Неточные совпадения
— Ну что это, сударыня, глупить-то! Падает, как пьяная, —
говорила старуха, поддерживая обворожительно хорошенькое семнадцатилетнее
дитя, которое никак не могло разнять слипающихся глазок и шло, опираясь на старуху и на подругу.
Своего у Никитушки ничего не было: ни жены, ни
детей, ни кола, ни двора, и он сам о себе
говорил, что он человек походный.
— Ну, полно, полно плакать, —
говорила мать Агния. — Хоть это и хорошие слезы, радостные, а все же полно. Дай мне обнять Гешу. Поди ко мне,
дитя мое милое! — отнеслась она к Гловацкой.
— Ну и выдали меня замуж, в церкви так в нашей венчали, по-нашему. А тут я годочек всего один с мужем-то пожила, да и овдовела,
дитя родилось, да и умерло, все, как
говорила вам, — тятенька тоже померли еще прежде.
— Ах, уйди, матушка, уйди бога ради! — нервно вскрикнула Ольга Сергеевна. — Не распускай при мне этой своей философии. Ты очень умна, просвещенна, образованна, и я не могу с тобой
говорить. Я глупа, а не ты, но у меня есть еще другие
дети, для которых нужна моя жизнь. Уйди, прошу тебя.
— Да, моя мать не умеет
говорить иначе, — отвечало
дитя.
Пастор боялся, что
ребенок также вслушается в этот голос и заплачет. Пастор этого очень боялся и, чтобы отвлечь детское внимание от материнских стонов,
говорил...
Она пользовалась первыми проявлениями умственных способностей
ребенка, — старалась выучить его молиться по-русски богу, спешила выучить его читать и писать по-русски и никогда не
говорила с ним ни на каком другом языке.
По целым часам он стоял перед «Снятием со креста», вглядываясь в каждую черту гениальной картины, а Роберт Блюм тихим, симпатичным голосом рассказывал ему историю этой картины и рядом с нею историю самого гениального Рубенса, его безалаберность, пьянство, его унижение и возвышение.
Ребенок стоит, пораженный величием общей картины кельнского Дома, а Роберт Блюм опять
говорит ему хватающие за душу речи по поводу недоконченного собора.
Райнеру видится его дед, стоящий у столба над выкопанной могилой. «Смотри, там Рютли», —
говорит он
ребенку, заслоняя с одной стороны его детские глаза. «Я не люблю много слов. Пусть Вильгельм будет похож сам на себя», — звучит ему отцовский голос. «Что я сделаю, чтоб походить самому на себя? — спрашивает сонный юноша. — Они сделали уже все, что им нужно было сделать для этих гор».
«Да, —
говорит Телль, — лес заколдован, чтоб сдерживать лавины; но,
дитя мое, для каждой страны страшны не заколдованные леса и лавины, а люди, не имеющие веры друг к другу».
— Как же! Капустой больных кормит, у женщины молока нет, а он кормить
ребенка велит, да и лечи,
говорит.
—
Дети! — произнес генерал и после некоторой паузы начал опять: — А вы вот что, господин доктор! Вы их там более или менее знаете и всех их поопытнее, так вы должны вести себя честно, а не хромать на оба колена.
Говорите им прямо в глаза правду, пользуйтесь вашим положением… На вашей совести будет, если вы им не воспользуетесь.
Когда всё собрались к Полиньке вечером, на другой день после этого происшествия, она уже совсем поправилась, смеясь над своею вчерашнею истерикою и трусостью,
говорила, что она теперь ничего не боится, что ее испугало не внезапное появление мужа, а то, что он схватил и унес
дитя.
— Так вдруг мысль пришла, что он убьет
ребенка, —
говорила Полинька.
— Дмитрий Петрович, —
говорила ему Полинька, — советовать в таких делах мудрено, но я не считаю грехом сказать вам, что вы непременно должны уехать отсюда. Это смешно: Лиза Бахарева присоветовала вам бежать из одного города, а я теперь советую бежать из другого, но уж делать нечего: при вашем несчастном характере и неуменье себя поставить вы должны отсюда бежать. Оставьте ее в покое, оставьте ей
ребенка…
— Да не только нового приюта, а и новой жизни, Дмитрий Петрович, —
говорила Полинька. — Теперь я ясно вижу, что это будет бесконечная глупая песенка, если вы не устроитесь как-нибудь умнее.
Ребенка вам отдадут, в этом будьте уверены. Некуда им деть его: это ведь дело нелегкое; а жену обеспечьте: откупитесь, наконец.
— Боже мой! Я не узнаю вас, Белоярцев. Вы, человек, живший в области чистого художества,
говорите такие вещи. Неужто вашему сердцу ничего не
говорит мать, забывающая себя над колыбелью больного
ребенка.
— Да что это вы
говорите, — вмешалась Бертольди. — Какое же дело кому-нибудь верить или не верить. На приобретение
ребенка была ваша воля, что ж, вам за это деньги платить, что ли? Это, наконец, смешно! Ну, отдайте его в воспитательный дом. Удивительное требование: я рожу
ребенка и в награду за это должна получать право на чужой труд.
Старушка ласкала
дитя, ласкала мать и утешала их,
говоря...
— Да как же, матушка барышня. Я уж не знаю, что мне с этими архаровцами и делать. Слов моих они не слушают, драться с ними у меня силушки нет, а они всё тащат, всё тащат: кто что зацепит, то и тащит. Придут будто навестить, чаи им ставь да в лавке колбасы на книжечку бери, а оглянешься — кто-нибудь какую вещь зацепил и тащит. Стану останавливать, мы,
говорят, его спрашивали. А его что спрашивать! Он все равно что подаруй бесштанный. Как
дитя малое, все у него бери.
— Уморительный человек моя Агата, совершенный
ребенок еще, —
говорила Мечникова, обращаясь к кому-нибудь из своих обыкновенных посетителей.
Девушке часто хотелось вмешаться в эти разговоры, она чувствовала, что уже много понимает и может вмешаться во многое, а ее считали
ребенком, и только один Красин да Белоярцев
говорили с ней хотя в наставительном тоне, но все-таки как со взрослой женщиной.
Вечером последнего из этих трех дней Женни сидела у печки, топившейся в ее спальне. На коленях она держала младшего своего
ребенка и, шутя,
говорила ему, как он будет жить и расти. Няня Абрамовна сидела на кресле и сладко позевывала.
— Будем красавицы, умницы, добрые, будут нас любить, много, много будут нас любить, —
говорила Евгения Петровна с расстановкой, заставляя
ребенка ласкать самого себя по щечкам собственными ручонками.
— Что это ты, матушка, ребенка-то одного бросила? — кропотливо
говорила, входя, Абрамовна.
— Матушка, Лизушка, —
говорила она, заливаясь слезами, — ведь от этого тебе хуже не будет. Ты ведь христианского отца с матерью
дитя: пожалей ты свою душеньку.
Неточные совпадения
Г-жа Простакова (Тришке). А ты, скот, подойди поближе. Не
говорила ль я тебе, воровская харя, чтоб ты кафтан пустил шире.
Дитя, первое, растет; другое,
дитя и без узкого кафтана деликатного сложения. Скажи, болван, чем ты оправдаешься?
Столько вмещал он в себе крику, —
говорит по этому поводу летописец, — что от оного многие глуповцы и за себя и за
детей навсегда испугались".
И Левина поразило то спокойное, унылое недоверие, с которым
дети слушали эти слова матери. Они только были огорчены тем, что прекращена их занимательная игра, и не верили ни слову из того, что
говорила мать. Они и не могли верить, потому что не могли себе представить всего объема того, чем они пользуются, и потому не могли представить себе, что то, что они разрушают, есть то самое, чем они живут.
— Не могу сказать, чтоб я был вполне доволен им, — поднимая брови и открывая глаза, сказал Алексей Александрович. — И Ситников не доволен им. (Ситников был педагог, которому было поручено светское воспитание Сережи.) Как я
говорил вам, есть в нем какая-то холодность к тем самым главным вопросам, которые должны трогать душу всякого человека и всякого
ребенка, — начал излагать свои мысли Алексей Александрович, по единственному, кроме службы, интересовавшему его вопросу — воспитанию сына.
― Арсений доходит до крайности, я всегда
говорю, ― сказала жена. ― Если искать совершенства, то никогда не будешь доволен. И правду
говорит папа, что когда нас воспитывали, была одна крайность ― нас держали в антресолях, а родители жили в бельэтаже; теперь напротив ― родителей в чулан, а
детей в бельэтаж. Родители уж теперь не должны жить, а всё для
детей.