Неточные совпадения
Но, наконец, выдался случай, который и их влияние
сделал бесполезным; это было таким образом: отец
мой получил полк, в котором прежде служил и с которым был во множестве сражений.
После я, однако, узнал, что дед совсем не по своей охоте ходил в баню, где его бабушка
мыла, а
делал это, только уступая настоятельным требованиям баронессы, «для сохранения домашнего спокойствия».
Впервые встречая
мою мать, всякий чувствовал, что он ее будто когда-то уже встречал, и притом встречал в необыкновенную для себя минуту; каждому мнилось, что она ему или уже когда-то
сделала, или еще
сделает что-то доброе и хорошее.
«Я ничему полезному не выучился — и даже в гусары не гожусь», — размышлял я, с ужасом припоминая себе отцовы слова. Я видел, что роковое предчувствие его надо мною уже начинает сбываться, что я действительно того и гляди буду фантазером и ничего путного в
моей жизни не
сделаю.
В этой умеренности мною, по счастию, руководило правило, по которому нам на балах запрещалось
делать с дамами более одного тура вальса, — и то изо всей нашей компании знал это правило один я, так как на кадетских балах для танцев с дамами отбирались лучшие танцоры, в числе которых я всегда был первым. А не знай я этого, я, вероятно, закружился бы до нового неприличия, или по крайней мере до тех пор, пока
моя дама сама бы меня оставила.
Я, может быть, дурно
делаю, вдаваясь во все мелочи нашего первого путешествия, но, во-первых, все это мне чрезвычайно мило, как одно из самых светлых
моих юношеских воспоминаний, а во-вторых, пока я
делал это путешествие, оно, кажется, не знаю почему,
делало грунт для образования
моего характера, развитие которого связано с историею бедствий и злоключений
моей последующей жизни.
Я не помню, как исчезли с
моих глаз Кирилл и
мой Пенькновский, — но они во всяком случае
сделали это как-то так хорошо и деликатно, что ни одной минуты не помешали мне любоваться священными чертами лица
моей неимоверно постаревшей матери.
Я вздрогнул: это были почти те же самые слова, какие я слышал в Твери от сестры Волосатина, которой я написал и послал свое глупое письмо. Ненавистное воспоминание об этом письме снова бросило меня в краску, и я, продолжая стоять с поникшею головою перед
моей матерью, должен был
делать над собою усилие, чтобы понимать ее до глубины души
моей проникавшие речи.
А матушка все продолжала ласкать меня своею рукою по лицу и по голове — и в то же время излагала мне, чтό ею уже предпринято для того, чтобы прерванное образование
мое не остановилось на этом перерыве, и чтό она еще намерена
сделать в этих же целях.
Но матушка отклонила от себя
мою благодарность и сказала, что она намерена это
делать для себя самой, потому что не знает лучшего удовольствия, как учиться.
Теперь, — добавила матушка, — я надеюсь, этот риск немножко уменьшится, потому что ты за компанию с Харитой, конечно, захочешь быть
моим вторым учеником, и потом мы, вероятно, скоро найдем возможность
сделать этот язык нашим домашним разговорным языком вперемежку с французским, на котором будем объясняться до обеда.
Не помню, какой я именно выбрал предлог для того, чтобы ей откланяться, — но она
сделала эту выдумку совершенно излишнею. Вместо ответа на
мое прощанье она взглянула на меня полными слез глазами и, крепко стиснув
мою руку, произнесла по-малороссийски...
Я готов был сам зарыдать и, надвинув шапку, опрометью выбежал на улицу, по которой не успел
сделать и десяти шагов, как меня нагнал
мой приятель Пенькновский.
— Ты приходи как-нибудь ко мне: я тебя познакомлю с
моим отцом, у меня отличный отец; он титулярный советник, и у него есть седло, и две винтовки, и сабля, — и, представь себе, что он служит в гражданской палате и как две капли воды похож на Кошута. Когда начнется революция, он непременно хочет быть нашим полководцем, и все чиновники на это согласны, но ты,
сделай милость, пока никому своим об этом не говори.
Я
сделал это вовсе не с целью их подслушивать, а для того, чтобы не сконфузить их своим появлением; но вышло все-таки, что я мнмовольно учинился ближайшим свидетелем их сокровеннейшей тайны — тайны, в которой я подозревал суровое, жесткое, неумолимое участие
моей матери и… желал ей неуспеха…
— Между тем, мне кажется, я
сделал все, — продолжал Серж, — ты желала, чтобы я помирился с тетками, и я для тебя помирился с этими сплетницами… И даже более: ты хотела, чтобы в течение года, как мы любим друг друга, с
моей стороны не было никакой речи о нашей свадьбе. Я знал, что это фантазия; вам угодно было меня испытать, удостовериться: люблю ли я вас с такою прочностию, какой вы требуете?
Генерал Лев Яковлевич в начале
моего служебного поприща раза два осведомлялся обо мне, что я
делаю; но потом такая внимательность ему, вероятно, надоела — и он уже более никогда не интересовался
моими служебными успехами.
Я не понимал, чтό бы такое
моя мать и Альтанский могли
сделать для великой идеи, но был уверен, что они бы ее ни за что «не уронили и не испортили».
Успехи я
делал невероятно быстрые, но влияние их на меня было несколько странно; я чувствовал себя очень слабым на
моих длинных ножках.
— Но, друг
мой, мне нужно сходить посидеть вечерок у твоего дяди, а как тебе там нечего
делать, то ты можешь с большим удовольствием провести это время у Альтанских, а потом, если хочешь, можешь попозже зайти за мною.
Я
делал усилия изменить это, но безуспешно — ибо хотя я просил ее восстановить именно тот порядок, который она сочинила и который не практиковался, а с самых же первых дней уступил место другому, но матушка решительно отвергла
мои представления и отвечала, что это невозможно и не должно быть, потому что нынешний, органически возникший порядок жизни ей кажется гораздо лучше и целесообразнее.
Что мне оставалось
делать, как не продолжать катить
мою жизнь по тем колеям, на которые она стала, само собою сорвавшись с колей, намеченных для меня матушкой.
Я так и
делал: я, если так можно выразиться, все больше и больше прилеплялся к
моему наставнику, учился у него с чрезвычайно быстрыми и прочными успехами и заправлялся в беседах с ним на особый лад, который впоследствии привел меня к большому разладью.
Это имя прозвучало для
моего слуха каким-то страшным глаголом и мучительно отозвалось в
моем сердце: я хотел броситься на Христю… и не знаю, что
сделать с нею, но потом сдержал себя и только взглянул на нее с укоризною. Христя, конечно, поняла
мое состояние и поспешила поправиться.
Я, разумеется, поняв, что речь,
сделав такой рикошет против воли автора, касается не любви Христи к
моей maman, а чувств ее к другому лицу, сказал...
Я понимал, что она
сделала, и она мне казалась героинею — и притом такою искреннею, такою прекрасною, что я готов был за нее умереть; а когда я перестал философствовать и сделался снова свидетелем разговора, который она вела с матушкою, добрые чувства
мои к ней еще более усилились.
Среди самых цветущих дел он получил смертельный удар, заключавшийся в том, что убогонькая жена
моего дяди внезапно подавилась куриною косточкою и умерла, — а дядя
мой, от которого, по выражению лица, у которого служил Пенькновский, «взятками пахло», чтобы отбить от себя этот дурной запах,
сделал предложение Марье Ильинишне и получил ее руку быстро и бесповоротно.
Я вышел в зал и увидел перед собою представительного Пенькновского, ощутил всю трудность возложенного на меня поручения, тем более что не знал, чем оно вызвано. Одну минуту мне пришло в голову, уж не
сделал ли он предложения
моей maman, но, вспомнив, что он в последнее время усвоил себе привычку говорить с женщинами с особенной тихой развязностью, я счел свою догадку преждевременной и просто попросил его в свою комнату.
— Я объявляю твоей матери, что я женюсь на ее знакомой, — и так или иначе
делаю ей все-таки честь: прошу ее быть
моею посаженою матерью; а она вдруг, представь себе: молча смотрит на меня целые пять минут… заметь, все молча! Потом извиняется, быстро уходит и высылает ко мне тебя с этим глупым ответом, что она нездорова… Знаешь, милый друг, что если бы я не уважал ее и если бы это не в такое время, что я женюсь…
При достаточной скромности я все-таки был так самонадеян, что считал себя способным сразу
сделать громадные успехи, на которые позволяли мне рассчитывать
мое относительно уж не узкое развитие, вкус и знания, каких не было у Лаптева.
— Вам будет двадцать пять лет, — заговорил он, — и вы будете чином коллежский регистратор, это еще чуть-чуть не китайский император: с этакими началами черт бы ее побрал, госпожу службу! Вот тогда-то вы и шатнетесь, а куда шатнуться — это надо знать. Надо
делать славу или деньги: это большой расчет.
Мой вам совет:
делайте деньги.