Неточные совпадения
То-то
был великий государь, хоть и больно бивал из своих
рук!
После третьего ушата хохол повис назад, как ледяная сосулька, череп покрылся новым блестящим черепом, глаза слиплись,
руки приросли к туловищу; вся фигура облачилась в серебряную мантию с пышными сборами; мало-помалу ноги пустили от себя ледяные корни по земле. Еще жизнь вилась легким паром из уст несчастного; кое-где сеткою лопалась ледяная епанча, особенно там, где
было место сердца; но вновь ушат воды над головою — и малороссиянин стал одною неподвижною, мертвою глыбой.
Велено
было принесть кусок хлеба, который и схватила она осторожно из нежных
рук.
«Вам угодно
было знать, — писали в ней
рукой незнакомой и почерком весьма поспешным, — куда девался малороссиянин, не явившийся ныне к вам на смотр.
— Не помыслите, великий господин, чтобы сия оплеуха
была тяжка, каковые дают простые смертные своими
руками; нет! она
была сладостна, легка, пушиста, возбуждала преутаенные душевные пружины в подвижность, как подобает сие произойти от десницы небожителя.
Не памятую, что со мною тогда совершалось, памятую только, что сия оплеуха
была нечто между трепанием
руки и теплым дуновением шестикрылого серафима.
Прервавший их тайную беседу
был волшебник в высокой островерхой шапке и в долгополой мантии с иероглифами и зодиаками, с длинною тростью в одной
руке и урной в другой.
Рука записки
была та же, которою писали длинное таинственное послание.
Этот приказ развязал
руки качальщиков. Надо
было видеть, как летали турок, чертенок, капуцин и прочие маски.
Арабу наказано
было отдать посылку как можно осторожнее, или в собственные
руки княжны, или горничной, однако ж так, чтобы он слышал, что книга отдана княжне.
Груня видела все. Стало ей жаль барышни, и она решилась
было не исполнить приказ Липмана; но мысль о заводах, куда сошлют ее и где отдадут за какого-нибудь горбатого, кривого кузнеца, придала ей жестокой твердости. Она сотворила крестное знамение, как бы умывая себе
руки в невольном преступлении, прочла молитву, подошла на цыпочках к постели барышни, не смея перевесть дыхание от страха, что делает худое дело, и от страха, что Мариорица того и гляди может проснуться.
Он
был одет весь в красно-коричневом, даже до шелковых чулок; богатые, кружевные манжеты, закрывая кисть его
руки, возбуждали подозрения, что под ними скрываются ногти нечистого.
Глаза ее издавали фосфорический блеск, грудь тяжело ходила; волосы, заплетенные в косу, падали на пол;
руки и ноги
были связаны веревками.
Школьник и цыган схватили ее за
руки и за ноги, но сила их обоих
была ребячья в сравнении с женскою — их отшатнуло.
— А она, глупенькая, тут же выронила бумажку, которою заткнут
был пузырек, и обожгла себе
руку так, что и умерла с красными пятнами, словно давленой клюквой кто ее обрызгал.
Здесь, у золотого карниза, где изображен сатир, выкидывающий козьими ногами затейливый скачок, улыбнулись ему тогда-то; тут, у мраморного стола, положили на плечо могущую и многомилостивую
руку, которую он тогда ж поцеловал; далее светлейший, ущипнув его в пухлую, румяную щеку, подвел к огромному зеркалу, только что привезенному из Венеции, чтобы он полюбовался на свою рожу и лысую голову, к которой сзади приклеены
были ослиные уши.
Здесь Липман рассказал свои подозрения, допрос и успех своих действий. Подлинный донос
был торжественно подан герцогу, и этот, прочитав его несколько раз, пожал столько же раз
руку своему клеврету.
— Обо мне не извольте беспокоиться. Мое тело и душа готовы за вас в пеклу. Для вас, если б нужно
было, я вырвал бы своими
руками всех мертвецов на кладбище и зарыл бы живых столько же. Мы
было устроили так хорошо, да испортила какая-то маска, пробравшаяся вслед за нами… шепнула что-то хозяину и все вывернула с изнанки налицо. К тому ж и ваш братец порыцарствовал некстати…
Миних, усмехаясь, пожал
руку Волынскому и шепнул ему, чтобы он
был осторожнее; но благородное негодование кабинет-министра на низость людей, как лава кипучая, сделавшая раз вспышку, не останавливалась до тех пор, пока не сожигала, что ей попадало навстречу.
Все в комнате примолкло; самые шуты не шевелились, будто страшась нарушить это занимательное зрелище. Волынской стоял, как вкопанный: он пожирал Мариорицу глазами, он весь
был у ног ее. На беду, княжна сидела по-восточному, и одна ножка ее, обутая в башмачок, шитый золотом, уютная, как воробышек, выглядывала из-под платья и дразнила его пылкое воображение. Государыня заметила силу его взглядов и сказала шутя, закрыв
рукою лицо княжны...
Низко поклонился жених, положил
руку на сердце, тяжело вздохнул и объявил, что страдает денно и нощно по госпоже Подачкиной и умрет, если она не
будет его супругой.
Позван
был араб и получил наставления провесть цыганку во дворец к княжне Лелемико. При наказе Мариуле, чтобы она исполнила хорошенько поручение, Артемий Петрович хотел пожаловать ей золотую монету. Но цыганка с гордостью оттолкнула
руку его, обещаясь, впрочем, взять деньги, когда все уладит.
Когда цыганка примечала, что тень боязни снова набегала на лицо княжны Лелемико, она произносила опять волшебное имя Волынского. Таким образом дошла до того, что могла взять ее
руку… И мать с трепетом, с восторгом неописанным поцеловала
руку своей дочери… О! как
была она счастлива в этот миг!.. Она
была награждена за все прошлые муки и за будущие.
По правую сторону дома изображен
был слон в надлежащей его величине, на котором сидел персианин с чеканом в
руке, а подле его два персианина в обыкновенной человеческой величине стояли.
В другом покое, по левую
руку, стоял стол, а на нем лежали столовые часы, в которых находящиеся колеса сквозь светлый лед видны
были.
Он задушил бы жида, если бы не остановил его умоляющий взор Мариорицы, сложившей
руки крестом на груди. Этим взором она
была у ног его. На помощь к ней пришла Волынскому и мысль, что побоищем во дворце, в комнате самой княжны, он привлечет новый, неискупимый позор на голову девушки, и без того уже столько несчастной чрез него.
Еще видели барская барыня и слуга Перокина, как цыганка бросилась
было назад к ним, остановилась, помахала, как сумасшедшая,
руками, опять побежала опрометью в ту сторону, где находился дом Волынского, и, наконец, скрылась из виду.
— Пусть
буду я, по-твоему, глупая, безумная цыганка; но ты, боярин русский, где твоя совесть, где твой бог, спрашиваю опять?.. Что обещал ты мне, когда вздумал обольстить бедную, невинную девушку; когда моими погаными
руками доставал это сокровище? Не обещал ли ты на ней жениться? Кого брал тогда в свидетели?.. Злой, бессовестный человек, безбожник! ты — женат; ты погубил беззащитную девушку. Отдашь богу отчет на страшном суде, а может
быть, расплатишься и в этой жизни?
Он слышал нередко во сне рыдания цыганки, чувствовал, как она крепко обвивала его ноги своими
руками, как целовала их, как ему тяжело
было от них освободиться…
Между тем, в ожидании свадьбы Кульковского, на которой и цыгане должны
были действовать в числе трехсот разноплеменных гостей (надобно пояснить себе, что происшествия, нами рассказанные с начала романа, случились в течение двух-трех недель), товарищ Мариулы коновалил, торговал лошадьми, вставлял им зубы, слепых делал зрячими, старых молодыми и, где удавалось, не клал охулки на
руку.
— Ах! дядюшка, дядюшка, — сказал Эйхлер тронутым голосом, ведя Липмана под
руку, — после великих жертв, после неусыпных трудов, в которых я потерял здоровье и спокойствие, после утонченных и небезуспешных стараний скрыть вашу безграмотность от герцога и государыни, которой еще ныне представил отчет, будто сочиненный и написанный вами; после всего этого вы приходите подглядывать за мною… — и, не дав отвечать дяде, продолжал: — Знаете ли, кто
был со мной?
— У святых отцов не
было на
руках пятидесяти душ служителей и нескольких сот душ крестьян, которых бог и царь вам вручили как детей ваших. А детки эти пустились в худое, забыли вас и господа… Грешно баловать их! Ох, ох, сударь, право, не худо и лозу, где не берет слово.
Сам Щурхов и Иван (прочие герои этого вечера не в силах
были действовать) сделали из своих
рук носилки и таким образом отнесли малютку, обсыпанного снегом, будто обсахаренного, в дом, где раздели его, уклали в постель и где влили в него целый медный чайник зеленого чаю (самоваров тогда еще не
было).
Действительно ли это так и буквально ли так — не ведаем: стыдно нам входить в подробности этого дела; но у фаворита
есть свидетели… статься может, в его
руках находится и переписка: чего же более для улики Артемия Петровича?
Датчанка хорошо поняла волю его и вытянулась, как выезженная верховая лошадь; карла скок на нее, схватился одной
рукой за шею, как за гриву, а другой бросил кусок мяса за ворота; собака туда ж, схватила кусок и, взметая пылью снег из-под ног, лётом помчала своего седока прямо к Летнему дворцу, который
был не далее ста сажен от дома Щурхова.
Волынской хотел улыбнуться, но его улыбка выразилась так насильственно, что походила на гримасу: бледнея, он искал слов — и не находил их. В словах государыни
было столько убийственной правды. Княжна не зная также, что делать, целовала
руки государыни и в этих ласках старалась укрыть себя от наблюдательных взоров, на нее обращенных.
Мариорица, все стоя на коленах, схватила ее
руку, с жаром прижала ее к губам своим — губы
были холодны, на
руку государыни закапало что-то горячее.
Мариорица вынула из груди бумаги и, подавая их, рассказала искусно, с жаром, что велено ей
было сказать. Дрожащими
руками приняты бумаги; приказано осмотреть, не стоит ли кто у дверей, и, когда это
было исполнено, государыня начала про себя чтение.
— У вас остается Артемий Петрович Волынской! — сказала княжна с особенным восторгом. — Вырвите свою доверенность из
рук недостойных и отдайте ему… он достоин
быть любимцем царей; вручите ему управление России, и вы увидите, какая слава, какое счастие прольется на народ ваш, как все
будут благословлять ваше имя!
Письмо, которое он писал к Мариорице,
было орошено слезами, так что по нем сделались пятна. Но лишь только начертал он несколько строк, как стукнули в дверь. Он спешил утереть слезы и бросить письмо под кипу бумаг;
рука, дрожащая от страха, отперла дверь. Вошедший слуга доложил, что его превосходительство желают видеть граф Сумин-Купшин, Перокин и Щурхов. Тысячу проклятий их безвременному посещению! Политика и дружба для него теперь гости хуже, чем татары для бывалой Руси. Однако ж велено просить друзей.
Когда княжна
была приведена в чувство и государыня оставила ее в ее спальне, уверенная, что ей лучше, горничная ее Груня наэлектризовала ее одним прикосновением к
руке.
Особенно торжественна госпожа Кульковская: ей пожаловано богатое приданое, хоть бы невесте Миниха; она уж столбовая дворянка, может покупать на свое имя крестьян и колотить их из своих
рук; мечты о столе царском, где сядет рядом с женою Волынского, бывшею своею барынею, о пирах и более о наказаниях, которые
будет рассыпать, кружат ей голову.
— Не вините его, ваше величество, за то, что он для пользы России и чести вашей увлекся благородною пылкостью своего характера и не взвесил как должно слов своих. Эти же слова произнес он некогда самому герцогу и ныне хотел
быть верен себе и на бумаге, которая пойдет к потомству. Герцог тогда же сильно чувствовал свое оскорбление: зачем же не жаловался вашему величеству? Оттого, что сам связан
был по
рукам и ногам ужасною смертью Горд…
Выговорив это, она опять задумалась; то судорожно брала перо в
руки, то бросала его. Видно
было, что в душе ее происходила сильная борьба и она не смела решиться на подвиг, для нее небывалый.
Красноречие сердца превозмогло. Дрожащею
рукой взяла Анна Иоанновна перо и написала на кабинетской бумаге: «
Быть по мнению кабинет-министра Волынского».
— Письмо из дому брата? должно
быть, чрезвычайное! — сказал встревоженный Волынской, распечатав письмо нетвердою
рукой.
Они расстались
было, но опять воротились друг к другу. Еще один длинный, томительный поцелуй… он проводил ее до дворца. Еще один… губы ее
были холодны, как лед; она шаталась… Дверь отворилась, дверь вечности… Мариорица едва имела силы махнуть ему
рукой… и исчезла.
— Не покидай меня, — сказала Мариорица, стиснув
руку арабке, отворившей ей потаенную дверь, — у меня ножи в груди… режут ее… Но счастие мое
было так велико!.. Я все преодолела… победа за мной!.. Теперь нет сил терпеть… Понимаю… яд… Как я им благодарна!.. Они… за меня сами все исполнили… избавили меня от самоубийства… Господи! как ты милостив!
В этот самый день Мариула жалобно просилась из ямы; в ее просьбе
было что-то неизъяснимо убедительное. На другой день опять те же просьбы. Она
была так смирна, так благоразумна, с таким жаром целовала
руки у своего сторожа, что ей нельзя
было отказать. Доложили начальству, и ее выпустили. Товарищ ее, Василий, не отходил от нее. Лишь только почуяла она свежий воздух и свободу, — прямо на дворцовую площадь. Пришла, осмотрелась… глаза ее остановились на дворце и радостно запрыгали.
Государыня вне себя ломала себе
руки. Бирон
был неумолим. В эти минуты он истощил все свое красноречие в защиту чести, закона, престола… Злодей восторжествовал. Четыре роковые буквы «Анна» подписаны
рукою полуумирающей… Слезы ее испятнили смертный приговор.