Неточные совпадения
Мир в Кардисе возвратил это спорное пепелище шведам, но
не водворил в
него долговременного спокойствия.
Рассуждению ее подлежало также узаконение великое и благодетельное, за которое надлежало бы человечеству благословлять память государя, творца этого узаконения, если б
оно не смешивалось в одно время с своекорыстными видами.
Под эти призывные знаки чести спешили завербовать себя молодые лифляндские дворяне, забыв угнетения шведского венца и горя жаждою вновь запечатлеть кровью своею благородство рыцарского происхождения, которому ни предки, ни потомки
их не изменяли.
Хотя и обещал
он в 1700 году облегчить участь лифляндских помещиков, однако ж
не думал никогда выполнить это обещание.
Еще
не забыта
им была депутация 1692 года [В 1692 г. лифляндское дворянство избрало комиссию в составе четырех человек для защиты интересов Лифляндии перед шведским королем.
В эту комиссию входил Паткуль,
он же написал прошение шведскому королю об отмене редукции.], обступившая трон отца
его просьбами, похожими на требования;
не забыт еще был смелый и красноречивый голос Паткуля.
Где ближе было
им разведаться, как
не в стране, которую оба
они почитали своею отчиною?
Не так действовал противник
его:
он пользовался временем отдыха, данного
ему соперником счастливым, чтобы созидать войско и флот.
С другой стороны, тому, кому нужно было все вновь творить в России, любившему, чтобы между мыслью
его и исполнением
не было холодных промежутков, часто уничтожающих самые лучшие намерения, нужны были и люди с пылким, предприимчивым характером.
При дворе нового государя своего
он был хитрый, проницательный министр, быстрый исполнитель
его видов, вельможа твердый, хотя иногда слишком нетерпеливый,
не знавший льстить ни
ему, ни любимцам
его, выше всего почитавший правду и между тем неограниченно преданный
его выгодам и славе.
Он первый утвердил русского монарха в мысли завоевать для себя Лифляндию:
он видел, что исполнение мысли этой было
не по силам колебавшегося духом Августа и что одному Петру можно было сдержать и понесть ее на исполинских раменах своих.
Не только рукою действует
он против отрядов шведских,
он работает сердцем и головой, приводит в движение все сокровенные пружины ухищренной политики, даже
не всегда разборчивой, чтобы подрыть основание шведского могущества.
Для достижения своей цели изыскивает
он все средства и ни одного
не отвергает.
Одна молодежь
не охлаждается в энтузиазме к
нему и готовится в честь
его переломить
не одно копье.
Везде родное имя торжествует; нигде
не унижено
оно — без унижения, однако ж, неприятелей наших того времени, которое описываю.
В начале XVIII столетия, по дороге от Мариенбурга к Менцену,
не было еще ни одной из мыз, нами упоминаемых. Ныне она довольно пуста; а в тогдашнее время, когда война с русскими наводила ужас на весь край и близкое соседство с
ними от псковской границы заключало жителей в горах, в тогдашнее время, говорю я, едва встречалось здесь живое существо.
Полуденное солнце, в одинаком величии своем протекая по голубой степи неба, на котором ни одно завистливое облачко
не смело заслонить
его, лило горящие лучи свои прямо на темя земли.
Не видно было, кто сидел в
нем, потому что розовые шелковые шторы были опущены.
Кучер, в треугольной шляпе, нахлобученной боком на глаза, в кафтане, которого голубой цвет за пылью
не можно бы различить, если бы пучок
его, при толчках экипажа,
не обметал плеч и спины, то посматривал с жалостью на свою одежду, то с досадою сгонял бичом оводов, немилосердно кусавших лошадей, то, останавливая на время утомленных животных, утирал пот с лица.
На
нем был мундир синего цвета [Синий мундир — форма шведских войск.]; треугольная шляпа, у которой одна задняя пола была отстегнута, кидала большую тень на лицо, и без того смуглое; перчатки желтой кожи раструбами своими едва
не доставали до локтя; к широкой портупее из буйволовой кожи, обхватывавшей стан
его и застегнутой напереди четвероугольной огромной медной пряжкой, привешена была шпага с вальяжным эфесом, на котором изображены были пушка дулом вверх и гранаты; кожаные штиблеты с привязными раструбами довершали эту фигуру.
Наконец возничий прервал
его, сначала глубоким: уф! потом, видя, что это восклицание
не имело желаемого действия, униженно снял шляпу и, обратившись к офицеру, сказал...
— Сначала покройся,
не то испечешь лысую голову твою, как яйцо, а потом начинай свою речь, — перехватил
его важным голосом путешественник, ехавший верхом.
— Воля ваша, господин цейгмейстер, мои лошади
не горшки, а я
не горшечник, чтобы
их жарить в этом пекле. Госпожа баронесса настрого приказала поберечь
их, во-первых, потому, что она любит всех животных, от лошади до кошечки, от попугая до чижичка, как вы изволите знать; во-вторых… эка бестия овод сел на самый крестец Арлекина!.. эти зверьки привезены с острова Эзеля на большом судне, как бишь
его звали?
Вот видите,
они подарены баронессе нашей дядей жениха нашей молодой госпожи… смекаете, сударь… госпожи, которую, как вы знаете, господин цейгмейстер… (увидя, что овод кусает лошадь) собака! кровопийца! перелетел на Зефирку!.. которую, заметьте, она любит, как самое себя, или себя в ней любит (из кареты послышался хохот, да и на лице угрюмого офицера мелькнула усмешка; однако ж начавший речь,
не смешавшись, продолжал).
Но я сам
им не злодей, то есть рыжакам, Арлекину и Зефиру; говорю то есть, чтобы ваша милость
не подумала, что я говорю о баронессе или о ком-нибудь из почтеннейшей фамилии Зегевольдов.
Нет, я
им не только
не злодей, но люблю
их и уважаю, во-первых…
— Да уж
они и нуканья
не слушают, сударь. Мы проехали от Мариенбурга (тут кучер начал считать что-то по пальцам), да! именно, на этом мостике ровно четыре мили, что мы проехали. До Менцена еще добрая и предобрая миля; будут опять пески, горы, косогоры и бог знает что. Вздохните хоть здесь, на мосту, бедные лошадки, если уж к вам так безжалостливы. И пушке в сражении дают отдых, а вы все-таки создание Божье!
В это время одна из розовых штор у правого окна кареты поднялась, и ручка, которой удивительную белизну позволяла видеть спущенная по кисть перчатка и короткий,
не доходивший до локтя рукав, по моде тогдашних времен, опустила стекло. Молодая прелестная женщина выглянула из окошка и, подозвав к себе рукой офицера, шепнула
ему...
Офицер
не отвечал ничего, но кивнул дружески в знак согласия, остановил своего коня, неуклюжего и неповоротливого; потом, дав
ему шпоры, повернул к левой стороне кареты, наклонился к ней и осторожно постучался пальцами в раму. В ответ на этот стук выглянуло из окна маленькое сухощавое лицо старика со сверкающими из-под густых бровей серыми глазами, с ястребиным носом, в парике тремя уступами, рыже-каштанового цвета, который, в крепкой дремоте
его обладателя, сдвинулся так, что открыл лысину вразрез головы.
Улыбка бежала уже на губы Фрица, но
он не дал ей вылиться наружу.
— Чтобы, любезный папахен, вы
не сговорились с любезным братцем попугать меня, — возразила девушка, лукаво улыбаясь. — Это вам
не удастся. Может быть, приличнее мне, женщине, бояться. Вульф это часто твердит и дает мне в насмешку имена мужественной, бесстрашной; но
он позволит мне в этом случае вести с
ним войну, чтобы
не быть в разладе с моею природой. Рабе останется тем, чем была еще дитею.
— Я прожил у одного фискала несколько лет, а
он имел привычку говорить сначала своим просителям, искавшим пропуска запутанному дельцу: во-первых, милостивый государь! Проситель смекал, приносил первое, тогда во-вторых
не задерживалось в судейском горлышке, и дело пропускалось гладко и скоро, как лодка по наполненному шлюзу.
Он так же строго взыскивал с меня, если я излагал
ему дело о покупке овса, сена и прочего для лошадей
не ясно,
не по пунктам, как теперь…
— Наш амтман [Амтман — управляющий имением; начальник округа; вообще должностное лицо (
нем.).] Шнурбаух взыскивает с меня, когда
не прибавляю словечка фон, обращаясь к
нему; а перед баронессою, поверите ли, господин цейгмейстер, стоит, как натянутая струнка!
Девушка, видя, что между спутниками ее скоро загорится война
не на шутку, поспешила еще вовремя тушить ее. Она обратилась к Фрицу с убедительной просьбой начать обещанную повесть. Догадливый кучер, сообразив время и длину пути, который
им оставался до таинственной долины, спешил исполнить эту просьбу.
Душонка у
него была дурная, потому, во-первых, что
он нищему
не подал в жизнь свою даже куска черствого хлеба; во-вторых, что
он не любил детей, а это худая примета!
Никто в домишке
его не слыхивал ни песни, ни голоса женщины, ни говора хоть забеглого мальчишки; никто
не выпил с
ним рюмки вина.
Оттого наш ремесленник должен был зашибать хорошую деньгу; но божился и клялся, что гол, как облупленная липка, что
он не женится за неимением чем содержать жену, что
его обкрадывают, что у
него в долгах много пропадает.
Собирались смелые проказники подметить, что у
него делается по ночам, собирались, да, видно,
не выполнили.
В одно время
он вовсе покинул работу, скрылся — и целый месяц
не слышно было стуку
его молотка.
«Вы знаете или слышали, святой отец, — так говорил сапожник духовнику своему, — какая жадность к богатству одолевала меня с молодых лет, но
не знаете, с каким усердием отыскивал я сокровища в горах, и, открыться уже должен, приступая к Страшному суду, отыскивал
их в местах, где покоятся усопшие.
Здесь опять духовник
не мог расслышать, что прошептал
ему, скрежеща зубами, кающийся.
Я должен был выполнить
их волю и плясал с
ними до петухов, пока
не выбился из сил.
Каждую ночь будем посещать тебя, сказали
они мне, пока
не выдашь нам двенадцатой подруги; без нее нельзя нам веселиться в прекрасной долине за Менценом на мягкой траве, при свете месяца.
Вот уже одиннадцать дней, как
они не дают мне любоваться кладом моим, рассыпают
его, опять собирают, мучат меня своими плясками и грозят мне тем же, пока я жив, если
не выдам
им двенадцатой, а кого —
не знаю.
Заметьте,
он не смел сказать — богоугодным делом.
Посоветовались между собой и положили: череп в саване похоронить по христианскому долгу, на высоте против долины, в которую одиннадцать дев требовали к себе двенадцатую, и поставить на могиле деревянный крест; тело же сапожника, ради Отца Небесного, которого
он поминал при кончине,
не бросать на съедение вороньям и волкам в поле, а зарыть просто, как еретика, в темном ущелье леса, неподалеку от долины.
— Что правда, то правда! — сказал пастор. — Подобное происшествие действительно записано в старинной метрической книге рингенского прихода. Мой собрат, — продолжал
он усмехаясь, — управлявший тамошней паствой, лет близ ста тому назад, много чудесностей поместил в этой книге; между прочими и сказание Фрица в ней отыскать можно. Но я
не знал, что долина, к которой подвигаемся, имеет с ней такие близкие сношения.
Когда девы разыграются, из ущелья показывается высокое привидение, смотрит на
них,
не двигаясь с места, вздыхает так, что противный берег начал оседать; а как скоро кончится пляска
их, уходит опять в свое ущелье.
Дороги к ущелью
не проложено, а видны только огромные ступни, нечеловеческие, — я покажу
их вам, как проедем мимо
них.
— Никто из живущих
не смеет взглянуть в
него, — отвечал кучер, — а зашел туда невзначай (сколько лет тому назад,
не упомню) прохожий егерь, нетутошный, из дальних мест. Видно,
он не слыхал об этих ужасах.