Неточные совпадения
Последнее слово нас
было на минуту смутило, но, взглянув в глаза стоявших против нас развернутым фронтом кадет, мы увидели, что слова эти несправедливы, что «весь корпус» на нас действительно «смотрит», но смотрит совсем не как на недостойных
товарищей, а, напротив, «как на героев», и когда нам дозволено
было проститься с остающимися камрадами, то мы с таким жаром бросились в объятия друг другу, что нас нелегко
было разнять.
Само начальство
было, кажется, тронуто воодушевлявшим нас духом и, в ознаменование своего к нам благоволения, не вменило в вину нашим
товарищам нарушения субординации, выразившееся их прощальным криком из строя.
Это
было для меня чрезвычайно радостное известие; во-первых, я перестал завидовать нашим
товарищам, которые ехали в славянском собратстве, между тем как я должен
был тянуться с немцами; потом, вместо мызной мазанки в серой Лифляндии, я стремился к «червонной Украйне», под тень ее тополей и черешен, к ее барвинкам, к Днепру, к святыням Киева, под свод пещер, где опочили Антоний, Нестор и Никола-князь, сбросивший венец и в рубище стоявший у ворот Печерской лавры…
В Твери штат наш должен
был уменьшиться. Здесь нам надлежало высадить одного
товарища по фамилии Волосатина, отец которого служил председателем какой-то из тверских палат.
— Да одна ли сестра — верно,
будет и еще много дам! — воскликнули разом несколько голов после того, как
товарищ покатил, обдав нас целым облаком пыли, — и все мы кинулись к своим узелкам, в которых
был увязан наш штатский гардероб, построенный военным портным.
Восторг
был всеобщий, но непродолжительный, потому что один из
товарищей, имевший в задатке червя самолюбия, объявил, что он не пойдет, потому что Волосатин приглашал нас очень обидным тоном.
Желания мои сбылись: ко мне подошел наш блестящий
товарищ Виктор Волосатин — и, отведя меня в угол, где
были сбиты в кучу все прочие
товарищи моего бедствия, сказал...
Но Кирилл уже запрягал своих лошадей, — и
товарищи встали и начали
пить чай и собираться в путь. Письмо надлежало отложить.
Ему казалось, что он себя уже отлично устроил, и
товарищи вслед ему назвали его «отвратительным фатишкою», — но мне до этого не
было никакого дела, потому что я
был влюблен и желал обращаться в сферах по преимуществу близких к предмету моей любви. Я быстро распаковал привезенную Волосатиным корзину, стараясь как можно более съесть присланных его сестрою пирогов, чтобы они не доставались другим, а между этим занятием распечатал подаренную ею мне книгу: это
был роман Гольдсмита «Векфильдский священник».
В Туле мы высадили еще одного
товарища, а в Орле двух — и остались вчетвером, из которых одному надлежало остаться в Глухове, другому в Нежине, а мне и некоему поляку Краснопольскому вдвоем ехать до Киева. Но, однако же, не все мы доехали до мест своего назначения: нам суждено
было погубить дорогою своего нежинского
товарища, маленького Кнышенко. Это — небольшое, но очень трагическое происшествие, которое чрезвычайно меня поразило, особенно своею краткою простотою и неожиданностью.
Много церемониться
было не из чего — и мы откровенно выразили ему наши опасения; но Кирилл нас тотчас же благородно успокоил, и притом сделал самому себе некоторый комплимент, сказав, что он водил медведя, держа рассудок в сумке, и
пил только на чужой счет своих земляков, а все деньги забил в сапоги под стельку, — и потому когда
товарищи захотели снять с него и пропить те сапоги, то он тут сейчас очувствовался и вскричал караул, но сапог снять не дал, а лучше согласился претерпеть неудовольствие на самом себе, что и последовало.
Я и мой другой
товарищ понять не могли: за кого это нас принимают? Пенькновский же уверял нас, что все это, вероятно, происходит оттого, что он будто бы похож на казацкого атамана, в чем его в свою очередь уверил льстивый и коварный Кирилл. Так мы доехали до Королевца, где суждено
было произойти развязке этого пошлого и смешного анекдота.
Кто
был этот быстрый на руку королевецкий начальник — это так и осталось нам неизвестно, но мы ему
были очень благодарны, что он проучил Кириллу, а главное — открыл нам, что коварный мужичонко выдавал нашего великолепного
товарища за московского палача, которого он будто бы везет в Киев польскую графиню наказывать, а нас двух выдавал за его учеников.
Я этим
был так занят, что, молясь о помощи свыше, начал ощущать вблизи себя в повозке чье-то присутствие — присутствие многих, очень многих существ, которые ехали со мною и понимали мои думы, в глубочайшей тайне хранимые от моего возницы и оскверненного
товарища.
Мой извозчик, мой
товарищ, самая телега, в которой я путешествовал, —
были мне противны, они служили мне напоминанием тягостных и отвратительных событий.
Я просил сестру Волосатина обдумать мое ужасное положение и применить ее нежность — если не ко мне, то по крайней мере к ее брату, моему
товарищу, который по его летам и неопытности мог подвергнуться тем же искушениям, какими
был искушен и я, и потом мог подпасть под те же муки раскаяния, какими я страдаю.
Затем Пенькновский открыл мне, что он на войне не
будет никого бить из
товарищей и только возьмет в плен нашего военачальника, а потом полюбопытствовал, куда лежит мой путь, — и, узнав, что я иду домой, вызвался меня проводить и дорогою спросил: «Что говорят у вас про венгерскую революцию?»
Я дал слово держать это дело в большом секрете — и мы благополучно расстались бы на этом, если бы матушка, встретив меня у порога залы, не спросила, с кем я говорил, — и, узнав, что это
был мой корпусный
товарищ, не послала меня немедленно воротить его и привести к ней.
— А-а, не беспокойтесь, сударыня, он этого слишком стоил! — воскликнул мой Пенькновский. Я так и замер от страха, что он, увлекшись, сам не заметит, как расскажет, что Кирилл предательски выдавал его за палача, который
будет в Киеве наказывать жестоко обращавшуюся с крестьянами польскую графиню; но мой речистый
товарищ быстро спохватился и рассказал, что Кирилл будто бы, напившись пьян, зацепил колесом за полицеймейстерскую коляску.
— Нет, — отвечал он, — нет; то
есть я и ваш сын — мы его не слушались, потому что я сам не
пил и удерживал вашего сына, но другие… Положим, что это не совсем хорошо выдавать
товарищей, но, презирая ложь, я не могу отрицать, что другие, которые меня не слушались, те
пили.
— Что, брат? Нет, уж извини: расскажу. В Твери один наш
товарищ, Волосатин, пригласил нас к себе на вечер, который давал его отец, и ваш сын там так неприлично повел себя… просто так неприлично, что
будь это в другом месте — я не знаю, что бы могло выйти!
— Да, а то это выйдет не по-товарищески. А у нас, брат, сейчас
были какие ужасные вещи! — и Пенькновский, поотстав со мною еще на несколько шагов от своих
товарищей, сказал о них, что это всё чиновники гражданской палаты и что у них сейчас
был военный совет, на котором открылась измена.