Неточные совпадения
Все глаза на этом бале были устремлены на ослепительную красавицу Бахареву; император прошел с нею полонез, наговорил любезностей ее старушке-матери, не умевшей
ничего ответить государю от робости, и на другой день прислал молодой красавице великолепный букет в еще более великолепном порт-букете.
С летами
все это обошлось; старики, примирившись с молодой монахиней, примерли; брат, над которым она имела сильный умственный перевес, возвратясь из своих походов, очень подружился с нею; и вот сестра Агния уже осьмой год сменила умершую игуменью Серафиму и блюдет суровый устав приюта не умевших найти в жизни
ничего, кроме горя и страдания.
— С год уж ее не видала. Не любит ко мне, старухе, учащать, скучает. Впрочем, должно быть,
все с гусарами в амазонке ездит. Болтается девочка, не читает
ничего,
ничего не любит.
— Да, нахожу. Нахожу, что
все эти нападки неуместны, непрактичны, просто сказать, глупы. Семью нужно переделать, так и училища переделаются. А то, что институты! У нас что ни семья, то ад, дрянь, болото. В институтах воспитывают плохо, а в семьях еще несравненно хуже. Так что ж тут институты? Институты необходимое зло прошлого века и больше
ничего. Иди-ка, дружочек, умойся: самовар несут.
Сестра Феоктиста сняла со стены мантию и накинула ее на плечи игуменьи. Мать Агния была сурово-величественна в этой длинной мантии. Даже самое лицо ее как-то преобразилось:
ничего на нем не было теперь, кроме сухости и равнодушия ко
всему окружающему миру.
— Что, мол, пожар, что ли?» В окно так-то смотрим, а он глядел, глядел на нас, да разом как крикнет: «Хозяин, говорит, Естифей Ефимыч потонули!» — «Как потонул? где?» — «К городничему, говорит, за реку чего-то пошли, сказали, что коли Федосья Ивановна, — это я-то, — придет, чтоб его в чуланчике подождали, а тут, слышим, кричат на берегу: „Обломился, обломился, потонул!“ Побегли —
ничего уж не видно, только дыра во льду и водой сравнялась, а приступить нельзя,
весь лед иструх».
—
Ничего,
ничего, — отвечал Гловацкий, —
все уж прошло; дети умываться пошли.
Все прошло.
Старинные кресла и диван светлого березового выплавка, с подушками из шерстяной материи бирюзового цвета, такого же цвета занавеси на окнах и дверях; той же березы письменный столик с туалетом и кроватка, закрытая белым покрывалом, да несколько растений на окнах и больше ровно
ничего не было в этой комнатке, а между тем
всем она казалась необыкновенно полным и комфортабельным покоем.
— Вот твой колыбельный уголочек, Женичка, — сказал Гловацкий, введя дочь в эту комнату. — Здесь стояла твоя колыбелька, а материна кровать вот тут, где и теперь стоит. Я
ничего не трогал после покойницы,
все думал: приедет Женя, тогда как сама хочет, — захочет, пусть изменяет по своему вкусу, а не захочет, пусть оставит
все по-материному.
— Да лучше, но он
все ждет доктора. Впрочем, папа говорил, что у него сильный ушиб и простуда, а больше
ничего.
— Да, оне читают, а мне это не нравится. Мы в институте доставали разные русские журналы и
все читали, а здесь
ничего нет. Вы какой журнал выписали для Женни?
— Не бил, а так вот пилил бы. Да ведь тебе что ж это. Тебе это
ничего. Ты будешь пешкою у мужа, и тебе это
все равно будет, — будешь очень счастлива.
— Я их буду любить, я их еще… больше буду лю… бить. Тут я их скорее перестану любить. Они, может быть, и доб… рые
все, но они так странно со мною об… обра… щаются. Они не хотят понять, что мне так нельзя жить. Они
ничего не хотят понимать.
— Да, не
все, — вздохнув и приняв угнетенный вид, подхватила Ольга Сергеевна. — Из нынешних институток есть такие, что, кажется, ни перед чем и ни перед кем не покраснеют. О чем прежние и думать-то, и рассуждать не умели, да и не смели, в том некоторые из нынешних с старшими зуб за зуб. Ни советы им, ни наставления,
ничто не нужно. Сами
всё больше других знают и никем и
ничем не дорожат.
Золотая волюшка
Мне милей
всего,
Не надо мне с волею
В свете
ничего.
— С матерью, с сестрами
все как-то не поладит. Она на них, оне на нее…
ничего не разберу. Поступки такие какие-то странные…
—
Ничего,
все благополучно. Барышня вас требуют.
— Ну, об этом будем рассуждать после, а теперь я за вами послала, чтобы вы как-нибудь достали мне хоть рюмку теплого вина, горячего чаю, хоть чего-нибудь, чего-нибудь. Я иззябла, совсем иззябла, я больна, я замерзала в поле… и даже обморозилась… Я вам хотела написать об этом, да… да не могла… руки вот насилу оттерли снегом… да и ни бумаги,
ничего нет… а люди
всё переврут…
— Нет, я здесь останусь. Я напьюсь чаю, вина выпью, оденусь шубой и велю
всю ночь топить —
ничего и здесь. Эта комната скоро согреется.
А Игин его и спрашивает (он
все это Игину рассказывал): «А какого вы мнения о Бахаревой?» — «Так, говорит, девочка
ничего, смазливенькая, годится».
Но
ничего, — это
все пройдет, а уж зато теперь меня отсюда не возьмут.
«Лиза чту! — размышляла Женни, заправив соус и снова сев под своим окошком, — Лизе
все бы это ни на что не годилось, и
ничто ее не остановило бы. Она только напрасно думала когда-то, что моя жизнь на что-нибудь ей пригодилась бы».
Лиза, от природы нежная, пытливая и впечатлительная, не нашла дома
ничего, таки ровно
ничего, кроме странной, почти детской ласки отца, аристократического внимания тетки и мягкого бичевания от
всех прочих членов своей семьи.
Жена плакать, он клясться, что
все клевета да неправда,
ничего, говорит, нет.
—
Ничего, тут дорожка
вся оттаяла, земля одна, да и я же сейчас надену калоши.
— Да, считаю, Лизавета Егоровна, и уверен, что это на самом деле. Я не могу
ничего сделать хорошего: сил нет. Я ведь с детства в каком-то разладе с жизнью. Мать при мне отца поедом ела за то, что тот не умел низко кланяться; молодость моя прошла у моего дяди, такого нравственного развратителя, что и нет ему подобного. Еще тогда
все мои чистые порывы повытоптали. Попробовал полюбить
всем сердцем… совсем черт знает что вышло.
Вся смелость меня оставила.
— Что ж делать! — сказала она, выслушав первый раз отчаянный рассказ Женни. — Береги отца, вот
все, что ты можешь сделать, а горем уж
ничему не поможешь.
Свои холодные, даже презрительные отношения к ежедневным хлопотам и интересам
всех окружающих ее людей она выдерживала ровно, с невозмутимым спокойствием, никому ни в чем не попереча, никого
ничем не задирая.
— Я пока служил, всегда говорил это
всем, что верхние без нижних
ничего не сделают.
Ничего не сделают верхние без нижних; я и теперь, расставаясь с службой, утверждаю, что без нижних верхние
ничего не сделают.
—
Ничего, теперь
все во
всем согласны.
Она не знала о нем
ничего дурного, но во
всех его движениях, в его сосредоточенности и сдержанности для нее было что-то неприятное.
— И еще… — сказала Лиза тихо и не смотря на доктора, — еще… не пейте, Розанов. Работайте над собой, и вы об этом не пожалеете:
все будет,
все придет, и новая жизнь, и чистые заботы, и новое счастье. Я меньше вас живу, но удивляюсь, как это вы можете не видеть
ничего впереди.
—
Ничего:
все то же самое, — отвечала Женни и тихо пошла к своему столику.
Но только во
всем, что произошло около нас с тех пор, как вы дома, я не вижу
ничего, что было бы из ряда вон.
«Зачем это
все?» — обращался доктор к проходившим людям, и люди ему
ничего не отвечали.
— Цели Марфы Посадницы узки, — крикнул Бычков. — Что ж, она стояла за вольности новгородские, ну и что ж такое? Что ж такое государство? — фикция. Аристократическая выдумка и
ничего больше, а свобода отношений есть факт естественной жизни. Наша задача и задача наших женщин шире. Мы прежде
всех разовьем свободу отношений. Какое право неразделимости? Женщина не может быть собственностью. Она родится свободною: с каких же пор она делается собственностью другого?
Русская публика становилась очень пьяна: хозяин и Ярошиньский пили мало; Слабодзиньский пил, но молчал, а Розанов почти
ничего не пил. У него
все ужасно кружилась голова от рюмки польской старки.
— Между ними есть честнейшие люди. Я не смею возражать
ничего против
всех, но Розанова, Райнера и маркизу… за что же их? Они еще могут пригодиться.
—
Все это эффекты, и
ничего более. Да вот присмотритесь, сами увидите, — добавил он и, закрыв глаза, задремал в кресле в то самое время, когда Рациборский подал Кракувке второй стакан воды с морсом.
Вообще было много оснований с большою обстоятельностью утверждать, что политичность Рогнеды Романовны,
всех ее сестер и самой маркизы много выигрывала от того, что они не знали
ничего такого, что стоило бы скрывать особенно ловкими приемами, но умели жить как-то так, что как-то
всем о них хотелось расспросить.
— Крепкие старики, — объяснял щеголь. — Упрямы бывают, но крепкие, настоящие люди, своему отечеству патриоты. Я, разумеется, человек центральный; я, можно сказать, в самом центре нахожусь: политику со
всеми веду, потому что у меня
все расчеты и отправки, и со всякими людьми я имею обращение, а только наши старики — крепкие люди: нельзя их
ничем покорить.
— Ничего-с, у нас насчет этого будьте покойны. Мы
все свои, — но Андриян Николаев начинал говорить тише. Однако это было ненадолго; он опять восклицал...
Вход, передняя и зал также подходили к лакею. В передней помещалась массивная ясневая вешалка и мизерное зеркальце с фольговой лирой в верху черной рамки; в углу стояла ширма, сверх которой виднелись вбитые в стенку гвозди и развешанная на них простыня. Зал
ничем не изобличал сенаторского жилья. В нем стояли только два большие зеркала с хорошими подзеркальниками. Остальное
все было грязновато и ветхо, далее была видна гостиная поопрятнее, а еще далее — довольно роскошный женский будуар.
Между Розановым и Лизою не последовало ни одного сердечного разговора;
все поглотила из
ничего возникшая суматоха, оставившая вдалеке за собою университетское дело, с которого
все это распочалось.
— Да никакой нет сходки.
Ничего там законопротивного нет. Так, сошлись у Сережи, и больше
ничего. Я сам там был
все время.
— Да вот четвертую сотню качаем. Бумага паскудная такая, что мочи нет. Красная и желтая
ничего еще, а эта синяя — черт ее знает —
вся под вальком крутится. Или опять и зеленая; вот и глядите, ни черта на ней не выходит.
— Нет,
ничего все это не стоит.
—
Ничего! — радостно произнес он навстречу входившему Бычкову, с которым они только что наблюдали друг друга без масок. — Подозрение было, и теперь
все кончено. Хорошо, что я дома не ночевал, а то, черт возьми, напрасно бы сцена могла выйти: я бы их
всех в шею.
— Щупает, — говорил Пармен Семенович, — ни сам
ничем не действует, ни из аптек не прописывает, а только
все ее щупает, просто руками щупает и, хвалить Бога, — зримым веществом идет помощь.