Неточные совпадения
Вдобавок к этому настроению писателя его посетило
еще другое искушение: к нему начали писать сочувственные письма разные незнакомки,
и женские письма расшевелили в нем влюбчивость
и фантазии.
Женился он, кажется,
еще студентом,
и во всяком случае гораздо ранее, чем прославился в писательстве, а поставил он себя дома так неудачно, что жена считала себя очень умною, а его называла «глупым»
и никак не хотела верить тому, что он может «сочинить» что-нибудь стоящее внимания.
Она, однако же, скоро всем надоела,
и Дудышкин перестал ее принимать, так же как
и Краевский, но в контору она
еще являлась
и срамила мужа как только находила возможным.
Я его тогда все-таки
еще мало знал
и заподозрил, не выпивши ли он, но это было напрасно.
Супруга взяла
еще, что могла, с оброчного мужа
и сникла с наших глаз, а у Прашн к году родился ребенок, которого она сама кормила, а при этом, конечно, все мыла, шила
и варила.
— Чего же-с мне
еще надобно? — говорил он, чрезвычайно довольный своим положением. — Я теперь могу работать спокойно
и дни
и ночи: мне никто не мешает,
и я докажу, что значит эстетика!
Она меня сконфузила: я видел, что мы не сделали после смерти товарища самого важного дела: мы не подумали об этой женщине
и о ее ребенке,
и к этой оплошности я прибавил другую,
еще худшую
и даже достойную строгого осуждения: я заговорил о том, чтоб отдать ребенка, а Праша, которая стояла передо мною, от этого так страшно побледнела, что я упросил ее сесть,
и тогда она сейчас же заговорила...
Тогда
еще не было таких хороших литературных заработков, какими нынче похваляются нынешние молодые писатели, между которыми есть уже
и капиталисты
и даже сибариты.
Люди бедствовали при своих ничтожнейших заработках, которых притом
еще часто нельзя было получить из тощих касс редакций,
и частенько эти люди друг с другом ссорились, но выгод от перехода к «чужому направлению» они не искали.
— Именно, — сказала она, — но только как я этих примеров
еще не видала, то… я дура, фефёла… —
и она хотела улыбнуться, но вместо того
еще горче заплакала.
— В два года сто двадцать рублей, в четыре — двести сорок, ну вот
и все… А ему будет всего
еще пятый год…
— Это пример вовсе не глупый. Конечно, я
еще молода
и уже такой вредный поступок сделала… Но я
еще раньше, чем сюда в город приехала, я с дяденькой на пароходе по Волге плавала… Дяденька содержали буфет, а я у них салфетки стирала…
И я это очень хорошо умею
и вам верно говорю, что я отличная прачка. Против меня даже не всякая потрафит отмыть красное вино или вредный соус, а я умею,
и если бы деньги, которые вы собрали, вы бы мне бы доверили, — вот вы бы тогда увидали, чтт я сделаю.
— Нет-с. Я ведь каких примеров не знаю, о тех не говорю, а это я верно знаю, да
еще я ведь секрет умею, как красное вино можно отмыть без фимии…
И я свое дитя тогда никому бы за глаза не отдала, а сама бы его возрастила
и произвела к делу. Отчего же не так? Но, впрочем, я это так говорю, а вам как угодно.
Через месяц Праша пришла звать меня к себе на новоселье. Я пошел с другим моим литературным товарищем, теперь уже умершим (из всей нашей тогдашней компании теперь в живых остается только трое: Тимирязев, Всев. Крестовский
и я). Праша устроилась хорошо: у нее была одна действительно очень большая комната с плитяным полом, а за ней
еще маленькая комната, в которой у нее стояла ее кровать
и деревянная колыбелька писательского сына.
Мы пили чай с тремя мастерицами
и Прашиным дяденькой, вторым палкинским поваром, который привел с собою
еще другого второго повара из Балабинского трактира, памятного тем, что там в воспоминаемое время был особенный «литературный столик», за которым ежедневно садились пить чай Н.
И. Костомаров, книгопродавец Кожанчиков
и другие солидные
и деловитые литературные люди, при которых мы, тогдашняя молодежь, держали себя почтительно
и скромно.
Праша
еще не созрела умом, но все замечала
и во все вдумывалась, тогда как Зинаида Павловна ни о чем не думала.
Пашок — мой дружок!» В другой раз она
еще варьировала
и говорила: «Прасковья Пахитосовна!
Введем к одной фефёле
еще другую, иного склада
и иного лада: ее краткая история представляет в своем роде бытовую картинку.
И он велел ей приходить одной
и переодеваться у него в очень нарядный крестьянский убор, после чего она должна была брать в руки сноп соломы, путаные васильки
и серп,
и так она стояла, пока он произвел
еще одну картину, которая стояла на одной из парижских художественных выставок с надписью: «Devouschka krapivouscou jala», но
и после этого француз продолжал ее поддерживать
и доставлял ей с детьми что им было нужно, но зато она была беременна…
и бог весть для какой надобности.
Один раз в течение первого года их хозяйства я заходил посмотреть на литераторского наследника
и застал его
и отличном положении: он ползал по полу настоящим санкюлотом, с заткнутым за пояс подолом,
и махал деревянною ложкой, а неподалеку от него катался горшок с пшенною кашей: всяк ли
еще имел в детстве такое благополучие!
— Нет, не знаю, а, во-первых, он такой учливый
и сироту-девушку устроил, а, во-вторых, моего мальчика любит
и им Пеленака читает, да подите-ка
еще сколько у него
и других книжек,
и сам он бесчастный, потому что ведь никакой у него близкой души нет.
И она хотела
еще что-то изъяснять, но опять заплакала.
Апрель Иваныч оказался прекрасным человеком: он нежно любил скромненькую Прашу
и удивительно заботился о «писательском сыне». Он завел в доме вечерний кружок у чайного стола
и всем здесь читал «Телемака», поясняя из него, что люди живут вовсе не так, как бы надобно жить. К этому же у него служили «Павел
и Виргиния», а сам для себя он читал
еще более забористые вещи, как-то: «Оправдание Сократово»
и «Слово похвальное Марку Аврелию». А затем в жизни со всеми был ласков,
и прост,
и любезен.
У Праши с Апрелем родилось
еще двое детей: мальчик Абрамчик
и девочка Пелагеичка.
Еще через некоторое время она тихонько встала
и неслышными шагами пошла к той же двери, от которой отошел ее муж.
Праша отлично их узнала
и еще решительнее вцепилась в Зинаиду
и втащила ее назад, а на дверь наложила крючок.
— Извольте!..
Еще как
и молюсь!
И батюшке все говорила,
и он все, все, все мне разъяснил, как это
и называется, что блюд
и что преблюдеяние, но все это ничего не значит! Встань, пожалуйста, на стул — задерни занавеской заступницу.
А когда Праша подошла к двери, она ее окликнула
и еще раз сказала...
С этих пор прошло пять лет жизни тихой
и совершенно счастливой,
и когда писательский сын был уже в третьем классе гимназии, Апрель Иваныч вдруг стал сбираться к родным в свою «поляцкую сторону»
и, несмотря на многие неудобства, уехал туда грустный, а возвратился
еще грустнее,
и как раз в это самое время пришло ужасное письмо от Зинаиды Павловны, возвещавшей Праше, что она живет тем, что чистит ягоды для варенья
и что бог тогда же давно дал ей «двойку зараз, мальчика
и девочку».
— Как это… женщина уже за сорок лет,
и столько уже было детей,
и потом
еще вдруг сразу рождается пара! Это к несчастью!
— Ну, оставим это!.. Я не привыкла… Право, голубчик, не надобно… Я устыждаюсь… Я лучше вас просто так поцелую… потому что я вас теперь ведь люблю… Что вы с недоверием смотрите?! Нет, это верно, верно! Я не солгу, ни за что не солгу… Вот когда вы со мною женились, я вас тогда
еще не любила, я вам так
и сказала, что «уважать вас я уважаю, но особенно не люблю», потому что тогда
еще другой человек у меня всем моим сердцем командовал, а теперь…
Дела у Праши были опять по-старому: через год
еще пошли в школу
и Абрамчик с Пелагеичкой, а когда они там подучились, их отвели: Абрамчика к дяде повару, а девочку Пелагеичку поставили крахмалить
и гладить.
Другой карьеры им не намечалось, но старший их брат, «литераторский сын», все
еще учился
и достиг того, что «вышел на лекаря».
На хлебах у старцев Зинаида Павловка
еще раздобрела
и потерпела от лет только в том отношении, что у нее выпало много волос
и она облысела; но зато она теперь обвязала себе голову ярким полосатым платком
и ходила как святочная туркиня, что опять ей было очень к лицу
и делало ее интересною.
Праша услыхала в этих словах что-то «несвойственное»
и застенчиво сказала: «
Еще что выдумай побесстыжее!»
Праша метнулась назад
и с гневом отшвырнула Зинаиду Павловну, которая как будто хотела отрезать ей отступление, —
и она задрожала
и спутала у себя в голове все соображения, кроме того, что тут ужасно
и опасно. А Зинаида Павловна, как всегда равнодушная к тому, что к массе ее грехов обнаружился
еще один грех, доброжелательно убеждала свою вдовствующую племянницу...
— Брось-ка ты свои лоханки, Прашенция,
и оставайся здесь, я тебя с душеполезным монахом познакомлю. — Но этого Праша так испугалась, что сейчас же начала прощаться, а когда Зинаида
еще хотела ей что-то сказать, она ответила...
Она осталась только
еще на один день, чтобы посмотреть, «как Владимира памятнику церемонию делают»,
и, увидав, как в престрашный жар несколько солдат в мундирах упали замертво на мостовую, совсем расстроилась
и уехала на север. По дороге в вагонах успокоилась
и стала размышлять, что ей
еще нельзя быть в толпе, что она человек тихий
и ей нужна тишина. Дети ее на ногах,
и у всех у них есть свой ум
и рукомесло, ей уже можно теперь пожить для себя.
— Преудивительно, никогда так не ходила; всегда, бывало, идет в аккурате, а теперь одну руку в один рукав всунет, а другую забудет,
и еще локоть подопрет, — совершенно старый генерал ползет.
Но хотя сама Зинаида
и спаслась, но она
еще не спокойна за нее, Прашу,
и по любви своей к ней увещает ее, чтобы она скорее одумалась
и, отложив все заботы, укрылась в обитель.
— Ня! — воскликнула Праша
и еще сильнее побледнела.