Павел Флегонтыч. Батюшка, простите меня, дайте мне
руку вашу… я поцелую ее, чтоб прошла скорее боль, которую причинил ей, и, может быть, сердцу вашему! Умоляю вас об одном — выкупить для меня Гориславскую из чужих рук или погубить ее вместе с названной матерью.
Ипполитов (подавая ему письмо). А вот что! Прочтите это письмо. (Павел Флегонтыч не берет его.) Вы должны его прочесть, или, вы слышали от отца, юриста, что ожидает вас. (Павел Флегонтыч берет письмо и читает.)
Рука вашего начальника отделения должна быть вам знакома. (Мухоморову.) Посмотрите, как он бледнеет, как дрожат его руки! Так бледнела несчастная Гориславская, так дрожали у ней руки, когда презренный отпущенник шептал ей на ухо тайну, которою он владел — тайну своей благодетельницы…
Неточные совпадения
Павел Флегонтыч (предлагает
руку Гориславской).
Вашу руку…
Медовицына (показываясь из-за деревьев). Прекрасно!.. Одни?.. с молодым человеком?.. он целует
вашу руку?.. Вот каково без надзора!
Гориславская. Надзор
ваш едва ли мог быть полезен девочке, а я теперь умею сама себя оберегать и в своих поступках отдаю отчет одной maman. (Леандров и Виталина показываются из-за беседки; Сергей Петрович
рукою подает знак отцу.) Теперь просим с нами. (Уходят и присоединяются к группе молодых людей.)
Леандров. Наконец!.. В нее-то влюблен он по уши и говорит, что не уедет из Москвы, пока не получит
руки ее. Только не смел еще прямо открыться ей без моего ведома. Признаюсь вам, для развязки этого дела прискакал я вчера, как молодой курьер, за 500 верст. И сын, и я — у ног
ваших.
Мухоморов (подходя к
руке Виталиной). Поздравьте меня, Софья Андреевна: Павлуша мой коллежский асессор. Кто бы ожидал лет двадцать пять тому назад… Видно, под счастливой планидой родился. Сударыня, благодетельница моя… вам, вам и
вашему покойному сожителю всем обязан… Из ничего, так сказать, из нуля, взошел на такую высокую благодать.
Павел Флегонтыч. По крайней мере, молчание
ваше укрепило меня в моих надеждах, в уверенности получить
руку той, которую я уж три года называл своей невестой. Каждый год возрастала моя привязанность, и вы ее сами питали. С
вашей стороны положено было только одно препятствие — мой чин; вы сами назначили срок нашей свадьбы, когда я получу коллежского асессора: он давал мне право укрепить за будущей моей женой имение, которое вы сами ей назначили!.. Я этого приданого не просил, я и теперь его не требую.
Павел Флегонтыч (в сторону). А! понимаю… (Вслух.) Без
руки Натальи Ивановны этот акт для меня все равно, что лист белой бумаги. Не о благодарности, не о векселях, явленных у маклеров и в палатах, идет речь, Софья Андреевна, а о выполнении слова, скрепленного честию
вашею, честию благородной дамы; дело идет об исполнении обета, данного у смертного одра, перед лицом Судьи, которого протест ужасен… дело идет о счастье или несчастье целой моей жизни. Теперь и я призываю вас к ответу.
Но вы, конечно, хотите, чтоб будущая подруга
вашей жизни с
рукою своею отдала вам сердце, чтоб она вас любила и любовию своею услаждала
вашу будущность.
Ипполитов (схватив его за
руку и отводя в сторону). Слушайте. Это мне надоело; надо положить конец
вашим проделкам. Между вами и ею есть ужасная тайна: вы должны открыть мне ее.
Вы позволили мне любить вас любовию человека, который скоро должен был назвать вас именем супруги — и я полюбил вас такою любовию доверчиво, страстно, уверенный, что
ваше сердце и
рука не могут никому принадлежать, кроме меня.
Павел Флегонтыч. В
ваших руках теперь судьба моя.
Медовицына. Не понимаю
вашей власти над нею, но понимаю, что в письме моем к Леандрову, в
вашем намерении заключается какая-то адская штука… и я повинуюсь вам. (Подает ему
руку.) До лучших минут, союзник мой! (Уходит.)
Гориславская. Если на это воля Господня, обнимите меня, как дочь
вашу. (Бросается на грудь Леандрова.) Я люблю
вашего сына и, уверенная в нем, отдаю ему
руку вместе с сердцем своим. Ему одному принадлежало оно. (Подает
руку Сергею Петровичу, потом бросается обнимать Виталину.)
— Аркадий Макарович, мы оба, я и благодетель мой, князь Николай Иванович, приютились у вас. Я считаю, что мы приехали к вам, к вам одному, и оба просим у вас убежища. Вспомните, что почти вся судьба этого святого, этого благороднейшего и обиженного человека в
руках ваших… Мы ждем решения от вашего правдивого сердца!
— Бедная, бедная моя участь, — сказал он, горько вздохнув. — За вас отдал бы я жизнь, видеть вас издали, коснуться
руки вашей было для меня упоением. И когда открывается для меня возможность прижать вас к волнуемому сердцу и сказать: ангел, умрем! бедный, я должен остерегаться от блаженства, я должен отдалять его всеми силами… Я не смею пасть к вашим ногам, благодарить небо за непонятную незаслуженную награду. О, как должен я ненавидеть того, но чувствую, теперь в сердце моем нет места ненависти.
А вы, о жители Петербурга, питающиеся избытками изобильных краев отечества вашего, при великолепных пиршествах, или на дружеском пиру, или наедине, когда
рука ваша вознесет первый кусок хлеба, определенный на ваше насыщение, остановитеся и помыслите.
Неточные совпадения
Осип. Да, хорошее. Вот уж на что я, крепостной человек, но и то смотрит, чтобы и мне было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «Что, Осип, хорошо тебя угостили?» — «Плохо,
ваше высокоблагородие!» — «Э, — говорит, — это, Осип, нехороший хозяин. Ты, говорит, напомни мне, как приеду». — «А, — думаю себе (махнув
рукою), — бог с ним! я человек простой».
Голос Осипа. Вот с этой стороны! сюда! еще! хорошо. Славно будет! (Бьет
рукою по ковру.)Теперь садитесь,
ваше благородие!
— Имею честь знать
вашего брата, Сергея Иваныча, — сказал Гриневич, подавая свою тонкую
руку с длинными ногтями.
— Это было рано-рано утром. Вы, верно, только проснулись. Maman
ваша спала в своем уголке. Чудное утро было. Я иду и думаю: кто это четверней в карете? Славная четверка с бубенчиками, и на мгновенье вы мелькнули, и вижу я в окно — вы сидите вот так и обеими
руками держите завязки чепчика и о чем-то ужасно задумались, — говорил он улыбаясь. — Как бы я желал знать, о чем вы тогда думали. О важном?
— Здесь Христос невидимо предстоит, принимая
вашу исповедь, — сказал он, указывая на Распятие. — Веруете ли вы во всё то, чему учит нас Святая Апостольская Церковь? — продолжал священник, отворачивая глаза от лица Левина и складывая
руки под эпитрахиль.