Неточные совпадения
— Да как же, матушка! Раз, что жар, а другое дело, последняя станция до губерни-то. Близко, близко, а ведь сорок верст
еще. Спознишься выехать, будет ни два ни полтора. Завтра, вон, люди говорят, Петров день; добрые люди к вечерням пойдут; Агнии Николаевне
и сустреть вас некогда будет.
Теперь тарантас наш путешествует от Москвы уже шестой день,
и ему остается проехать
еще верст около ста до уездного города, в котором растут родные липы наших барышень. Но на дороге у них уже близехонько есть перепутье.
Все глаза на этом бале были устремлены на ослепительную красавицу Бахареву; император прошел с нею полонез, наговорил любезностей ее старушке-матери, не умевшей ничего ответить государю от робости,
и на другой день прислал молодой красавице великолепный букет в
еще более великолепном порт-букете.
Она томилась, рвалась, выплакала все глаза, отстояла колени, молясь теплой заступнице мира холодного, просила ее спасти его
и дать ей силы совладать с страданием вечной разлуки
и через два месяца стала навещать старую знакомую своей матери, инокиню Серафиму, через полгода совсем переселилась к ней, а
еще через полгода, несмотря ни на просьбы
и заклинания семейства, ни на угрозы брата похитить ее из монастыря силою, сделалась сестрою Агниею.
— Да, нахожу. Нахожу, что все эти нападки неуместны, непрактичны, просто сказать, глупы. Семью нужно переделать, так
и училища переделаются. А то, что институты! У нас что ни семья, то ад, дрянь, болото. В институтах воспитывают плохо, а в семьях
еще несравненно хуже. Так что ж тут институты? Институты необходимое зло прошлого века
и больше ничего. Иди-ка, дружочек, умойся: самовар несут.
— Этой науки, кажется, не ты одна не знаешь. По-моему, жить надо как живется; меньше говорить, да больше делать,
и еще больше думать; не быть эгоисткой, не выкраивать из всего только одно свое положение, не обращая внимания на обрезки, да, главное дело, не лгать ни себе, ни людям. Первое дело не лгать. Людям ложь вредна, а себе
еще вреднее. Станешь лгать себе, так всех обманешь
и сама обманешься.
— Ах, мать моя! Как? Ну, вот одна выдумает, что она страдалица, другая, что она героиня, третья
еще что-нибудь такое, чего вовсе нет. Уверят себя в существовании несуществующего, да
и пойдут чудеса творить, от которых бог знает сколько людей станут в несчастные положения. Вот как твоя сестрица Зиночка.
— Очень можно. Но из одной-то ошибки в другую лезть не следует; а у нас-то это, к несчастию, всегда так
и бывает. Сделаем худо, а поправим
еще хуже.
— От многого. От неспособности сжиться с этим миром-то; от неуменья отстоять себя; от недостатка сил бороться с тем, что не всякий поборет. Есть люди, которым нужно, просто необходимо такое безмятежное пристанище,
и пристанище это существует, а если не отжила
еще потребность в этих учреждениях-то, значит, всякий молокосос не имеет
и права называть их отжившими
и поносить в глаза людям, дорожащим своим тихим приютом.
Шли тихим, солидным шагом пожилые монахини в таких шапках
и таких же вуалях, как носила мать Агния
и мать Манефа; прошли три
еще более суровые фигуры в длинных мантиях, далеко волокшихся сзади длинными шлейфами; шли так же чинно
и потупив глаза в землю молодые послушницы в черных остроконечных шапочках.
— Ну
и выдали меня замуж, в церкви так в нашей венчали, по-нашему. А тут я годочек всего один с мужем-то пожила, да
и овдовела, дитя родилось, да
и умерло, все, как говорила вам, — тятенька тоже померли
еще прежде.
Если б я был поэт, да
еще хороший поэт, я бы непременно описал вам, каков был в этот вечер воздух
и как хорошо было в такое время сидеть на лавочке под высоким частоколом бахаревского сада, глядя на зеркальную поверхность тихой реки
и запоздалых овец, с блеянием перебегавших по опустевшему мосту.
— А ваши
еще страннее
и еще вреднее. Дуйте, дуйте ей, сударыня, в уши-то, что она несчастная, ну
и в самом деле увидите несчастную. Москва ведь от грошовой свечи сгорела. Вы вот сегодня все выболтали уж, так
и беретесь снова за старую песню.
Завидя впереди на дороге две белевшиеся фигуры, он удвоил рысь
и в одно мгновение стал против девушек, несколько испуганных
и еще более удивленных его появлением.
Мало-помалу он вытянул из ила одну ногу, потом другую
и, наконец, стиснув от боли зубы, сделал один шаг, потом ступил
еще десять шагов
и выбрел на берег.
Стоит рассказать, как Юстин Помада попал в эти чуланчики, а при этом рассказать кое-что
и о прошедшем кандидата, с которым мы
еще не раз встретимся в нашем романе.
Молодая,
еще очень хорошенькая женщина
и очень нежная мать, Констанция Помада с горем видела, что на мужа ни ей, ни сыну надеяться нечего, сообразила, что слезами здесь ничему не поможешь, а жалобами
еще того менее,
и стала изобретать себе профессию.
Феликс Помада умер от перепоя, когда сын его был
еще в третьем классе; но его смерть не произвела никакого ущерба в труженическом бюджете вдовы,
и она, собирая зернышко к зернышку, успела накопить около ста рублей, назначавшихся на отправку Юстина в Харьковский университет.
Проводив сына, мать Помады взяла квартирку
еще потеснее
и еще более обрезала свои расходы.
Но не велики были
и вообще-то ее достатки, а с отъездом Юстина они
и еще стали убавляться.
И точно, словно какие-то болезненные стоны прорывались у нее иной раз в самых отчаянных
и самых залихватских любовных мазурках танцоров, а к тому же
еще в город приехал молодой тапер-немец; началась конкуренция, отодвинувшая вдову далеко на задний план,
и она через два года после отъезда Юстина тихо скончалась, шепча горячую молитву за сына.
Надо было куда-нибудь пристраиваться. На первый раз это очень поразило Помаду. Потом он
и здесь успокоился, решил, что пока он
еще поживет уроками, «а тем временем что-нибудь да подвернется».
Но как бы там ни было, а только Помаду в меревском дворе так, ни за что ни про что, а никто не любил. До такой степени не любили его, что, когда он, протащившись мокрый по двору, простонал у двери: «отворите, бога ради, скорее», столяр Алексей, слышавший этот стон с первого раза, заставил его простонать
еще десять раз, прежде чем протянул с примостка руку
и отсунул клямку.
Не успеешь сообразить, как далеко находится птица, отозвавшаяся на первую поманку,
и поманишь ее потише, думая, что она все-таки
еще далеко, а она уже отзывается близехонько.
Женни вынула
еще одну птичку,
и еще одну,
и еще одну. На ее лице выражалось совершенное, детское счастье, когда она следила за отлетавшими с ее руки перепелами.
— А теперь вон
еще новая школа заходит,
и, попомните мое слово, что скоро она скажет
и вам, Алексей Павлович,
и вам, Николай Степанович, да даже, чего доброго,
и доктору, что все вы люди отсталые, для дела не годитесь.
— Уж
и по обыкновению! Эх, Петр Лукич! Уж вот на кого Бог-то, на того
и добрые люди. Я, Евгения Петровна, позвольте, уж буду искать сегодня исключительно вашего внимания, уповая, что свойственная человечеству злоба
еще не успела достичь вашего сердца
и вы, конечно, не найдете самоуслаждения допиливать меня, чем занимается весь этот прекрасный город с своим уездом
и даже с своим уездным смотрителем, сосредоточивающим в своем лице половину всех добрых свойств, отпущенных нам на всю нашу местность.
Уйдите от нас, гадких
и вредных людей,
и пожалейте, что мы
еще, к несчастию, не самые гадкие люди своего просвещенного времени.
— А! видишь, я тебе, гадкая Женька, делаю визит первая. Не говори, что я аристократка, — ну, поцелуй меня
еще,
еще. Ангел ты мой! Как я о тебе соскучилась — сил моих не было ждать, пока ты приедешь. У нас гостей полон дом, скука смертельная, просилась, просилась к тебе — не пускают. Папа приехал с поля, я села в его кабриолет покататься, да вот
и прикатила к тебе.
Девушки рассмеялись,
еще раз поцеловались
и обе соскочили с кабриолета.
— Это сегодня, а то мы все вдвоем с Женни сидели,
и еще чаще она одна. Я, напротив, боюсь, что она у меня заскучает, журнал для нее выписал. Мои-то книги, думаю, ей не по вкусу придутся.
— Женни будет с вами делиться своим журналом. А я вот буду просить Николая Степановича
еще снабжать Женичку книгами из его библиотечки. У него много книг,
и он может руководить Женичку, если она захочет заняться одним предметом. Сам я устарел уж, за хлопотами да дрязгами поотстал от современной науки, а Николаю Степановичу за дочку покланяюсь.
—
И еще какому человеку-то! Единственному, может быть, целому человеку на пять тысяч верст кругом.
За дверями гостиной послышались легкие шаги,
и в залу вошла Зинаида Егоровна. Она была в белом утреннем пеньюаре,
и ее роскошная, густая коса красиво покоилась в синелевой сетке, а всегда бледное, болезненно прозрачное лицо казалось
еще бледнее
и прозрачнее от лежавшего на нем следа бессонной ночи. Зинаида Егоровна была очень эффектна: точно средневековая, рыцарственная дама, мечтающая о своем далеком рыцаре.
— Вы здесь ничем не виноваты, Женичка,
и ваш папа тоже. Лиза сама должна была знать, что она делает. Она
еще ребенок, прямо с институтской скамьи
и позволяет себе такие странные выходки.
— Здравствуй, Женичка! — безучастно произнесла Ольга Сергеевна, подставляя щеку наклонившейся к ней девушке,
и сейчас же непосредственно продолжала: — Положим, что ты
еще ребенок, многого не понимаешь,
и потому тебе, разумеется, во многом снисходят; но, помилуй, скажи, что же ты за репутацию себе составишь? Да
и не себе одной: у тебя
еще есть сестра девушка. Положим опять
и то, что Соничку давно знают здесь все, но все-таки ты ее сестра.
— Ну да, я так
и ожидала. Это цветочки, а будут
еще ягодки.
— Ах, уйди, матушка, уйди бога ради! — нервно вскрикнула Ольга Сергеевна. — Не распускай при мне этой своей философии. Ты очень умна, просвещенна, образованна,
и я не могу с тобой говорить. Я глупа, а не ты, но у меня есть
еще другие дети, для которых нужна моя жизнь. Уйди, прошу тебя.
— Перестань, что это! Застанут в слезах,
и еще хуже будет. Пойдем пройдемся.
— Не придирайся, пожалуйста. Недостает
еще, чтобы мы вернулись, надувшись друг на друга: славная будет картина
и тоже кстати.
—
И пусть! —
еще более насупясь, отвечала Лиза.
— Я их буду любить, я их
еще… больше буду лю… бить. Тут я их скорее перестану любить. Они, может быть,
и доб… рые все, но они так странно со мною об… обра… щаются. Они не хотят понять, что мне так нельзя жить. Они ничего не хотят понимать.
Если же
еще с полчаса истерия в доме не прекращалась, то двери кабинета обыкновенно с шумом распахивались, Егор Николаевич выбегал оттуда дрожащий
и с растрепанными волосами.
Сначала, когда Ольга Сергеевна была гораздо моложе
и еще питала некоторые надежды хоть раз выйти с достоинством из своего замкнутого положения, Бахареву иногда приходилось долгонько ожидать конца жениных припадков; но раз от раза, по мере того как взбешенный гусар прибегал к своему оригинальному лечению, оно у него все шло удачнее.
— То-то. Матузалевне надо было сырого мясца дать: она все
еще нездорова; ее не надо кормить вареным. Дайте-ка мне туфли
и шлафор, я попробую встать. Бока отлежала.
— А краснеют-то нынешние институтки
еще так же точно, как
и прежние, — продолжал шутить старик.
— Поедемте на озеро, Женичка. Вы ведь
еще не были на нашем озере. Будем там ловить рыбу, сварим уху
и приедем, — предложил Бахарев.
— Я уж вам сказала, Егор Николаевич, что мы с Лизой
еще и не собираемся замуж.
— Ты даже, — хорошо. Постой-ка, батюшка! Ты, вон тебе шестой десяток, да на хорошеньких-то зеваешь, а ее мужу тридцать лет! тут без греха грех. — Да грех-то
еще грехом, а то
и сердечишко заговорит. От капризных-то мужей ведь умеют подбирать: тебе, мол, милая, он не годится, ну, дескать, мне подай. Вы об этом подумали с нежной маменькой-то или нет, — а?
— Да что тут за сцены! Велел тихо-спокойно запрячь карету, объявил рабе божией: «поезжай, мол, матушка, честью, а не поедешь, повезут поневоле», вот
и вся недолга.
И поедет, как увидит, что с ней не шутки шутят,
и с мужем из-за вздоров разъезжаться по пяти раз на год не станет. Тебя же
еще будет благодарить
и носа с прежними штуками в отцовский дом, срамница этакая, не покажет. — А Лиза как?