Неточные совпадения
— Нет, это
не я, а вы-то все что себе за привычки позволяете, что обо всем сейчас готовы спорить! Погоди еще, брат, поживи
с мое, да тогда и спорь; а пока человек жил мало или всех петербургских обстоятельств как следует
не понимает, так ему — мой совет — сидеть да слушать, чту
говорят другие, которые постарше и эти обстоятельства знают.
«Да вот, мол, видишь ты,
с год уж тому прошло. Это тоже, —
говорю, — дамочка, время
не малое».
— Ну-с, вот и эта, милостивая моя государыня, наша Леканида Петровна, после таких моих слов и
говорит: «Я, —
говорит, — Домна Платоновна, ничего от мужа
не скрою, во всем сама повинюсь и признаюсь: пусть он хоть голову мою снимет».
«Ну, делай, мол, как знаешь; тебя, видно, милая,
не научишь. Дивлюсь только, —
говорю, — одному, что какой это из вас такой новый завод пошел, что на грех идете, вы тогда
с мужьями
не спрашиваетесь, а промолчать, прости господи, о пакостях о своих — греха боитесь. Гляди, —
говорю, — бабочка,
не кусать бы тебе локтя!»
«Ну, сделай, —
говорит, — милость, Домна Панталоновна», — у них это, у полковых, у всех все такая привычка:
не скажет: Платоновна, а Панталоновна. — «Ну-с, —
говорит, — Домна Панталоновна, ничего, —
говорит, — для тебя
не пожалею, только ограничь ты мне это дело в порядке».
Рассуждаю я, взявши у него эти деньги, что хотя, точно, у нас
с нею никогда разговора такого, на это похожего,
не было, чтоб претекст мне ей такой сделать, ну только, зная эти петербургские обстоятельства, думаю: «Ох, как раз она еще, гляди, и сама рада, бедная, будет!» Выхожу я к ней в свою в маленькую комнатку, где мы сидели-то, и
говорю: «Ты, —
говорю, — Леканида Петровна, в рубашечке, знать, родилась.
«Ну, душечка, — отвечаю ей, — ты лучше об этом меня спроси; я эти петербургские обстоятельства-то лучше тебя знаю;
с этой работой-то, окромя уж того, что ее, этой работы, достать негде, да и те, которые ею и давно-то занимаются и настоящие-то шитвицы, так и те, —
говорю, — давно голые бы ходили, если б на одежонку себе грехом
не доставали».
Этак
поговорили — она и пошла. Пошла она, и недели
с две, я думаю, ее
не было видно. На конец того дела является голубка вся опять в слезах и опять
с своими охами да вздохами.
«Пятидесяти копеек, —
говорю, —
не займешь, а
не то что пятидесяти рублей — здесь
не таковский город, а столица. Были у тебя пятьдесят рублей в руках — точно, да
не умела ты их брать, так что ж
с тобой делать?»
«Да что же вы, —
говорит, — спорите, когда эта дама сама про себя даже рассказывала? Она шесть лет уж
не живет
с мужем, и всякий раз как пойду,
говорит, так пятьдесят рублей».
«Я, —
говорит, — когда при деньгах была, я ей
не раз помогала, а она со мной так обошлась, как
с последней».
Ну, дала я ей это платье, дала кружевцов; перешила она это платьишко, отделала его кое-где кружевцами, и чудесное еще платьице вышло. Пошла я, сударь мой, в штинбоков пассаж, купила ей полсапожки,
с кисточками такими,
с бахромочкой,
с каблучками; дала ей воротничков, манишечку — ну, одним словом, нарядила молодца, яко старца;
не стыдно ни самой посмотреть, ни людям показать. Даже сама я
не утерпела, пошутила ей: «Франтишка, —
говорю, — ты какая! умеешь все как к лицу сделать».
Иду-с я теперь
с этим делом к этой даме; передала ей адрес;
говорю: так и так, тогда и тогда будет, и извольте его посмотреть, а что такое если
не годится — другого,
говорю, найдем, и сама ухожу.
«Вот, —
говорю, — что ты мне за платье должна — я
с тебя лишнего
не хочу, — положим за него хоть семь рублей, да за полсапожки три целковых, вот, —
говорю, — и будем квиту, а остальное там, как сочтемся»
Прошел четверг, я
с ней
не говорила. В пятницу напилась чаю, выхожу и
говорю: «Изволь же, —
говорю, — сударыня, быть готова: он нынче приедет».
«Этак, —
говорит, — Домна Платоновна, любезная моя,
с порядочными людьми
не поступают».
Ведь ты, —
говорю, — сама со всей твоей родней-то да и
с целой губернией-то
с вашей и сапога его одного отоптанного
не стоишь!
«Гольтепа ты дворянская! —
говорю ей, — вон от меня! вон, чтоб и дух твой здесь
не пах!» — и даже за рукав ее к двери бросила. — Ведь вот, ты скажи, чту
с сердцов человек иной раз делает: сама назавтри к ней такого грандеву пригласила, а сама ее нынче же вон выгоняю! Ну, она — на эти мои слова сейчас и готова — и к двери.
«Что ж, —
говорю, — я думала, что ты это молишься, а так самому
с собой разговаривать, друг мой,
не годится. Это только одни помешанные сами
с собою разговаривают».
«Из-за чего, —
говорит, — это я только все себе наделала? Каких я людей слушала? Разбили меня
с мужем; натолковали мне, что он и тиран, и варвар, когда это совсем неправда была, когда я, я сама, презренная и низкая капризница, я жизнь его отравляла, а
не покоила. Люди! подлые вы люди! сбили меня; насулили мне здесь горы золотые, а
не сказали про реки огненные. Муж меня теперь бросил, смотреть на меня
не хочет, писем моих
не читает. А завтра я… бррр…х!»
— Ну-с, —
говорю, — милая Домна Платоновна,
не на этом же все кончилось?
«Я, — отвечаю, —
не беспокоюсь», — ну, только считаю ей за полтора месяца за квартиру десять рублей и что пила-ела пятнадцать рублей, да за чай,
говорю, положим хоть три целковых, тридцать один целковый,
говорю. За свечки тут-то
не посчитала, и что в баню
с собой два раза ее брала, и то тоже забыла.
«Ах ты, змея, — думаю, — я тебя у сердца моего пригрела, так ты теперь и по животу ползешь!» «Я, —
говорю, — у этой девицы чести ее нисколько
не снимаю, ну только
не вам бы, —
говорю, — Леканида Петровна, меня
с своими прислугами за один стол сажать».
«А! —
говорю, — гадкая я женщина? Я гадкая, да я
с чужими мужьями романсов
не провождаю. Какая я ни на есть, да такого
не делала, чтоб и папеньку, и сыночка одними прелестями-то своими прельщать! Извольте, —
говорю, — сударыня, вам вашего друга, уж вполне, —
говорю, — друг».
— Нет. Зла я на нее
не питаю, но
не хожу к ней. Бог
с нею совсем! Раз как-то на Морской нынче по осени выхожу от одной дамы, а она на крыльцо всходит. Я таки дала ей дорогу и
говорю: «Здравствуйте, Леканида Петровна!» — а она вдруг, зеленая вся, наклонилась ко мне,
с крылечка-то, да этак к самому к моему лицу, и
с ласковой такой миной отвечает: «Здравствуй, мерзавка!»
А он отвечает: «Смотри, —
говорит, — ваше степенство,
не оброни того, чту он тебе-то наклал», — да
с этим нно! на лошаденку и поехал.
«Ничего, —
говорит, — улезете — повозка большая, сто пудов возим». Я, признаться, было хоть и остаться рада, да рупь-то ему отдан, и ехать опять
не с кем.
С горем
с таким и
с неудовольствием, ну, однако, поехала. Только что за заставу мы выехали, сейчас один из этих седоков
говорит: «Стой у кабака!» Пили они тут много и извозчика поят. Поехали. Опять
с версту отъехали, гляжу — другой кричит: «Стой, —
говорит, — здесь Иван Иваныч Елкин живет, никак, —
говорит, — его минать
не должно».
«
Не хочу я, —
говорю, — ничего», ну, только, однако, выпила. Этакой уж у меня характер глупый, что всегда я попервоначалу скажу «нет», а потом выпью. Так и тут: выпила и осатанела, и у нее, у этой курьерши, легла
с нею на постели.
Не позволял он, чтобы я
говорила с ним, так я издаля, бывало, только на него смотрю да прошу: «Валерочка! жизненочек! сокровище благих!
не якшайся ты
с кем попадя;
не пей ты много».