Неточные совпадения
Федор Павлович узнал о смерти своей супруги пьяный; говорят, побежал по улице и начал кричать, в радости воздевая
руки к небу: «Ныне отпущаеши», а по другим — плакал навзрыд как маленький ребенок, и до того, что, говорят, жалко даже
было смотреть на него, несмотря на все к нему отвращение.
Так точно
было и с ним: он запомнил один вечер, летний, тихий, отворенное окно, косые лучи заходящего солнца (косые-то лучи и запомнились всего более), в комнате в углу образ, пред ним зажженную лампадку, а пред образом на коленях рыдающую как в истерике, со взвизгиваниями и вскрикиваниями, мать свою, схватившую его в обе
руки, обнявшую его крепко до боли и молящую за него Богородицу, протягивающую его из объятий своих обеими
руками к образу как бы под покров Богородице… и вдруг вбегает нянька и вырывает его у нее в испуге.
Действительно, хоть роз теперь и не
было, но
было множество редких и прекрасных осенних цветов везде, где только можно
было их насадить. Лелеяла их, видимо, опытная
рука. Цветники устроены
были в оградах церквей и между могил. Домик, в котором находилась келья старца, деревянный, одноэтажный, с галереей пред входом,
был тоже обсажен цветами.
Старец опустил поднявшуюся
было для благословения
руку и, поклонившись им в другой раз, попросил всех садиться.
— Не беспокойтесь, прошу вас, — привстал вдруг с своего места на свои хилые ноги старец и, взяв за обе
руки Петра Александровича, усадил его опять в кресла. —
Будьте спокойны, прошу вас. Я особенно прошу вас
быть моим гостем, — и с поклоном, повернувшись, сел опять на свой диванчик.
— О, я настоятельно просила, я умоляла, я готова
была на колени стать и стоять на коленях хоть три дня пред вашими окнами, пока бы вы меня впустили. Мы приехали к вам, великий исцелитель, чтобы высказать всю нашу восторженную благодарность. Ведь вы Лизу мою исцелили, исцелили совершенно, а чем? — тем, что в четверг помолились над нею, возложили на нее ваши
руки. Мы облобызать эти
руки спешили, излить наши чувства и наше благоговение!
— О, как вы говорите, какие смелые и высшие слова, — вскричала мамаша. — Вы скажете и как будто пронзите. А между тем счастие, счастие — где оно? Кто может сказать про себя, что он счастлив? О, если уж вы
были так добры, что допустили нас сегодня еще раз вас видеть, то выслушайте всё, что я вам прошлый раз не договорила, не посмела сказать, всё, чем я так страдаю, и так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю… — И она в каком-то горячем порывистом чувстве сложила пред ним
руки.
— Деятельной любви? Вот и опять вопрос, и такой вопрос, такой вопрос! Видите, я так люблю человечество, что, верите ли, мечтаю иногда бросить все, все, что имею, оставить Lise и идти в сестры милосердия. Я закрываю глаза, думаю и мечтаю, и в эти минуты я чувствую в себе непреодолимую силу. Никакие раны, никакие гнойные язвы не могли бы меня испугать. Я бы перевязывала и обмывала собственными
руками, я
была бы сиделкой у этих страдальцев, я готова целовать эти язвы…
Старец поднял
руку и хотел
было с места перекрестить Ивана Федоровича.
Умоляющая улыбка светилась на губах его; он изредка подымал
руку, как бы желая остановить беснующихся, и уж, конечно, одного жеста его
было бы достаточно, чтобы сцена
была прекращена; но он сам как будто чего-то еще выжидал и пристально приглядывался, как бы желая что-то еще понять, как бы еще не уяснив себе чего-то.
Зато Иван Федорович и Калганов благословились на этот раз вполне, то
есть с самым простодушным и простонародным чмоком в
руку.
Алеша и сам
был рад и недоумевал только, как перелезть через плетень. Но «Митя» богатырскою
рукой подхватил его локоть и помог скачку. Подобрав подрясник, Алеша перескочил с ловкостью босоногого городского мальчишки.
Придирался ко мне; да
рука у меня
была, к тому же весь город за меня стоял, придраться нельзя
было очень-то.
Слушай: ведь я, разумеется, завтра же приехал бы
руки просить, чтобы все это благороднейшим, так сказать, образом завершить и чтобы никто, стало
быть, этого не знал и не мог бы знать.
Дело в том, что припадки его падучей болезни усилились, и в те дни кушанье готовилось уже Марфой Игнатьевной, что
было Федору Павловичу вовсе не на
руку.
Смотри же, ты его за чудотворный считаешь, а я вот сейчас на него при тебе плюну, и мне ничего за это не
будет!..» Как она увидела, Господи, думаю: убьет она меня теперь, а она только вскочила, всплеснула
руками, потом вдруг закрыла
руками лицо, вся затряслась и пала на пол… так и опустилась… Алеша, Алеша!
— Но Боже! — вскрикнула вдруг Катерина Ивановна, всплеснув
руками, — он-то! Он мог
быть так бесчестен, так бесчеловечен! Ведь он рассказал этой твари о том, что
было там, в тогдашний роковой, вечно проклятый, проклятый день! «Приходили красу продавать, милая барышня!» Она знает! Ваш брат подлец, Алексей Федорович!
Вот я написала вам любовное письмо, Боже мой, что я сделала! Алеша, не презирайте меня, и если я что сделала очень дурное и вас огорчила, то извините меня. Теперь тайна моей, погибшей навеки может
быть, репутации в ваших
руках.
Я, милейший Алексей Федорович, как можно дольше на свете намерен прожить,
было бы вам это известно, а потому мне каждая копейка нужна, и чем дольше
буду жить, тем она
будет нужнее, — продолжал он, похаживая по комнате из угла в угол, держа
руки по карманам своего широкого, засаленного, из желтой летней коломянки, пальто.
— Врешь! Не надо теперь спрашивать, ничего не надо! Я передумал. Это вчера глупость в башку мне сглупу влезла. Ничего не дам, ничегошеньки, мне денежки мои нужны самому, — замахал
рукою старик. — Я его и без того, как таракана, придавлю. Ничего не говори ему, а то еще
будет надеяться. Да и тебе совсем нечего у меня делать, ступай-ка. Невеста-то эта, Катерина-то Ивановна, которую он так тщательно от меня все время прятал, за него идет али нет? Ты вчера ходил к ней, кажется?
Подходя, он вглядывался в их румяные, оживленные личики и вдруг увидал, что у всех мальчиков
было в
руках по камню, у других так по два.
— О, не то счастливо, что я вас покидаю, уж разумеется нет, — как бы поправилась она вдруг с милою светскою улыбкой, — такой друг, как вы, не может этого подумать; я слишком, напротив, несчастна, что вас лишусь (она вдруг стремительно бросилась к Ивану Федоровичу и, схватив его за обе
руки, с горячим чувством пожала их); но вот что счастливо, это то, что вы сами, лично, в состоянии
будете передать теперь в Москве, тетушке и Агаше, все мое положение, весь теперешний ужас мой, в полной откровенности с Агашей и щадя милую тетушку, так, как сами сумеете это сделать.
— Вы… вы… вы маленький юродивый, вот вы кто! — с побледневшим уже лицом и скривившимися от злобы губами отрезала вдруг Катерина Ивановна. Иван Федорович вдруг засмеялся и встал с места. Шляпа
была в
руках его.
Радость сияла на ее лице, к величайшему огорчению Алеши; но Катерина Ивановна вдруг вернулась. В
руках ее
были два радужные кредитные билета.
Она вдруг так быстро повернулась и скрылась опять за портьеру, что Алеша не успел и слова сказать, — а ему хотелось сказать. Ему хотелось просить прощения, обвинить себя, — ну что-нибудь сказать, потому что сердце его
было полно, и выйти из комнаты он решительно не хотел без этого. Но госпожа Хохлакова схватила его за
руку и вывела сама. В прихожей она опять остановила его, как и давеча.
«Любят его, стало
быть,
руку его держат, — подумал Алеша, — это хорошо».
Встаньте, Алексей Федорович, — он взял его за
руку и с силой, которой даже нельзя
было ожидать от него, вдруг его приподнял.
— Послушайте-с, голубчик мой, послушайте-с, ведь если я и приму, то ведь не
буду же я подлецом? В глазах-то ваших, Алексей Федорович, ведь не
буду, не
буду подлецом? Нет-с, Алексей Федорович, вы выслушайте, выслушайте-с, — торопился он, поминутно дотрогиваясь до Алеши обеими
руками, — вы вот уговариваете меня принять тем, что «сестра» посылает, а внутри-то, про себя-то — не восчувствуете ко мне презрения, если я приму-с, а?
И она закрыла
рукой свои глаза. Видно
было, что ей очень стыдно сделать это признание. Вдруг она схватила его
руку и стремительно поцеловала ее три раза.
— Уверен, представьте себе! — отвела вдруг она его
руку, не выпуская ее, однако, из своей
руки, краснея ужасно и смеясь маленьким, счастливым смешком, — я ему
руку поцеловала, а он говорит: «и прекрасно». — Но упрекала она несправедливо: Алеша тоже
был в большом смятении.
Если хотите, то держите его пальцами, а я
буду читать из ваших
рук.
Вспомни первый вопрос; хоть и не буквально, но смысл его тот: «Ты хочешь идти в мир и идешь с голыми
руками, с каким-то обетом свободы, которого они, в простоте своей и в прирожденном бесчинстве своем, не могут и осмыслить, которого боятся они и страшатся, — ибо ничего и никогда не
было для человека и для человеческого общества невыносимее свободы!
Получая от нас хлебы, конечно, они ясно
будут видеть, что мы их же хлебы, их же
руками добытые, берем у них, чтобы им же раздать, безо всякого чуда, увидят, что не обратили мы камней в хлебы, но воистину более, чем самому хлебу, рады они
будут тому, что получают его из
рук наших!
Ибо слишком
будут помнить, что прежде, без нас, самые хлебы, добытые ими, обращались в
руках их лишь в камни, а когда они воротились к нам, то самые камни обратились в
руках их в хлебы.
Говорят, что опозорена
будет блудница, сидящая на звере и держащая в
руках своих тайну, что взбунтуются вновь малосильные, что разорвут порфиру ее и обнажат ее «гадкое» тело.
Думали сначала, что он наверно сломал себе что-нибудь,
руку или ногу, и расшибся, но, однако, «сберег Господь», как выразилась Марфа Игнатьевна: ничего такого не случилось, а только трудно
было достать его и вынести из погреба на свет Божий.
— Страшный стих, — говорит, — нечего сказать, подобрали. — Встал со стула. — Ну, — говорит, — прощайте, может, больше и не приду… в раю увидимся. Значит, четырнадцать лет, как уже «впал я в
руки Бога живаго», — вот как эти четырнадцать лет, стало
быть, называются. Завтра попрошу эти
руки, чтобы меня отпустили…
Был он слаб, желт,
руки трепещут, сам задыхается, но смотрит умиленно и радостно.
«Егда кто от монахов ко Господу отыдет (сказано в большом требнике), то учиненный монах (то
есть для сего назначенный) отирает тело его теплою водой, творя прежде губою (то
есть греческою губкой) крест на челе скончавшегося, на персех, на
руках и на ногах и на коленах, вящше же ничто же».
— Сатана, изыди, сатана, изыди! — повторял он с каждым крестом. — Извергая извергну! — возопил он опять.
Был он в своей грубой рясе, подпоясанной вервием. Из-под посконной рубахи выглядывала обнаженная грудь его, обросшая седыми волосами. Ноги же совсем
были босы. Как только стал он махать
руками, стали сотрясаться и звенеть жестокие вериги, которые носил он под рясой. Отец Паисий прервал чтение, выступил вперед и стал пред ним в ожидании.
— Н-ну!.. Вот! — прокричал
было он в изумлении, но вдруг, крепко подхватив Алешу под
руку, быстро повлек его по тропинке, все еще ужасно опасаясь, что в том исчезнет решимость. Шли молча, Ракитин даже заговорить боялся.
— Свечей… конечно, свечей… Феня, принеси ему свечку… Ну, нашел время его привести! — воскликнула она опять, кивнув на Алешу, и, оборотясь к зеркалу, быстро начала обеими
руками вправлять свою косу. Она как будто
была недовольна.
— Еще б отказаться, — пробасил Ракитин, видимо сконфузившись, но молодцевато прикрывая стыд, — это нам вельми на
руку будет, дураки и существуют в профит умному человеку.
Письмо
было в ее
руке, и она все время, пока кричала, махала им по воздуху. Грушенька выхватила от нее письмо и поднесла к свечке. Это
была только записочка, несколько строк, в один миг она прочла ее.
Может
быть, многим из читателей нашей повести покажется этот расчет на подобную помощь и намерение взять свою невесту, так сказать, из
рук ее покровителя слишком уж грубым и небрезгливым со стороны Дмитрия Федоровича.
Одет
был Митя прилично, в застегнутом сюртуке, с круглою шляпой в
руках и в черных перчатках, точь-в-точь как
был дня три тому назад в монастыре, у старца, на семейном свидании с Федором Павловичем и с братьями.
Митя схватил
было старика за
руку, чтобы потрясть ее, но что-то злобное промелькнуло в глазах того. Митя отнял
руку, но тотчас же упрекнул себя во мнительности. «Это он устал…» — мелькнуло в уме его.
— Какие страшные трагедии устраивает с людьми реализм! — проговорил Митя в совершенном отчаянии. Пот лился с его лица. Воспользовавшись минутой, батюшка весьма резонно изложил, что хотя бы и удалось разбудить спящего, но,
будучи пьяным, он все же не способен ни к какому разговору, «а у вас дело важное, так уж вернее бы оставить до утреца…». Митя развел
руками и согласился.
Дальнейшее нам известно: чтобы сбыть его с
рук, она мигом уговорила его проводить ее к Кузьме Самсонову, куда будто бы ей ужасно надо
было идти «деньги считать», и когда Митя ее тотчас же проводил, то, прощаясь с ним у ворот Кузьмы, взяла с него обещание прийти за нею в двенадцатом часу, чтобы проводить ее обратно домой.
Но таким образом опять получился факт, что всего за три, за четыре часа до некоторого приключения, о котором
будет мною говорено ниже, у Мити не
было ни копейки денег, и он за десять рублей заложил любимую вещь, тогда как вдруг, через три часа, оказались в
руках его тысячи…