Неточные совпадения
Где ближе
было им разведаться, как не
в стране, которую оба они
почитали своею отчиною?
— До сих пор
был неудачен лов последних: не знаю, что
будет вперед! Впрочем, не
в первый раз получать мне щелчки из рук моей любезной сестрицы
в разговоре о войске русском, которое имеет
честь быть под особенным ее покровительством. Подвергая себя новым ударам, докончу то, что я хотел сказать о калмыках. Раз привели ко мне на батарею подобного урода на лошади.
Раздались, при звуке мечей, громкие «виваты», и пропет
был охриплым голосом почетнейших жителей кант [Кант (от кантата) — музыкальное произведение, торжественное по своему характеру; исполнялось певцами-солистами, а также хором
в сопровождении оркестра.], сочиненный
в честь виновника общего их благополучия,
в котором сравнивали его с Ликургом [Ликург — легендарный законодатель Спарты, по преданию живший
в IX
в. до н. э.], Солоном [Солон — знаменитый афинский мудрец, законодатель и поэт.] и многими другими законодателями.
Только один избранник осмелился простирать на нее свои виды: именно это
был цейгмейстер Вульф, дальний ей родственник, служивший некогда с отцом ее
в одном корпусе и деливший с ним последний сухарь солдатский, верный его товарищ, водивший его к брачному алтарю и опустивший его
в могилу; любимый пастором Гликом за благородство и твердость его характера, хотя беспрестанно сталкивался с ним
в рассуждениях о твердости характера лифляндцев, о намерении посвятить Петру I переводы Квинта Курция и Науки мореходства и о скором просвещении России; храбрый, отважный воин, всегда готовый умереть за короля своего и отечество; офицер, у которого
честь была не на конце языка, а
в сердце и на конце шпаги.
Все слушали цейгмейстера с особенным вниманием. За речью его последовала минута молчания, как после жаркой перестрелки настает
в утомленных рядах мгновенная тишина. Каждый из собеседников имел особенную причину молчать, или потому, что красноречие высоких чувств, какого бы роду ни
были они, налагает дань и на самую неприязнь, или потому, что никто из противников военного оратора не мог откровенно изъяснить свои чувства. Вульфу, после краткого отдыха, предоставлена
была честь первого выстрела.
Вульф
был в восторге, обнимал шведа,
честью своею клялся хранить эту тайну на дне сердечного колодезя и действовать с ним единодушно.
— То-то и
есть, Вульф, — отвечал пастор, склонившись уже на мир, ему предлагаемый с такою
честью для него, — почему еще
в Мариенбурге не положить пакета
в боковой карман мундира вашего? Своя голова болит, чужую не лечат. Признайтесь, что вы нынешний день заклялись вести войну с Минервой.
Разбудите их, вопросите с терпением и уважением, должным их сединам и заслугам, — и они,
в красноречивом лепете младенческой старости, расскажут вам чудеса о давно
былом; и гигантские тени их полководцев, прислушавшись из праха к словам
чести и красоты, встанут перед вами грозные, залитые с ног до головы железом, готовые, при малейшем сомнении о величии их, бросить вам гремящую рукавицу, на коей видны еще брызги запекшейся крови их врагов.
Ответы, исполненные
почти сходно один с другим сожаления о смерти редкого мужа и щенка с необыкновенными достоинствами, погибнувшими для света,
были подписаны баронессой; но Адам,
в рассеянности, улетев воображением своим за тридевять земель
в тридесятое царство, перемешал куверты писем.
Супруга его
была столько же толста глупостью, как и корпусом, любила рассказывать о своих давно прошедших победах над военными не ниже оберст-вахтмейстера,
почитала себя еще
в пышном цвете лет, хотя ей
было гораздо за сорок, умела изготавливать годовые припасы, управлять мужем, управителем нескольких сот крестьян, и падать
в обморок, когда он не давался ей вцепиться хорошенько
в последние остатки его волос.
Милый гость говорил приятно и умно, рассказывал, что он определен
в корпус Шлиппенбаха; шутя, прибавлял, что назначен со своим эскадроном
быть защитником гельметского замка и что первою обязанностью
почел явиться
в доме,
в котором с детства
был обласкан и провел несколько часов, приятнейших
в его жизни.
Густав, скрепив сердце, отвечал со всем уважением, должным матери Луизы, что он хотя чувствует себя виноватым, но не заслуживает оскорбительных выражений, которыми его осыпали; что он обстоятельствами и любовью вовлечен
был в обман и что если любить добродетель
в образе ее дочери
есть преступление, то он
почитает себя величайшим преступником.
Старухи и мальчик, увидев
в сумраке что-то двигающееся, от страха
почли его за привидение или зверя и что
было мочи побежали
в противную от замка сторону. Отчаяние придало Густаву силы, он привстал и, шатаясь, сам не зная, что делает, побрел прямо
в замок. На дворе все
было тихо. Он прошел его, взошел на первую и вторую ступень террасы, с трудом поставил ногу на третью — здесь силы совершенно оставили его, и он покатился вниз…
Круглый большой обломок стены, упавший на другой большой отрывок, образовал площадку и лестницу о двух ступенях. Тут на разостланной медвежьей шкуре лежал, обхватив правою рукою барабан, Семен Иванович Кропотов. Голова его упала
почти на грудь, так что за шляпой с тремя острыми углами ее и густым, черным париком едва заметен
был римский облик его. Можно
было подумать, что он дремлет; но, когда приподнимал голову, заметна
была в глазах скорбь, его преодолевавшая.
Служа за
честь, хотя и не за свое отечество, он
был один из первых на всех приступах этого города, один из первых вошел
в него победителем, за что при случае
был царю представлен Гордоном [Гордон Александр — родом шотландец, полковник, позже генерал русской службы при Петре I (ум.
в 1752 г.).], как отличнейший офицер его отряда.
Князь Вадбольский. Мы, благодаря Господа н небесныя силы, сподобились этой
чести. (Крестится.) Да
будет первый день нынешнего года благословен от внуков и правнуков наших! Взыграло от него сердце и у батюшки нашего Петра Алексеевича. И как не взыграть сердцу русскому?
В первый еще раз тогда наложили мы медвежью лапу на шведа;
в первый раз почесали ему затылок так, что он до сей поры не опомнится. Вот видишь, как дело происходило, сколько я его видел. Когда обрели мы неприятеля у деревушки
в боевом порядке…
Филя. «Душа-соловушко». Как не знать ее, ваше благородие. Она
в старинные годы
была в большой
чести. Красная девка шла на нее вереницею, как рыба на окормку. Извольте начинать, а мы подладим вам.
Но при этом тупом, заржавленном ефесе должен
быть блестящий, троегранный клинок, с вытравленными на нем словами
чести и долга, которые уничтожишь разве тогда, когда эту благородную сталь изломают
в мелкие куски.
— Отгадал; принеси-ка фитиль, — сказал Борис Петрович, и карла спешил выполнить его требование. Восковая свеча
в медном подсвечнике, на козьих ногах, величиною
почти с маленького исполнителя,
была подана, и все прочтенные бумаги, кроме мариенбургского плана, сожжены.
— Голова
есть лучший ларец для хранения подобных бумаг, — произнес Паткуль, встал со своего места, невольно обернулся
в опочивальню фельдмаршала, где стоял образ Сергия-чудотворца, и, как будто вспомнив что-то важное, имевшее к этому образу отношение, присовокупил: — Я имею до вас просьбу. Такого она роду, что должна казаться вам странною, необыкновенною. Не имею нужды уверять вас, что исполнение ее не противоречит ни
чести вашей, ни вашим обязанностям.
Вам известно, что он никогда не полагал этой
чести на одни весы с жизнию, что он потерею первой мог купить не только вторую, но и
в придачу богатства, чины, благосклонность монарха властолюбивого, и ни одной минуты не
был в нерешимости выбора.
Послезавтра
буду иметь
честь ожидать вас
в Гуммельсгофе, где, предполагать надо, стянет свое испуганное войско самонадеянный Шлиппенбах и где удобнейшего ему места для главного сражения не предвидится.
— Да, господина Зибенбюргера. Сверх того, по дальнейшим моим соображениям и надежде, что при
чести, которую я… со временем…
буду иметь лично ознакомиться с моим дорогим родственником, генералом… министром… я
буду удостоверен
в сильном покровительстве его охранным листом и другими вернейшими способами, даю слово содержать тайну до трех часов завтрашнего дня. Ну вот как я щедр и великодушен! даже до четырех часов. Уф! это многого мне стоит.
Не
почитай же себя униженным неодолимою тоской по отчизне, дающей тебе столько силы совершить великое и благородное; не помышляй также, чтобы
в делах человека, сколько бы они возвышенны ни
были, не примешивалось нечто от слабостей человека, чтобы он мог любить что-нибудь, не любя себя хоть посредственно, с совершенным самоотвержением.
Она могла разобрать, что играли на двух инструментах и
пели два мужские голоса, один нежнее другого, песню
в честь ее.
(Рассказывали после, что поселяне, встретившие его
в таком наряде за несколько миль от Гельмета,
почли его за сумасшедшего и представили
в суд и что он только приближению русских обязан
был освобождением своим из когтей судейских.)
— Теперь вы, наша армия, Лифляндия спасены! — сказала шепотом баронесса и пригласила
было генерала
в другую комнату, чтобы передать ему важную тайну; но когда он решительно объявил, что голова его ничего не варит при тощем желудке, тогда она присовокупила: —
Будь по-вашему, только не кайтесь после. Между тем позвольте мне представить вам ученого путешественника. Господин доктор Зибенбюргер! господин генерал-вахтмейстер и главный начальник
в Лифляндии желает иметь
честь с вами ознакомиться.
Знаменитые юристы галльские,
в том числе сам Христиан Томазиус [Томазиус Христиан (Томазий) (1655–1728) — немецкий философ и юрист.], это солнце правоведения, и, наконец, лейпцигская судейская палата решили до меня чудесный казус, постигший именованную особу, то
есть: имел ли право верноподданный его величества желать сохранить себе жизнь и
честь, отнимаемые у него высшим приговором, и предложить свое служение другому государю и стране?
был ли приговор шведского суда справедлив и прочее?