Неточные совпадения
Грех это так есть-то, Богу помолимшись, ну,
а я уж никак стерпеть не
могла.
— Не
может этого
быть, потому что это
было бы глупо,
а Агния дурить не охотница.
— Да вот вам, что значит школа-то, и не годитесь, и пронесут имя ваше яко зло, несмотря на то, что директор нынче все настаивает, чтоб я почаще навертывался на ваши уроки. И
будет это скоро, гораздо прежде, чем вы до моих лет доживете. В наше-то время отца моего учили, что от трудов праведных не наживешь палат каменных, и мне то же твердили, да и мой сын видел, как я не
мог отказываться от головки купеческого сахарцу;
а нынче все это двинулось, пошло, и школа
будет сменять школу. Так, Николай Степанович?
— Женни
будет с вами делиться своим журналом.
А я вот
буду просить Николая Степановича еще снабжать Женичку книгами из его библиотечки. У него много книг, и он
может руководить Женичку, если она захочет заняться одним предметом. Сам я устарел уж, за хлопотами да дрязгами поотстал от современной науки,
а Николаю Степановичу за дочку покланяюсь.
— Ах, уйди, матушка, уйди бога ради! — нервно вскрикнула Ольга Сергеевна. — Не распускай при мне этой своей философии. Ты очень умна, просвещенна, образованна, и я не
могу с тобой говорить. Я глупа,
а не ты, но у меня
есть еще другие дети, для которых нужна моя жизнь. Уйди, прошу тебя.
— Во-первых, истинная любовь скромна и стыдлива,
а во-вторых, любовь не
может быть без уважения, — произнес Помада, не прекращая своей прогулки.
— Ну, об этом
будем рассуждать после,
а теперь я за вами послала, чтобы вы как-нибудь достали мне хоть рюмку теплого вина, горячего чаю, хоть чего-нибудь, чего-нибудь. Я иззябла, совсем иззябла, я больна, я замерзала в поле… и даже обморозилась… Я вам хотела написать об этом, да… да не
могла… руки вот насилу оттерли снегом… да и ни бумаги, ничего нет…
а люди всё переврут…
— У нас теперь, — хвастался мещанин заезжему человеку, —
есть купец Никон Родионович, Масленников прозывается, вот так человек! Что ты хочешь, сейчас он с тобою
может сделать; хочешь, в острог тебя посадить — посадит; хочешь, плетюганами отшлепать или так в полицы розгам отодрать, — тоже сичас он тебя отдерет. Два слова городничему повелит или записочку напишет,
а ты ее, эту записочку, только представишь, — сичас тебя в самом лучшем виде отделают. Вот какого себе человека имеем!
«
Может ли
быть, — думала она, глядя на поле, засеянное чечевицей, — чтобы добрая, разумная женщина не сделала его на целый век таким, каким он сидит передо мною? Не
может быть этого. —
А пьянство?.. Да другие еще более его
пьют… И разве женщина, если захочет, не заменит собою вина? Хмель — забвение: около женщины еще легче забываться».
—
А почему бы это, по-вашему, не
может быть?
— Да какая ж драма? Что ж, вы на сцене изобразите, как он жену бил, как та выла, глядючи на красный платок солдатки,
а потом головы им разнесла? Как же это ставить на сцену! Да и борьбы-то нравственной здесь не представите, потому что все грубо, коротко. Все не борется,
а… решается. В таком быту народа у него нет своей драмы, да и
быть не
может: у него
есть уголовные дела, но уж никак не драмы.
— Да, по-моему,
есть их собственная драма. Поверьте, бабы коробьинские отлично входят в борьбу убийцы,
а мы в нее не
можем войти.
Может быть, c'est quelque chose de moujique, [Это нечто мужицкое (франц.).] ну да и я ведь не имею времени заниматься гуманными науками,
а так, сырыми мозгами размышляю.
— Дело не в скандале,
а в том, что вы пропадаете, тогда как, мне кажется… я,
может быть, и ошибаюсь, но во всяком случае мне кажется, что вы еще
можете быть очень полезны.
— Нет, не все равно; мой отец болен,
может быть опасен, и вы в такую минуту вызываете меня на ответ о… личных чувствах. Я теперь должна заботиться об отце,
а не… о чем другом.
А дело
было в том, что всеми позабытый штабс-капитан Давыдовский восьмой год преспокойно валялся без рук и ног в параличе и любовался, как полнела и добрела во всю
мочь его грозная половина, с утра до ночи курившая трубку с длинным черешневым чубуком и кропотавшаяся на семнадцатилетнюю девочку Липку, имевшую нарочитую склонность к истреблению зажигательных спичек, которые вдова Давыдовская имела другую слабость тщательно хранить на своем образнике как некую особенную драгоценность или святыню.
— Ну, это
будет новость,
а я себе такого современного русского человека как-то не
могу представить.
Капрал передал просьбу sous-lieutenant'y и через минуту сообщил осужденному, что первая половина его просьбы
будет исполнена,
а на Рютли он
может смотреть отсюда.
— Тебе надо ехать в университет, Вильгельм, — сказал старый Райнер после этого грустного, поэтического лета снов и мечтаний сына. — В Женеве теперь пиэтисты, в Лозанне и Фрейбурге иезуиты. Надо
быть подальше от этих католических пауков. Я тебя посылаю в Германию. Сначала поучись в Берлине,
а потом
можешь перейти в Гейдельберг и Бонн.
— Цели Марфы Посадницы узки, — крикнул Бычков. — Что ж, она стояла за вольности новгородские, ну и что ж такое? Что ж такое государство? — фикция. Аристократическая выдумка и ничего больше,
а свобода отношений
есть факт естественной жизни. Наша задача и задача наших женщин шире. Мы прежде всех разовьем свободу отношений. Какое право неразделимости? Женщина не
может быть собственностью. Она родится свободною: с каких же пор она делается собственностью другого?
Рогнеда Романовна не
могла претендовать ни на какое первенство, потому что в ней надо всем преобладало чувство преданности,
а Раиса Романовна и Зоя Романовна
были особы без речей. Судьба их некоторым образом имела нечто трагическое и общее с судьбою Тристрама Шанди. Когда они только что появились близнецами на свет, повивальная бабушка, растерявшись, взяла вместо пеленки пустой мешочек и обтерла им головки новорожденных. С той же минуты младенцы сделались совершенно глупыми и остались такими на целую жизнь.
Здесь все тоже слушают другую старушенцию,
а старушенция рассказывает: «Мать хоть и приспит дитя,
а все-таки душеньку его не приспит, и душа его жива
будет и к Богу отъидет,
а свинья, если ребенка съест, то она его совсем с душою пожирает, потому она и на небо не смотрит; очи горе не
может возвести», — поясняла рассказчица, поднимая кверху ладони и глядя на потолок.
Родился он в Бердичеве; до двух лет
пил козье молоко и
ел селедочную утробку, которая валялась по грязному полу; трех лет стоял, выпялив пузо, на пороге отцовской закуты; с четырех до восьми, в ермолке и широком отцовском ляпсардаке, обучался бердичевским специальностям: воровству-краже и воровству-мошенничеству,
а девяти сдан в рекруты под видом двенадцатилетнего на основании присяжного свидетельства двенадцати добросовестных евреев, утверждавших за полкарбованца, что мальчику уже сполна минуло двенадцать лет и он
может поступить в рекруты за свое чадолюбивое общество.
Райнера здесь не
было,
а Розанов все
мог слушать, и его способность слушать все насчет Лизы через несколько страниц,
может быть, и объяснится.
— Я вам уже имел честь доложить, что у нас нет в виду ни одного обстоятельства, обвиняющего вашего сына в поступке, за который мы
могли бы взять его под арест.
Может быть, вы желаете обвинить его в чем-нибудь, тогда, разумеется, другое дело: мы к вашим услугам.
А без всякой вины у нас людей не лишают свободы.
— И умно делаете. Затем-то я вас и позвал к себе. Я старый солдат; мне,
может быть, извините меня, с революционерами и говорить бы, пожалуй, не следовало. Но пусть каждый думает, кто как хочет,
а я по-своему всегда думал и
буду думать. Молодежь
есть наше упование и надежда России. К такому положению нельзя оставаться равнодушным. Их жалко. Я не говорю об университетских историях. Тут что ж говорить! Тут говорить нечего.
А есть, говорят, другие затеи…
Розанов потрогал дверь араповского ложемента, — она
была заперта. Не поднимая никакого шума, доктор отпер дверь своим ключом и, войдя, тотчас запер за собою двери и не вынул ключа, так, чтобы уже еще никто не
мог отпереть ее,
а должен
был бы постучаться.
— Ничего! — радостно произнес он навстречу входившему Бычкову, с которым они только что наблюдали друг друга без масок. — Подозрение
было, и теперь все кончено. Хорошо, что я дома не ночевал,
а то, черт возьми, напрасно бы сцена
могла выйти: я бы их всех в шею.
Хожалый
был отомщен. Барсук
был облит кровью,
а сам Арапов заставлял жалеть, что в течение этих трех или четырех часов его жизни не
мог наблюдать хоть Розанов для своей психиатрической диссертации или великий драматический талант для типического создания героя современной комедии.
Во-первых, все это
было ему до такой степени больно, что он не находил в себе силы с должным хладнокровием опровергать взведенные на него обвинения,
а во-вторых, что же он и
мог сказать?
А как собственно феи ничего не делали и даже не умели сказать, что бы такое именно, по их соображениям, следовало обществу начать делать, то Лиза, слушая в сотый раз их анафематство над девицей Бертольди, подумала: «Ну, это, однако,
было бы не совсем худо, если бы в числе прочей мелочи
могли смести и вас». И Бертольди стала занимать Лизу. «Это совсем новый закал, должно
быть, — думала она, — очень интересно бы посмотреть, что это такое».
Непонятно
было, из-за чего так кипятилась маркиза,
а ей случалось так кипятиться не в редкость. Словно муха злая ее укусит, так и лезет, как ветряная опухоль. Но, несмотря на все беснование, положено
было все-таки действовать на Розанова осторожно: высвободить жертву тонко, так, чтобы тиран этого и не заметил. Даже предполагалось, что тиран еще
может до известной степени исправиться.
Отношения Лизы к Бертольди
были таковы, что хотя Бертольди при ней
была совершенно свободна и ничем не стеснялась, но она не получила не только никакого влияния на Лизу,
а, напротив, даже сама на нее посматривала.
Может быть, это в значительной степени происходило и оттого, что у Лизы
были деньги и Бертольди чувствовала, что живет на ее счет.
—
Может быть, кто-нибудь и пойдет,
а уж вы не пойдете, за это я вам ручаюсь. Ну кто, господа, в повстанье? записывайте, Незабитовский.
— Ну, не думаю; правда, я ее знала ребенком;
может быть, теперь она очень переменилась,
а когда я ее знала в институте, она не подавала таких надежд. Я ведь раньше их вышла за два года, но все-таки не думаю, чтобы Женни на такую штуку рискнула, — произнесла тоном опытной женщины Калистратова.
Я вас и в этом еще строго не осуждаю: этому способствовали и обстоятельства и его привязчивая натура; но вы должны
были по крайней мере оценить эту преданность,
а вы ее не оценили: вы только
могли употребить его привязанность в его пользу, пробудить в нем вашим влиянием деятельность, гордость, энергию, — вы этого не сделали.
Он ведь не дурак, он даже,
может быть, поумнее многих умников; он бы не полез на стену и удовольствовался бы вашей дружбой, он бы вас слушался, и вы бы
могли сделать из него человека,
а вы что из него делаете?
— Позвольте. Оставьте ей ребенка: девочка еще мала; ей ничего очень дурного не
могут сделать. Это вы уж так увлекаетесь. Подождите полгода, год, и вам отдадут дитя с руками и с ногами.
А так что же
будет: дойдет ведь до того, что очень
может быть худо.
Проснувшись утром, Лобачевский никак не
мог понять, где бы это запропастился Розанов,
а Розанов не
мог сказать правды, где он
был до утра.
— Это точно; ну только ничего. В столице всякую сейчас
могут обучить, — настаивал поваренок и получал от Абрамовны подзатыльник, от которого старухиной руке
было очень больно,
а праздной дворне весьма весело.
— Нет, я не обижаюсь,
а только я после этого не хочу с ним
быть в компании, если он дерется, — отвечал душенька штатский. — Согласитесь, это не всякому же
может быть приятно, — добавил он и решительно отправился к выходу.
— Прекрасно-с, прекрасно, — говорил Белоярцев молоденькой девушке, — даже и таким образом я
могу доказать вам, что никто не имеет права продать или купить землю. Пусть
будет по-вашему, но почитайте-ка внимательнее, и вы увидите, что там оказано: «наследите землю»,
а не «продайте землю» или не «купите землю».
Все это, разумеется,
может случиться только тогда, когда мы всецело решимся довериться тем истинам, которые выработаны частию людьми нашего взгляда за границею,
а частию нами самими.
Будем лучше руководиться тем, что выработает время, то
есть самая жизнь, нежели своим личным, минутным и, следовательно, не беспристрастным мнением».
— Бахарева
может наливать чай, — говорил он, сделав это предложение в обыкновенном заседании и стараясь, таким образом, упрочить самую легкую обязанность за Лизою, которой он стал не в шутку бояться. — Я
буду месть комнаты, накрывать на стол,
а подавать блюда
будет Бертольди, или нет, лучше эту обязанность взять Прорвичу. Бертольди нет нужды часто ходить из дому — она пусть возьмет на себя отпирать двери.
— Ну, господа, мы, значит,
можем себя поздравить. В три месяца мы издержали тысячу сто рублей, кроме нашего заработка;
а дом у нас пуст, и о работе только разговоры идут. Можно надеяться, что еще через три месяца у нас ничего не
будет.
— Вот здесь мы
будем спать с тобою, Агата, — говорила Мечникова, введя за собою сестру в свою спальню, — здесь
будет наша зала,
а тут твой кабинетец, — докончила она, введя девушку в известную нам узенькую комнатку. — Здесь ты
можешь читать,
петь, работать и вообще делать что тебе угодно. В своей комнате ты полная госпожа своих поступков.
—
А черт его знает;
может быть, он
был дурак.
— Очень
может быть. В «Отелле», там какую-то бычачью ревность изобразил…
Может быть, это и дорого стоит…
А что он человек бесполезный и ничтожный — это факт.
— Я тоже имею это намерение, — оказал он, остановясь перед Райнером, и начал качаться на своих высоких каблуках. — Но, вы знаете, в польской организации можно знать очень многих ниже себя,
а старше себя только того, от кого вы получили свою номинацию,
а я еще не имею номинации. То
есть я
мог бы ее иметь, но она мне пока еще не нужна.
Чтобы предупредить возможность такого свидания, которое
могло очень неприятно подействовать на Лизу, Розанов сказал, что Альтерзон вчера возвратился и что завтра утром они непременно
будут иметь свидание,
а потому личное посещение Лизы не
может иметь никакого места.