Но это не
был сон: это была самая существенная действительность, всю силу и все значение которой княгиня вполне ощутила только тогда, когда, измученная своею ролью в продолжение вечера, она села в карету и, обхватив руками голову дочери, прижала ее к своей груди и зарыдала.
Неточные совпадения
Кончину его никак нельзя назвать смертью: это именно
было успение, за которым пошел вечный
сон праведника.
В результате всего этого получилось одно, что совсем выбившийся из
сна Дон-Кихот в начале Великого поста не выдержал и заболел: он сначала
было закуролесил и хотел прорубить у себя в потолке окно для получения большей порции воздуха, который
был нужен его горячей голове, а потом слег и впал в беспамятство, в котором все продолжал бредить о широком окне и каком-то законе троичности, который находил во всем, о чем только мог думать.
Больной дворянин
был сражен этой красотой и, по немощи, сразу влюбился. Он только хотел удостовериться, что эта не греза, не
сон, что это живая девушка, а что она крестьянка, а он дворянин — это ничего… законы осуждают, а сердце любит.
Дон-Кихот не мог взять на руки своей жены и перенести ее домой: он
был еще слаб от болезни, а она не слишком портативна, но он зато неподвижно сидел все время, пока «душка» спала, и потом, при обнаружении ею первых признаков пробуждения, переводил ее на постель, в которой та досыпала свой первый
сон, навеянный бредом влюбленного мужа, а он все смотрел на нее, все любовался ее красотою, вероятно воображая немножко самого себя Торгниром, а ее Ингигердой.
Взволнованная резвым танцем княжна предстала; ее спросили: она
была согласна. Кто же
был жених? Княгиня видела Функендорфа и не верила своим глазам. Ей казалось, что ее обманывают разом все ее чувства, что все это не действительность, а какой-то нелепый
сон, в котором и она бредила и теперь бредят все, спеша приносить свои поздравления ей, княжне и Функендорфу.
Когда Ассоль решилась открыть глаза, покачиванье шлюпки, блеск волн, приближающийся, мощно ворочаясь, борт «Секрета», — все
было сном, где свет и вода качались, кружась, подобно игре солнечных зайчиков на струящейся лучами стене.
— Кто старое помянет, тому глаз вон, — сказала она, — тем более что, говоря по совести, и я согрешила тогда если не кокетством, так чем-то другим. Одно слово: будемте приятелями по-прежнему. То
был сон, не правда ли? А кто же сны помнит?
Она все сидела, точно спала — так тих
был сон ее счастья: она не шевелилась, почти не дышала. Погруженная в забытье, она устремила мысленный взгляд в какую-то тихую, голубую ночь, с кротким сиянием, с теплом и ароматом. Греза счастья распростерла широкие крылья и плыла медленно, как облако в небе, над ее головой.
Эта тонкая лесть и вся изящно-роскошная обстановка жизни в доме генерала сделали то, что Нехлюдов весь отдался удовольствию красивой обстановки, вкусной пищи и легкости и приятности отношений с благовоспитанными людьми своего привычного круга, как будто всё то, среди чего он жил в последнее время,
был сон, от которого он проснулся к настоящей действительности.
Неточные совпадения
Был гуще невежества мрак над тобой, // Удушливей
сон непробудный, //
Была ты глубоко несчастной страной, // Подавленной, рабски бессудной.
Мельком, словно во
сне, припоминались некоторым старикам примеры из истории, а в особенности из эпохи, когда градоначальствовал Бородавкин, который навел в город оловянных солдатиков и однажды, в минуту безумной отваги, скомандовал им:"Ломай!"Но ведь тогда все-таки
была война, а теперь… без всякого повода… среди глубокого земского мира…
Началось общее судбище; всякий припоминал про своего ближнего всякое, даже такое, что тому и во
сне не снилось, и так как судоговорение
было краткословное, то в городе только и слышалось: шлеп-шлеп-шлеп!
«Да, да, как это
было? — думал он, вспоминая
сон. — Да, как это
было? Да! Алабин давал обед в Дармштадте; нет, не в Дармштадте, а что-то американское. Да, но там Дармштадт
был в Америке. Да, Алабин давал обед на стеклянных столах, да, — и столы
пели: Il mio tesoro, [Мое сокровище,] и не Il mio tesoro, a что-то лучше, и какие-то маленькие графинчики, и они же женщины», вспоминал он.
Как бы пробудившись от
сна, Левин долго не мог опомниться. Он оглядывал сытую лошадь, взмылившуюся между ляжками и на шее, где терлись поводки, оглядывал Ивана кучера, сидевшего подле него, и вспоминал о том, что он ждал брата, что жена, вероятно, беспокоится его долгим отсутствием, и старался догадаться, кто
был гость, приехавший с братом. И брат, и жена, и неизвестный гость представлялись ему теперь иначе, чем прежде. Ему казалось, что теперь его отношения со всеми людьми уже
будут другие.