, обе уж пожилые женщины. На верху же крыльца, прислонясь к лавочке, стояли две десятилетние девочки в черных шерстяных рясках
и в остроконечных бархатных шапочках. Обе девочки держали в руках чулки с вязальными спицами.
За ширмами стояла полуторная кровать игуменьи с прекрасным замшевым матрацем, ночной столик, небольшой шкаф с книгами
и два мягкие кресла; а по
другую сторону ширм помещался богатый образник с несколькими лампадами, горевшими перед фамильными образами в дорогих ризах; письменный стол, обитый зеленым сафьяном с вытисненными по углам золотыми арфами, кушетка, две горки с хрусталем
и несколько кресел.
— Да, шесть лет,
друзья мои. Много воды утекло в это время. Твоя прелестная мать умерла, Геша; Зина замуж вышла; все постарели
и не поумнели.
Да, мой
друг Геша, — добавила игуменья со вздохом
и значительно приподняв свои прямые брови: — тебе не нужно далеко искать образцов!
— Ах, мать моя! Как? Ну, вот одна выдумает, что она страдалица,
другая, что она героиня, третья еще что-нибудь такое, чего вовсе нет. Уверят себя в существовании несуществующего, да
и пойдут чудеса творить, от которых бог знает сколько людей станут в несчастные положения. Вот как твоя сестрица Зиночка.
— Очень можно. Но из одной-то ошибки в
другую лезть не следует; а у нас-то это, к несчастию, всегда так
и бывает. Сделаем худо, а поправим еще хуже.
— Нет, не только: можно
и жить,
и любить,
и делать
других счастливыми.
— Или
другому, если этот разум яснее твоего, опытнее твоего
и имеет все основания желать твоего блага.
— Спаси вас Господи
и помилуй, — проговорила она, подходя к девушкам
и смиренно придерживая одною рукою полу ряски, а
другою собирая длинные шелковые четки с крестом
и изящными волокнистыми кистями.
— Нет,
другого прочего до сих пор точно, что уж не замечала, так не замечала,
и греха брать на себя не хочу.
— В
другой монастырь! А! ну посмотрим, как ее переведут в
другой монастырь. Разуй меня
и иди спать, — добавила игуменья.
— Да, — также шепотом отвечала Женни,
и девушки, завернувшись в одеяло, обнялись
друг с
другом.
Один из господских домов, построенный на крутом, обрывистом берегу реки, принадлежит вдове камергера Мерева, а
другой, утопающий в зелени сада, разросшегося на роскошной почве лугового берега реки Рыбницы, кавалерийскому полковнику
и местному уездному предводителю дворянства, Егору Николаевичу Бахареву.
Эта голова составляет самую резкую особенность всей фигуры Юстина Помады: она у него постоянно как будто падает
и в этом падении тянет его то в ту, то в
другую сторону, без всякого на то соизволения ее владельца.
Старики, прийдя в себя после первого волнения, обняли
друг друга, поцеловались, опять заплакали,
и все общество, осыпая
друг друга расспросами, шумно отправилось под гору.
Тарантас поехал, стуча по мостовинам; господа пошли сбоку его по левую сторону, а Юстин Помада с неопределенным чувством одиночества, неумолчно вопиющим в человеке при виде людского счастия, безотчетно перешел на
другую сторону моста
и, крутя у себя перед носом сорванный стебелек подорожника, брел одиноко, смотря на мерную выступку усталой пристяжной.
Мало-помалу он вытянул из ила одну ногу, потом
другую и, наконец, стиснув от боли зубы, сделал один шаг, потом ступил еще десять шагов
и выбрел на берег.
Другой в его положении, может быть, нашел бы много неприятного,
другого задевали бы
и высокомерное, несколько презрительное третирование камергерши,
и совершенное игнорирование его личности жирным управителем из дворовых,
и холопское нахальство камергерской прислуги,
и неуместные шутки барчонка, но Помада ничего этого не замечал.
На
другое утро доложили камергерше, что учитель ночью где-то расшибся
и лежит теперь без ума, без разума.
И этую траву рвут со крестом, говоря отчу
и помилуй мя, Боже, — или же каких
других тридцать молитв святых.
Кликнешь потихоньку в
другой раз — больше уже
и вабить не надо.
Немец то бежит полем, то присядет в рожь, так что его совсем там не видно, то над колосьями снова мелькнет его черная шляпа;
и вдруг, заслышав веселый хохот совсем в
другой стороне, он встанет, вздохнет
и, никого не видя глазами, водит во все стороны своим тевтонским клювом.
Женни все смотрела вперед
и ручкою безотчетно выпускала одного перепела за
другим.
Перепела засуетились, увидя над собою вольное небо вместо грязной холщовой покрышки, жались
друг к
другу, приседали на ножках
и один за
другим быстро поднимались на воздух.
В этот сад выходили два окна залы (два
другие окна этой комнаты выходили на берег речки, за которою кончался город
и начинался бесконечный заливной луг), да в этот же сад смотрели окна маленькой гостиной с стеклянною дверью
и угловой комнаты, бывшей некогда спальнею смотрительши, а нынче будуаром, кабинетом
и спальнею ее дочери.
— Она
и старым,
друг мой, не дает спуску: брюзжит немножко, а женщина весьма добрая, весьма добрая.
Я могу переводить Ювенала, да, быть может, вон соберу систематически материалы для истории Абассидов, но этого не могу; я
другой школы, нас учили классически; мы литературу не принимали гражданским орудием; мы не приучены действовать,
и не по силам нам действовать.»
— А так, так наливай, Женни, по
другому стаканчику. Тебе, я думаю, мой дружочек, наскучил наш разговор. Плохо мы тебя занимаем. У нас все так, что поспорим, то будто как
и дело сделаем.
Исправнику лошадиную кладь закатил
и сказал, что если он завтра не поедет, то я еду к
другому телу; бабу записал умершею от апоплексического удара, а фельдшеру дал записочку к городничему, чтобы тот с ним позанялся; эскадронному командиру сказал: «убирайтесь, ваше благородие, к черту, я ваших мошенничеств прикрывать не намерен»,
и написал, что следовало; волка посоветовал исправнику казнить по полевому военному положению, а от Ольги Александровны, взволнованной каретою немца Ицки Готлибовича Абрамзона, ушел к вам чай пить.
Не сидите с моим
другом, Зарницыным, он затмит ваш девственный ум своей туманной экономией счастья; не слушайте моего
друга Вязмитинова, который погубит ваше светлое мышление гегелианскою ересью; не слушайте меня, преподлейшего в сношениях с зверями, которые станут называть себя перед вами разными кличками греко-российского календаря; даже отца вашего, которому отпущена половина всех добрых качеств нашей проклятой Гоморры,
и его не слушайте.
В то же время, как Яковлевич, вывернув кренделем локти, нес поднос, уставленный различными солеными яствами, а Пелагея, склонив набок голову
и закусив, в знак осторожности, верхнюю губу, тащила
другой поднос с двумя графинами разной водки, бутылкою хереса
и двумя бутылками столового вина, по усыпанному песком двору уездного училища простучал легкий экипажец. Вслед за тем в двери кухни, где Женни, засучив рукава, разбирала жареную индейку, вошел маленький казачок
и спросил...
— Нет, а впрочем, не знаю. Он кандидат, молодой,
и некоторые у него хорошо учились. Вот Женни, например, она всегда высший балл брала. Она по всем предметам высшие баллы брала. Вы знаете — она ведь у нас первая из целого выпуска, — а я первая с
другого конца. Я терпеть не могу некоторых наук
и особенно вашей математики. А вы естественных наук не знаете? Это, говорят, очень интересно.
— Будто! Ведь это для химиков или для
других, а так, для любителей, я думаю, можно
и без этой скучной математики.
— А как же! Он сюда за мною должен заехать: ведь искусанные волком не ждут, а завтра к обеду назад
и сейчас ехать с исправником. Вот вам
и жизнь,
и естественные,
и всякие
другие науки, — добавил он, глядя на Лизу. — Что
и знал-то когда-нибудь,
и то все успел семь раз позабыть.
Перед околицей Мерева они оправили
друг на
друге платья, сели опять на дрожки
и в самом веселом настроении подъехали к высокому крыльцу бахаревского дома.
Заслышав по зале легкий шорох женского платья, Бахарев быстро повернулся на стуле
и, не выпуская из руки стакана,
другою рукою погрозил подходившей к нему Лизе.
— Да, — вздохнув, застонала Ольга Сергеевна. — Одну глупость сделаем, за
другую возьмемся, а там за третью, за четвертую
и так далее.
— Ах, уйди, матушка, уйди бога ради! — нервно вскрикнула Ольга Сергеевна. — Не распускай при мне этой своей философии. Ты очень умна, просвещенна, образованна,
и я не могу с тобой говорить. Я глупа, а не ты, но у меня есть еще
другие дети, для которых нужна моя жизнь. Уйди, прошу тебя.
— Не придирайся, пожалуйста. Недостает еще, чтобы мы вернулись, надувшись
друг на
друга: славная будет картина
и тоже кстати.
— Да, не все, — вздохнув
и приняв угнетенный вид, подхватила Ольга Сергеевна. — Из нынешних институток есть такие, что, кажется, ни перед чем
и ни перед кем не покраснеют. О чем прежние
и думать-то,
и рассуждать не умели, да
и не смели, в том некоторые из нынешних с старшими зуб за зуб. Ни советы им, ни наставления, ничто не нужно. Сами всё больше
других знают
и никем
и ничем не дорожат.
— Если одна пила рюмку уксуса, то
другая две за нее, — подхватил развеселившийся Бахарев
и захохотал.
—
Другое дело, если бы оставила ты свое доброе родным, или не родным, да людям, которые понимали бы, что ты это делаешь от благородства,
и сами бы поучались быть поближе к добру-то
и к Богу.
«Вон, мол, дуру-то как обделали», да
и сами того же на
других, тебе подобных овцах, искать станут.
— К мужу отправить. Отрезанный ломоть к хлебу не пристает. Раз бы да
другой увидала, что нельзя глупить, так
и обдумалась бы; она ведь не дура. А то маменька с папенькой сами потворствуют, бабенка
и дурит, а потом
и в привычку войдет.
— Это гадко, а не просто нехорошо. Парень слоняется из дома в дом по барынькам да сударынькам, везде ему рады. Да
и отчего ж нет? Человек молодой, недурен, говорить не дурак, — а дома пустые комнаты да женины капризы помнятся; эй, глядите,
друзья, попомните мое слово: будет у вас эта милая Зиночка ни девушка, ни вдова, ни замужняя жена.
С Женей пусть почаще вместе бывают: девушка предостойная, хотя
и совсем в
другом роде.
На
другой день она кормила на дворе кур
и слышала, как Вязмитинов, взявшись с уличной стороны за кольцо их калитки, сказал...