Неточные совпадения
Яков Львович оказался столь удобным для исполнения различных предначертаний Петровых, что государь отметил его своим особенным вниманием
и повел его от чести к почести, не забывая при этом поправлять
и его родовую «захудалость».
В ссылке князь Яков Львович, по отеческому завету, обратился к смирению: он даже никогда не жаловался на «Немца», а весь погрузился в чтение религиозных книг, с которыми не успел познакомиться в юности;
вел жизнь созерцательную
и строгую
и прослыл мудрецом
и праведником.
Княгиня оглянулась на образ, перекрестилась
и опять села в помпадур, потому что ноги ей, видно, плохо служили,
и велела Патрикею все в соблюдении мелко рассказывать.
Пока люди седлают, а я ему умываться подаю, а он все
велит себе воду с ледком на голову лить, а сам все ее ловит горстьми; глотает,
и сам молитву «Живый в помощи» читает — молится, а вид у него совершенно потерянный.
«Все равно она детей не забудет, я в ней уверен».
И с этим, говорит, ногу в стремя поставил, поцеловал, нагнувшись с коня, Патрикея
и сказал ему: «Поцелуй руку у княгини»,
и с тем
повел полк в атаку
и, по предсказанию своему, живой с поля не возвратился.
Не было с княгиней Варварой Никаноровной ни обморока, ни истерики, а на другой день она
велела служить в своей церкви по муже заупокойную обедню, к которой приказала быть всем крестьянам ближних сел, их старостам, бурмистрам
и управителю.
— Этот человек истинный друг мне, —
и тотчас же
велела конторщику ехать засвидетельствовать отпускную
и потом положить ее опять в то же самое место, где ее оставил Патрикей,
и никогда ему об этом не сказывать. Все это так
и было исполнено.
И она у него, эта его рожа страшная, точно, сама зажила, только, припалившись еще немножечко, будто почернее стала, но пить он не перестал, а только все осведомлялся, когда княгиня встанет,
и как узнал, что бабинька
велела на балкон в голубой гостиной двери отворить, то он под этот день немножко вытрезвился
и в печи мылся. А как княгиня сели на балконе в кресло, чтобы воздухом подышать, он прополз в большой сиреневый куст
и оттуда, из самой середины, начал их, как перепел, кликать.
— Княгиня в самые большие дома
и во дворец выезжала
и обо всем там, кажется, могли наговориться, а, бывало, чуть только вернутся, сейчас ко мне: разденутся
и велят себе задорную корочку аржаного хлеба покруче крупной солью насолить
и у меня на сундучке сядут,
и начнем с нею про деревню говорить.
Ольга Федотовна чувствовала, что ей изменяют силы, но
вела игру далее
и прошептала...
Бабушка
и для архиерейского служения не переменила своего места в церкви: она стояла слева за клиросом, с ней же рядом оставалась
и maman, а сзади, у ее плеча, помещался приехавший на это торжество дядя, князь Яков Львович, бывший тогда уже губернским предводителем. Нас же, маленьких детей, то есть меня с сестрою Nathalie
и братьев Аркадия
и Валерия, бабушка
велела вывесть вперед, чтобы мы видели «церемонию».
А тут, — она
повела рукою на чайную комнату, где Марья Николаевна
и Ольга Федотовна в это время бережно перемывали бывший в тот день в употреблении заветный саксонский сервиз,
и добавила: — тут по любви-то у нас есть своя академия
и свои профессора…
Он
вел все переговоры с людьми, которых бабушка иногда почему-нибудь не могла принять; устраивал ее бесчисленных крестников
и вел все безотчетные расходы по выдаче наград состоявшим на пайке губернским
и уездным чиновникам.
Она его немедленно взяла оттуда
и велела Патрикею отдать в училище, откуда он потом поступил в архитектурные классы
и был хорошим архитектором
и очень богатым человеком, с которым некто из рода нашего впоследствии вступил в соотношения, с моей точки зрения не совсем желанные.
Когда родоначальник известного ныне богатого дома, Николай Патрикеевич Сударичев, получив звание архитектора, приехал повидаться к отцу, бабушка, разумеется, пожелала, чтобы «Николашу» ей представили,
и, обласкав его, она подарила ему часы, сто рублей «на пару платья»
и — о ужас! —
велела ему прийти к столу с нею обедать…
Нынче очень многие думают, что при крепостном праве почти совсем не нужно было иметь уменья хорошо
вести свои дела, как будто
и тогда у многих
и очень многих дела не были в таком отчаянно дурном положении, что умные люди уже тогда предвидели в недалеком будущем неизбежное «захудание» родового поместного дворянства.
Бабушка, к дому которой никакие
вести не запаздывали, слушала об этом новом лице с каким-то недоверием
и неудовольствием. Я забыла сказать, что в числе ее разных странностей было то, что она не жаловала графов. По ее правилам, в России должны быть царский род, князья, дворяне, приказные, торговые люди
и пахотные, но графы… Она говорила, что у нас искони никаких графов не было,
и она будто бы вовсе не знает, откуда они берутся.
У княгини тогда уже были зрело обдуманные мысли, как она займется воспитанием сыновей
и к чему их будет
весть.
Можно положительно сказать, что если б
и в монастырях тоже не оказывалось каких-нибудь угнетенных людей, за которых Доримедонт Васильич считал своею непременною обязанностью вступаться
и через это со всеми ссорился, то его ни одна обитель не согласилась бы уступить другой, но так как заступничества
и неизбежно сопряженные с ними ссоры были его неразлучными сопутниками, то он частенько переменял места
и наконец, заехав бог
весть как далеко, попал в обитель, имевшую большой архив древних рукописей, которые ему
и поручили разобрать
и привесть в порядок.
До монастыря дошла
весть, что уже с полгода тому назад по случаю какого-то торжества последовал манифест, покрывший прощением многие проступки, к категории которых относились
и те, за кои скрывался в изгнании Рогожин.
Как она обернулась
и мимоходом
повела глазами на Дон-Кихота, так он
и намагнетизировался. Та смотрит на него, потому что видит его смотрящим в первый раз после долгого беспамятства, а он от нее глаз оторвать не может. Глаза большие, иссера-темные, под черною бровью дужкою, лицо горит жизнью, зубы словно перл, зерно к зерну низаны, сочные алые губы полуоткрыты, шея башенкой, на плечах — эполет клади, а могучая грудь как корабль волной перекачивает.
Однако все это весьма естественно кончилось тем, что супруги к исходу своего медового месяца стали изрядно скучать,
и Дон-Кихот Рогожин
велел Зинке запрячь своих одров в тарантас
и поехал с женою в церковь к обедне. Тут он налетел на известный случай с Грайвороной, когда бедный трубач, потеряв рассудок, подошел к иконостасу
и, отлепив от местной иконы свечу, начал при всех закуривать пред царскими вратами свою трубку.
Приезжал ли он избитый
и израненный, что с ним случалось нередко, он все равно нимало не изменялся
и точно так же читал на память
повесть чьего-нибудь славного дворянского рода
и пугал других захуданием или декламировал что-нибудь из рыцарских баллад, которых много знал на память.
Несчастные бог
весть как собрались с силами, вымыли у реки опустевшую орбиту выбитого глаза Дон-Кихота, подвязали изорванные мочалы упряжи
и на трех колесах, при содействии деревянного шкворня, дотащились до Протозанова, где в незаметности остались ожидать, не станут ли их разыскивать.
Княгиня уехала в Петербург с маленькими детьми, с Ольгою Федотовною
и с Патрикеем. Дети
и Ольга помещались вместе с бабушкою в карете, а Патрикей в устроенной сзади откидной коляске, где ему было очень покойно
и откуда он с высоты мог далеко вперед видеть дорогу
и наблюдать за форейтором
и за кучером. Они приехали так скоро, как только тогда было можно. В Протозаново от них никаких
вестей еще не приходило.
— Ну, довольно тебе, перестань основу сновать: тут
и так все вокруг ходит. Патрикей! ступай с ним сейчас в баню да
вели, пожалуйста, чтоб ему усы расчесали
и уши хорошенько мылом вымыли. Да поди-ка сюда на минутку ко мне.
И вот, когда Хлопов в урочный час приехал к князю с полною уверенностью, что его сейчас примут, швейцар объявил ему, что князь хотя
и дома, но никого не
велел принимать.
Хлопов счел это за хороший знак; ему показалось, что князь именно потому
и велел не принимать других, что хочет на свободе поговорить с ним.
Больше этого графу уже никто не мог сказать приятного: он таял от слов княгини,
и в то время, когда она сидела пред ним
и молча думала: как ей быть с своими детьми, чтоб они, выросши, умели не только эполетами трясти
и визиты делать, а могли бы
и к ставцу лицом сесть, граф был уверен, что княгиня проводит мысленную параллель между им
и теми, которые юродствовали да рассказывали друг про друга шутовские
вести.
В подкрепление этой просьбы княгиня пожала Функендорфу руку,
и они расстались; а чуть только карета графа отъехала от подъезда, бабушка сейчас же позвала к себе Ольгу Федотовну
и послала ее к модистке, чтобы та принесла ей «коробук самых солидных чепцов». Выбрав себе из них самый большой, с крахмальным бантом на темени, княгиня сейчас же надела на себя этот старушечий чепец
и, осмотревшись пред зеркалом,
велела, чтоб ей таких еще две дюжины нашили.
Она тихо плечами
поведет, а, наконец, раз даже вслух проговорила: «Что это за глупость такая!»
и послала к нему Патрикея узнать о его здоровье,
и если он здоров, то
велели просить его, чтобы заехал.
Княгиня его приветливо встретила, но все в своем большом чепце,
и повела его в маленькую гостиную, куда почти никто никогда не ходил, — здесь затворились, сели
и начали говорить.
Как вы его захотите
повести, так
и поведете.
А по правде сказать, оба были самые несносные споришки,
и княгиня часто должна была сама приходить их разнимать
и мирить — стыдит их, бывало, стыдит да, наконец, тем кончит, что
велит Патрикею от них шашки взять
и к себе в комнату отнести.
Друг встретил ее снова в слезах
и повел показывать «свою убогую келью».
Через минуту она, совсем раздетая, перешла комнату
и, упав в постель,
велела унести свечу. Но чуть Ольга вышла, бабушка постучала ей в стену. Ольга возвратилась
и стала в ногах кровати. Княгиня, не оборачиваясь от стены, проговорила...
Княгиня насилу убедила Рогожина, что Gigot в известном происшествии отнюдь не был подкупной шпион, а только играл глупую роль,
и заставила врагов поцеловаться. Gigot исполнил это охотно, но Рогожин только едва подставил ему сухо свою щеку. После всего этого бабушка
велела их проводить каждого в свою комнату,
и Патрикей свел Дон-Кихота, а Ольга отвела Gigot.
Граф, препожаловав с жалобою графини Антониды на Дон-Кихота, застал бабушку уже при конце ее работы, которую оставалось только оформить актуальным порядком, для чего тут перед княгинею
и стояли землемер
и чиновник. А потому, когда княгине доложили о графе, она
велела просить его в кабинет
и встретила его словами...
Костоправ вышел, осмотрев ногу графа,
и, выйдя в зал, чтобы
велеть подать себе таз с взбитою мыльною пеной, объявил княгине, что у больного просто небольшой вывих
и что он может ходить через неделю.
Скажите ей, что Моисей, изводя народ из неволи,
велел своим унести драгоценные сосуды египтян,
и мы можем хорошо воспитать нового человека только тогда, когда он похитит мудрость древних
и поносится с нею в зное пустыни, пренебрегая
и голод,
и жажду,
и горечь мерры.
Вспомните, что я излагал некогда о есотерическом
и ексотерическом в науке: я видел мою esotoris [Сокровенную (греч.)] тогда яко зерцалом в гадании: я лишь в отраднейшей мечте воображал счастливцев, которым суждено отраднейшее бремя овладеть на много лет умом цветущих юношей с призванием к степени высокому
и весть их к истинному разумению жизни…
и вот об этом речь…
Жиго согласился, а бабушка
велела французу взять с собою
и детей, чтобы ей свободнее было говорить без них с Дон-Кихотом.
— Хорошо, — отвечала княгиня
и,
велев всем остаться у лодки, пошла одна к Червеву.
«Кажется, я мог бы уважать ту власть, которая
вела бы дело к тому, чтобы себя упразднить
и поставить вместо себя власть божию».
Рогожин испугался, что
и у княгини напишут не меланхолию, а «меленхолию»
и пошлют княгиню куда-нибудь, чтобы ее «усматривать», —
и Дон-Кихот стал
вести себя смирно
и дожил век в Протозанове на страже, с решимостью умереть, охраняя княгиню, когда это понадобится.
Он был христианин,
и даже, как все о нем говорят, большой христианин: любил духовное чтение, духовную беседу
и вел чисто (не окончено).
По всему этому, отпуская семью в Европу «к мещанам», он сам стоически держался родного края, служа обществу. Он был сначала выбран дворянством в посредники полюбовного размежевания
и прославился своею полезнейшею деятельностью. Люди, которые испокон века
вели между собою мелкие
и непримиримые вражды
и при прежних посредниках выходили на межи только для того, чтобы посчитаться при сторонних людях, застыдились дяди
и стали смолкать перед его энергическими словами...
Зять накупил тысяч на двадцать хлеба, половину на деньги, половину в долг под тещину поруку; снарядил на ее же кредит баржи
и отправился от пристани вниз по реке, но, как известно, беда одна не любит ходить, а всегда
ведет за собою другую,
и зять нашей старушки потонул, спасая груз своего разбившегося каравана,
и сразу нанес семейству старушки такой удар, что дела их зашатались.
Между детьми
и кредиторами объявилась игра, в которой на ставке стояла престарелая мать первых,
и она бог
весть бы докуда просидела
и, может быть,
и умерла бы в тюрьме, потому что
и та
и другая из играющих сторон обличали большой такт
и выдержку: кредиторы томили старушку в тюрьме, надеясь добиться, что дети сжалятся над нею
и отдадут деньги, а дети были еще тверже в своем намерении не платить денег
и оставить мать в тюрьме.
Выпустив из присутственной комнаты последних лиц, за которыми наступала очередь разобрать дело старушки, он помедлил некоторое время
и сидел молча, с целью восстановить в себе все свои духовные силы
и призвать спокойную ясность своему рассудку,
и затем
велел ввести мать
и детей, которые стали в ряд перед зерцалом закона, портретом царя
и освещенным лампадою ликом небесного судии, под которым внизу помещался судия земной.