Неточные совпадения
— Чтобы, любезный папахен, вы
не сговорились
с любезным братцем попугать меня, — возразила девушка, лукаво улыбаясь. — Это вам
не удастся.
Может быть, приличнее мне, женщине, бояться. Вульф это часто твердит и дает мне в насмешку имена мужественной, бесстрашной; но он позволит мне в этом случае вести
с ним войну, чтобы
не быть в разладе
с моею природой. Рабе останется тем, чем
была еще дитею.
Я ничего
не понимал, но мне
было приятно, очень приятно его слушать;
не зная языка,
мог я, однако ж,
с помощью слуха сказать ему, что он читал: песни ли ангелов, у престола Всевышнего поющих ему хвалу чистого сердца, или безумный ропот беснующихся на творца своего, бунтующий ад или красные, райские дни.
Все слушали цейгмейстера
с особенным вниманием. За речью его последовала минута молчания, как после жаркой перестрелки настает в утомленных рядах мгновенная тишина. Каждый из собеседников имел особенную причину молчать, или потому, что красноречие высоких чувств, какого бы роду ни
были они, налагает дань и на самую неприязнь, или потому, что никто из противников военного оратора
не мог откровенно изъяснить свои чувства. Вульфу, после краткого отдыха, предоставлена
была честь первого выстрела.
Вести, получаемые от Андрея Денисова о внутренних делах России и даже тамошнего двора,
могли быть верны, во-первых, потому, что хитрые миссионеры-старообрядцы, шатаясь беспрестанно из края в край, из одного скита в другой,
не упускали на местах разведывать обо всем, что им нужно
было знать, и, во-вторых, потому, что ересиарх их, давно известный честолюбивой царевне Софии Алексеевне, вел
с нею тайную переписку [Смотри «Полное историческое известие о древних стригольниках и новых раскольниках», изданное протоиереем Андреем Иоанновым, 1799, стр. 115.].
— Чего
не могу простить этому пригожему офицеру, — произнесла шепотом сентиментальная дева, — так это холодность,
с которою он явился к своей невесте! Ни коленопреклонений, ни страстных вздохов! От него так и несет его холодным восемнадцатым столетием. Предчувствую, что их любовь
не будет вечная.
Возвращаясь в Оверлак, Густав сбился
с дороги, о которой расспросил
не хуже колонновожатого, и проплутал до рассвета, как человек, одержимый куриною слепотой. Так же и в замке
было что-то
не по-прежнему. Домоправительница, сметливая в делах сердечных, смекнула, по какой причине Луиза необыкновенно нежно поцеловала ее, отходя в свою спальню. В минуты истинной любви всех любишь. Даже горничная заметила, что барышня до зари
не могла заснуть и провозилась в постели.
Он
не мог выдержать более трех дней,
не видавшись
с тою,
с которою должен
был скоро разлучиться,
может статься, навсегда.
—
Не беспокойтесь! Я
не дворовая собака, которую она вольна держать на привязи: служу свободно, пока меня кормят и ласкают;
не так — при первом толчке ногой
могу показать и хвост, то
есть хочу сказать, что я
не крепостной слуга баронессин. К тому ж, нанимаясь к ней в кучера и коновалы, я условился
с ее милостью, чтобы мне позволено
было заниматься практикою в окружности Гельмета. Надеюсь, вы мне дадите хлебец и по другим эскадронам. В плате ж за труды…
Густав подумал: «О чем
может просить меня кучер баронессы, что б
не было согласно
с моими обязанностями,
с моими собственными желаниями?» — подумал, посоветовался
с сердцем и сказал...
Кто знает, бароны и баронессы рассчитывали по-своему, а тот, кто выше
не только их, но и короля шведского, который щелкает по носам других корольков (здесь Фриц скинул шляпу и поднял
с благоговением глаза к небу), тот,
может быть, рассчитал иначе.
Проклиная эту помеху, он осторожно дополз до можжевеловых кустов, шагах в двадцати от того места, откуда
был слышен разговор, спрятался за кустами так, что
не мог быть примечен
с этой стороны, но сам имел возможность высмотреть все, что в ней происходило.
Старухи и мальчик, увидев в сумраке что-то двигающееся, от страха почли его за привидение или зверя и что
было мочи побежали в противную от замка сторону. Отчаяние придало Густаву силы, он привстал и, шатаясь, сам
не зная, что делает, побрел прямо в замок. На дворе все
было тихо. Он прошел его, взошел на первую и вторую ступень террасы,
с трудом поставил ногу на третью — здесь силы совершенно оставили его, и он покатился вниз…
Прочтя это письмо, Паткуль задумался: какое-то подозрение колебало его мысли и тяготило сердце. «Неужели? — говорил он сам себе. — Нет, этого
не может быть! Понимаю, откуда удар! Нет, Вольдемар мне верен». Окончив этот разговор
с самим собою, он поднял глаза к небу, благодаря Бога за доставление в его руки пасквиля, разодрал его в мелкие клочки и спокойно сказал присутствовавшим офицерам...
Знаем только, что она в два года умела приноровиться к русским обычаям и выучиться несколько русскому языку, на котором говорила пополам
с чухонским и немецким, приправляя эту смесь солью любимых поговорок народа, между которым хотя она и
не родилась, но нашла пропитание, ласки и,
может быть, утешения.
С добрым сердцем и живым умом, он
не мог также
не быть любим товарищами.
С морозом, думал я, русский солдат совладеет; но я
мог не поспеть в дело: со мною
была главная сила русского войска — артиллерия… судите о последствиях.
Вам известно, что он никогда
не полагал этой чести на одни весы
с жизнию, что он потерею первой
мог купить
не только вторую, но и в придачу богатства, чины, благосклонность монарха властолюбивого, и ни одной минуты
не был в нерешимости выбора.
Огоньки же, видимые в некоторых местах, говорил он,
не должны никого тревожить, потому что они разложены крестьянскими детьми, стерегущими в ночном свои стада; а хотя б между ними
были и старшие, то известно, прибавлял Вольдемар, что латыш
не тронется
с места, пока
не пойдешь к нему под нос и
не расшевелишь его силою; без того целое войско
может пройти мимо него,
не обратив на себя его внимания.
«Ничем лучше, — думала она, —
не могу встретить день своего рождения, как облегчением участи этих несчастных». Ей стоило только намекнуть Биру о своем намерении, чтобы вызвать его в спутники. Баронесса
была занята
с раскольниками, следственно, лучшего времени для этой прогулки нельзя
было выбрать.
—
Не удивляюсь, что мое присутствие пугает вас, фрейлейн Зегевольд! Какое другое чувство
может возбудить виновник бедствий этого семейства, еще больший преступник перед вами! Я должен убегать вас, я изгнанник отовсюду, где вы только являетесь и приносите
с собою счастие. Но прежде, нежели навсегда от вас удалюсь, умоляю вас об одной милости: простите меня… Одно слово ваше
будет моим услаждением в час смертных мук или умножит их.
Расставшись
с семейством скотника, Луиза оставила в его хижине благодетельные следы своего посещения.
Не видав Густава, она сделала бы то же из великодушия, из сожаления к несчастным; теперь благотворила,
может быть, по влечению другого чувства;
может быть, присоединилась к этому и мысль, что дары ее смешаются вместе
с дарами Густава, как сливались в эти минуты их сердца. Спутник ее, смотря на радость добрых людей и слушая рассказы о благородных поступках Густава,
был восхищен до седьмого неба.
— Вижу, — сказал Адам
с глубоким вздохом, — и понимаю, что средства, тобою избранные,
могли быть верными в другом человеке, более гибком, более умеющем скрывать себя. Но для тебя,
с твоею пороховою душой, — одной минуты довольно, чтобы погубить тебя! Ты
не можешь выдержать угнетения; ты
не способен унижаться, обманывать: а твоя должность этого требует. Страшусь за тебя:
не ты — благородный, пылкий нрав твой изменит твоей тайне.
Не почитай же себя униженным неодолимою тоской по отчизне, дающей тебе столько силы совершить великое и благородное;
не помышляй также, чтобы в делах человека, сколько бы они возвышенны ни
были,
не примешивалось нечто от слабостей человека, чтобы он
мог любить что-нибудь,
не любя себя хоть посредственно,
с совершенным самоотвержением.
Гуслист, почерпнув, казалось, на груди друга новые силы и утешения, просил его исполнить только две вещи: приискать, во-первых, местечко под окнами Луизы, где он и слепец
могли бы,
не видимые никем, поздравить новорожденную, как просила их девица Рабе, и, во-вторых, дать гостеприимный угол старцу на два дня, на которые Вольдемар должен
был с ним расстаться.
Не наговорились друг
с другом,
не наслушались один другого слепой старец и муж, первый уже на пороге гроба, второй
не много отставший от него, предчувствуя,
может быть, что один из них сам должен
будет скоро сделаться воспоминанием, а другому придется оплакивать в нем новую утрату.
Другие, боясь излишнею ретивостью сломить себе в суматохе шею, приказывали отставать; третьи, равняясь друг
с другом, менялись приветствиями, проклинали тесноту, пыль и жар и,
может быть, в сердце посылали друг друга к черту; конные, объезжая стороной экипажных, едва
не выговаривали: хлопочите, а мы все-таки
будем впереди.
Приосанившись, он отвечал
с твердостию, что если, паче всякого чаяния,
был он обманут сведениями, доставленными ему из Лейпцига, о господине Зибенбюргере, то
не считает себя ни в чем виноватым; но что, впрочем, его превосходительство сам
мог ошибиться в ученом путешественнике, принимая его за шпиона Паткулева; он же,
с своей стороны, видел в нем любезного и умного собеседника, неприятного только для тех, которые
не любят истины и близоруки.