Неточные совпадения
— Да как же, матушка! Раз, что жар, а другое дело, последняя станция до губерни-то. Близко, близко, а ведь сорок верст еще. Спознишься выехать,
будет ни два ни полтора. Завтра, вон, люди говорят, Петров день; добрые люди к вечерням
пойдут; Агнии Николаевне и сустреть вас некогда
будет.
— Да. Это я тебе все берегла: возьми ее теперь. Ну,
идите чай
пить.
Городок наш маленький, а тятенька, на волю откупимшись, тут домик в долг тоже купили, хотели трактирчик открыть, так как они
были поваром, ну не
пошло.
Ну я уж
была на возрасте, шестнадцатый годок мне
шел; матери не
было, братец в лакейской должности где-то в Петербурге, у важного лица, говорят, служит, только отцу они не помогали.
Ну, а тут, так через улицу от нас, купцы жили, — тоже недавно они в силу
пошли, из мещан, а только уж богатые
были; всем торговали: солью, хлебом, железом, всяким, всяким товаром.
Из себя
был какой ведь молодец; всякая бы, то
есть всякая, всякая у нас, в городе-то, за него
пошла; ну, а он ко мне сватался.
Только пробило одиннадцать часов, я и стала надевать шубейку, чтоб к мужу-то
идти, да только что хотела поставить ногу на порог, а в двери наш молодец из лавки, как
есть полотно бледный.
— Умру, говорит, а правду
буду говорить. Мне, говорит, сработать на себя ничего некогда, пусть казначею за покупками
посылают. На то она, говорит, казначея, на то
есть лошади, а я не кульер какой-нибудь, чтоб летать. Нравная женщина!
Верстовой столб представляется великаном и совсем как будто
идет, как будто вот-вот нагонит; надбрежная ракита смотрит горою, и запоздалая овца, торопливо перебегающая по разошедшимся половицам моста, так хорошо и так звонко стучит своими копытками, что никак не хочется верить, будто
есть люди, равнодушные к красотам природы, люди, способные то же самое чувствовать, сидя вечером на каменном порожке инвалидного дома, что чувствуешь только, припоминая эти милые, теплые ночи, когда и сонная река, покрывающаяся туманной дымкой, <и> колеблющаяся возле ваших ног луговая травка, и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят вам: «Мы все одно, мы все природа,
будем тихи теперь, теперь такая пора тихая».
Как только кандидат Юстин Помада пришел в состояние, в котором
был способен сознать, что в самом деле в жизни бывают неожиданные и довольно странные случаи, он отодвинулся от мокрой сваи и хотел
идти к берегу, но жестокая боль в плече и в боку тотчас же остановила его.
Право, я вот теперь смотритель, и,
слава богу, двадцать пятый год, и пенсийка уж недалеко: всяких людей видал, и всяких терпел, и со всеми сживался, ни одного учителя во всю службу не представил ни к перемещению, ни к отставке, а воображаю себе,
будь у меня в числе наставников твой брат, непременно должен бы искать случая от него освободиться.
— Да вот вам, что значит школа-то, и не годитесь, и пронесут имя ваше яко зло, несмотря на то, что директор нынче все настаивает, чтоб я почаще навертывался на ваши уроки. И
будет это скоро, гораздо прежде, чем вы до моих лет доживете. В наше-то время отца моего учили, что от трудов праведных не наживешь палат каменных, и мне то же твердили, да и мой сын видел, как я не мог отказываться от головки купеческого сахарцу; а нынче все это двинулось,
пошло, и школа
будет сменять школу. Так, Николай Степанович?
— Да что ж это он хотел
быть, а не
идет? — заметил Зарницын.
Был десятый час утра, день стоял прекрасный, теплый и безоблачный; дорога до Мерева
шла почти сплошным дубнячком.
— Я хотел
было за тобою ночью
посылать, да так уж… Как таки можно?
— Перестань, что это! Застанут в слезах, и еще хуже
будет.
Пойдем пройдемся.
— Я очень рада
была бы, Лиза, но как же это?
Идти одним, к чужому мужчине, на чужой двор.
— Что ж толковать? Больного разве нельзя навестить? Больных все навещают. Я же
была у него с папой, отчего же мне теперь не
пойти с тобою?
Сначала, когда Ольга Сергеевна
была гораздо моложе и еще питала некоторые надежды хоть раз выйти с достоинством из своего замкнутого положения, Бахареву иногда приходилось долгонько ожидать конца жениных припадков; но раз от раза, по мере того как взбешенный гусар прибегал к своему оригинальному лечению, оно у него все
шло удачнее.
— Полно врать-то! Тоже любезничать: седина в голову, а бес в ребро, — с поддельным неудовольствием остановила его игуменья и, посмотрев с артистическим наслаждением на Феоктисту, сказала: —
Иди пока домой. Я тебя позову, когда
будет нужно.
— Что врать! Сам сто раз сознавался, то в Катеньку, то в Машеньку, то в Сашеньку, а уж вечно врезавшись… То
есть ведь такой козел сладострастный, что и вообразить невозможно. Вспыхнет как порох от каждого женского платья, и
пошел идеализировать. А корень всех этих привязанностей совсем сидит не в уважении.
«А впрочем, — опять размышлял Помада, — чего ж у меня нет? Силы?
Есть.
Пойду на смерть… Эка штука! Только за кого? За что?»
— Ну, об этом
будем рассуждать после, а теперь я за вами
послала, чтобы вы как-нибудь достали мне хоть рюмку теплого вина, горячего чаю, хоть чего-нибудь, чего-нибудь. Я иззябла, совсем иззябла, я больна, я замерзала в поле… и даже обморозилась… Я вам хотела написать об этом, да… да не могла… руки вот насилу оттерли снегом… да и ни бумаги, ничего нет… а люди всё переврут…
С приездом Женни здесь все
пошло жить. Ожил и помолодел сам старик, сильнее зацвел старый жасмин, обрезанный и подвязанный молодыми ручками; повеселела кухарка Пелагея, имевшая теперь возможность совещаться о соленьях и вареньях, и повеселели самые стены комнаты, заслышав легкие шаги грациозной Женни и ее тихий, симпатичный голосок, которым она, оставаясь одна, иногда безотчетно
пела для себя: «Когда б он знал, как пламенной душою» или «Ты скоро меня позабудешь, а я не забуду тебя».
Все, что вдруг
пошло массою,
было деморализовано от ранних дней, все слышало ложь и лукавство; все
было обучено искать милости, помня, что «ласковое телятко двух маток сосет».
Вся наша знакомая уездная молодежь немного размышляла о положении Лизы, но все
были очень рады ее переселению в Мерево. Надеялись беспрестанно видеть ее у Гловацких, рассчитывали вместе читать, гулять, спорить и вообще разгонять, чем бог
пошлет, утомительное semper idem [Однообразие (лат.).] уездной жизни.
Доктор брал десятую часть того, что он мог бы взять на своем месте, и не
шел в стачки там, где другим
было нужно покрыть его медицинскою подписью свою юридически-административную неправду.
Жена видит топор, да и думает: что же он так
пошел, должно
быть, забыл; взяла топор, да и несет мужу.
А наша
пить станет, сторублевыми платьями со стола пролитое пиво стирает, материнский образок к стене лицом завернет или совсем вынесет и умрет голодная и холодная, потому что душа ее ни на одну минуту не успокоивается, ни на одну минуту не смиряется, и драматическая борьба-то
идет в ней целый век.
Лиза
была в темном марселиновом платье, без кринолина и в домашней длинной меховой шубке с горностаевым воротником и горностаевой опушкой. Этот наряд очень
шел к Лизе.
— Хорошо, Лизавета Егоровна,
буду думать, — шутливо ответил доктор и поехал крупной рысью в город, а Лиза с Помадою
пошли к дому.
Доктор Розанов его напрасно обзывал Рудиным: он гораздо более
был Хлестаковым, чем Рудиным, а может
быть, и это сравнение не совсем
идет ему.
— Ты того, Петруха… ты не этого… не падай духом. Все, брат, надо переносить. У нас в полку тоже это случилось. У нас раз этого ротмистра разжаловали в солдаты. Разжаловали, пять лет
был в солдатах, а потом отличился и опять
пошел: теперь полицеймейстером служит на Волге; женился на немке и два дома собственные купил. Ты не огорчайся: мало ли что в молодости бывает!
Все общество здесь снова
было в сборе, кроме Егора Николаевича, который по славянскому обычаю
пошел к себе всхрапнуть на диване.
С пьяными людьми часто случается, что, идучи домой, единым Божиим милосердием хранимы, в одном каком-нибудь расположении духа они помнят, откуда они
идут, а взявшись за ручку двери, неожиданно впадают в совершенно другое настроение или вовсе теряют понятие о всем, что
было с ними прежде, чем они оперлись на знакомую дверную ручку. С трезвыми людьми происходит тоже что-то вроде этого. До двери
идет один человек, а в дверь ни с того ни с сего войдет другой.
—
Пойдем, Лиза, я тебя
напою шоколатом: я давно берегу для тебя палочку; у меня нынче
есть отличные сливки, — сказала Женни, и они
пошли в ее комнату, между тем как Помада юркнул за двери и исчез за ними.
— Женни! Женни! — кричал снова вернувшийся с крыльца смотритель. —
Пошли кого-нибудь… да и послать-то некого… Ну, сама сходи скорее к Никону Родивонычу в лавку, возьми вина… разного вина и получше: каркавелло, хересу, кагору бутылочки две и того… полушампанского… Или, черт знает уж, возьми шампанского. Да сыру, сыру, пожалуйста, возьми. Они сыр любят. Возьми швейцарского, а не голландского, хорошего, поноздреватее который бери, да чтобы слезы в ноздрях-то
были. С слезой, непременно с слезой.
— Ну,
слава богу: все
будет в порядке.
Это
был ревизор, статский советник Апостол Асигкритович Сафьянос. За ним
шел сам хозяин, потом Вязмитинов, потом дьякон Александровский в новой рясе с необъятными рукавами и потом уже сзади всех учитель Саренко.
Зарницын вынул листок почтовой бумаги и показал несколько строчек, в которых
было сказано: «У нас уж на фабриках и в казармах везде
поют эту песню.
Посылаю вам ее сто экземпляров и сто программ адреса. Распространяйте, и т. д.».
Правда, у него не
было недостатка в некоторой резкости, доходящей иногда до nec plus ultra, [Крайности (лат.).] но о бок с этим у него порою
шла нежнейшая деликатность.
Над дверью деревянного подъезда опять
была дощечка с надписью: «Следственный пристав»; в нижний этаж вело особое крылечко, устроенное посредине задней части фасада. Налево
был низенький флигелек в три окна, но с двумя крыльцами. По ушатам, стоявшим на этих крыльцах, можно
было догадаться, что это кухни. Далее
шел длинный дровяной сарайчик, примкнутый к соседскому забору, и собачья конура с круглым лазом.
Следственный пристав, Евграф Федорович Нечай,
был университетский товарищ Розанова. Хотя они
шли по разным факультетам, но жили вместе и
были большие приятели.
И Давыдовская, и ее постоялец
были ежедневными посетителями Нечаев. Даже мало сказать, что они
были ежедневными посетителями, — они вертелись там постоянно, когда им некуда
было деться, когда у себя им
было скучно или когда никуда не хотелось
идти из дома.
Розанов с Араповым
пошли за Лефортовский дворец, в поле. Вечер стоял тихий, безоблачный, по мостовой от Сокольников изредка трещали дрожки, а то все
было невозмутимо кругом.
В это время Европа поклонялась пред могуществом России и полна
была рассказов о
славе, великодушии и просвещении Александра I.
Дела Райнера
шли отлично. Капитал его рос, здоровье служило, врожденной энергии
было много, женою
был счастлив без меры, — чего же более?
Ребенок
был очень благонравен, добр и искренен. Он с почтением стоял возле матери за долгими всенощными в церкви Всех Скорбящих; молча и со страхом вслушивался в громовые проклятия, которые его отец в кругу приятелей
слал Наполеону Первому и всем роялистам; каждый вечер повторял перед образом: «но не моя, а твоя да совершится воля», и засыпал, носясь в нарисованном ему мире швейцарских рыбаков и пастухов, сломавших несокрушимою волею железные цепи несносного рабства.
— Тебе надо ехать в университет, Вильгельм, — сказал старый Райнер после этого грустного, поэтического лета снов и мечтаний сына. — В Женеве теперь пиэтисты, в Лозанне и Фрейбурге иезуиты. Надо
быть подальше от этих католических пауков. Я тебя
посылаю в Германию. Сначала поучись в Берлине, а потом можешь перейти в Гейдельберг и Бонн.
Солдатик
пошел на цыпочках, освещая сальною свечкою длиннейшую комнату, в окна которой светил огонь из противоположного флигеля. За первою комнатою начиналась вторая, немного меньшая; потом третья, еще меньшая и, наконец, опять большая, в которой
были растянуты длинные ширмы, оклеенные обойною бумагою.