Неточные совпадения
— Вот видите, как я вас помню, или, лучше
сказать, помнит вас мое
сердце. Но я не желаю, чтобы посторонние, останавливающиеся здесь, слышали наш разговор. Вы, кажется, шли в гору Кузнецкого моста?
— Вы, друг мой, можете быть, спасли мне нынче жизнь, —
сказал старик, пожимая ему крепко руку, — оживили своей беседой наше пустынное житье, да еще вдобавок будто с собой принесли весточку от сына. День этот записан у меня в
сердце. Во всякое время вы наш дорогой гость.
По крайней мере, как
сказал старик, и у меня этот день записан в
сердце.
Могу только
сказать: наступило роковое время для нашей дорогой Польши, при имени которой
сердца сынов ее не переставали биться любовью и самоотвержением, несмотря, что они сто лет придавлены были медвежьей лапой.
Не
скажу тебе ничего более потому, что нет слов ни на каком земном языке, чтобы выразить тебе, что чувствует мое
сердце.
Но
скажи мне, что ты меня любишь, поклянись, что не отдашь
сердца своего и руки никому кроме меня, и я преступлю волю матери, буду глух к зову моего отечества, моих братий и останусь здесь, счастливый надеждой, что ты увенчаешь когда-нибудь мою любовь у алтаря Господня.
Не
скажешь этого, и я уезжаю отсюда с растерзанным
сердцем, покорный воле матери, на родину, где меня ожидает смерть или на поле битвы, или в петле русской.
— Эх! пане, встали с кочетами, —
сказал он с
сердцем, перемешивая русские слова с польскими и белорусскими; так как жизнь его прошла сквозь строй трех народностей и ни на одной не установилась, то и в речи его была подобная смесь.
— Безумный! Зачем ты сюда? —
сказал с
сердцем Владислав. — Ты бежал из полка, тебя верно ищут, тебя найдут у меня, мы пропали.
— Я приношу это знамя легиону могилевского воеводы Топора (пана Жвирждовского), —
сказала красавица, — вы знаете, что я после смерти мужа до сих пор отказывала в руке моей всем ее искателям. Тот, кто водрузит это знамя на куполе смоленского собора, хоть бы он был не лучше черта, получит с этой рукой мое богатство и
сердце. Клянусь в том всеми небесными и адскими силами.
Сурмин с изумлением и невольным восторгом посмотрел на Тони, которую он не видал никогда так поэтически увлекательной. Лиза улыбнулась, — ее подруга говорила красноречием ее
сердца, говорила то, что бы она
сказала, если бы только могла.
— Я пришел поздравить вас с днем вашего ангела, Елизавета Михайловна, —
сказал Владислав, подойдя с глубоким поклоном к Лизе, — и пожелать вам всего, чего вы сами себе желаете. Это поздравление банально — извините, я не приберу теперь лучшего. По крайней мере, верьте, оно от искреннего, преданного вам
сердца.
— Ваши отзывы о нем не преувеличены. Пржшедиловский, конечно, не
скажет о польском деле того, что я говорил, потому что он счастлив здесь. Русская девушка, которую он страстно полюбил, отдала ему свое
сердце и руку, отец ее не погнушался принять поляка в свое семейство. Мудрено ли, что он прирос
сердцем к русской земле!
— Почтенный человек с тобой здоровается, а ты, поросенок, и руки к шапке не приложишь, —
сказала с
сердцем бабушка.
— Однако ж, я думаю, —
сказал Сурмин не без тревожного чувства, — что у нее достаточно много благоразумия, довольно любви к отцу, чтобы не впасть в искушение, вопреки воле его, питать надежду в
сердце того, кто…
— Теперь, друг мой,
скажу вам то, чего не говорила близнецу моего
сердца, Тони, не говорила даже отцу.
— Что ты не спишь, Володя? — спросил я его. — Надо вам
сказать, мы жили с ним как добрые братья. —
Сердце у меня что-то не на месте, — отвечал он, — сильно замирает, не до сна. Что за вздор! Не волков же бояться, да русалок-снежурок, что бегают по озеру.
— Единственное, милое, дорогое мое дитя, я желал бы передать тебе то, что у меня тяжело лежит на
сердце. Может быть, то, что хочу тебе
сказать, не удастся
сказать в другое время.
— Уж и так много слез пролито в эти дни, и я вовсе не желаю быть их причиною из-за пустяков. По крайней мере, вы позволите мне
сказать, что
сердце ваше — сокровище.
Когда я в 1854 году, выпущенный из-за решетки его, въехал в Смоленск, я, казалось, готов был облобызать родную землю, на которую ступил, благовест русских колоколов радостно прозвучал в моем
сердце, как будто оно хотело пропеть: «Христос воскресе!» Не
скажу, чтобы местность города на Двине была неприятна.
— Я был бы чудовище, если б после твоих слов
сказал: нет! Лиза, моя бесценная Лиза, мое божество: вот здесь, у образа Спасителя и Пречистой Его Матери, клянусь перед лицом их отныне, с этой минуты принадлежать России всем
сердцем, всеми помыслами, всеми делами моими.
Она любила другого и прямо, честно
сказала мне, что
сердце ее не свободно.
Владислав взглянул на пасмурное небо, едва видное между верхушками дерев, и благоговейно, со слезами на глазах, произнес молитву, потом, обратись к верному слуге своему, завещал передать Лизе, что в последние минуты его жизни дорогое имя ее было последним словом, которое уста и
сердце его
сказали на земле.