Кстати, нужно было завернуть к нему, чтобы очистить счеты за забранный кяхтинский чай, спрашиваемый прихотливыми русскими
офицерами полка Зарницына, незадолго стоявшего в городе, и отчасти поляками.
Неточные совпадения
Вот этот (Ранеев указал на портрет
офицера в мундире семеновского
полка) отец мой, пал с честью на Бородинском поле.
— Третьего дня познакомился в доме друга моего, Ранеева, с Владиславом Стабровским, братом того гвардейского
офицера, что бежал из П.
полка.
В них уведомлял Володя, что здоров, ждет с нетерпением военных действий, что ему поручено полковое знамя и он этим гордится, что любим командиром
полка, любим обществом
офицеров и особенно дружен с братом Лориных.
Надо вам сказать, за несколько дней перед тем мы говорили с ним об унтер-офицере Азовского мушкетерского
полка Старичкове, который в аустерлицком деле спас на себе знамя
полка. Умирая, он передал его своему товарищу. Эта мысль пришла ему теперь в голову, но, подумав немного, он ее оставил.
— Отнесите меня к амбару, — проговорил я. Меня приподняли и отнесли туда; я указал, где знамя и сказал, кто его сохранил. Полковой командир крестился,
офицеры целовали руки вашего сына. Как хорош он был и мертвый! Улыбка не сходила с его губ, словно он радовался своему торжеству. Как любили мы нашего Володю! Его похоронили с большими почестями, его оплакали все — от командира до солдата. Имя Ранеева не умрет в
полку.
Унтер-офицер 16-й роты Могилёвского
полка, Быковский, кинулся с людьми на ура!
Основным местопребыванием
офицеров полка, в который попал Савин, был, как мы уже говорили, ресторан Дюссо.
Неточные совпадения
Вронский взял письмо и записку брата. Это было то самое, что он ожидал, — письмо от матери с упреками за то, что он не приезжал, и записка от брата, в которой говорилось, что нужно переговорить. Вронский знал, что это всё о том же. «Что им за делo!» подумал Вронский и, смяв письма, сунул их между пуговиц сюртука, чтобы внимательно прочесть дорогой. В сенях избы ему встретились два
офицера: один их, а другой другого
полка.
В соседней бильярдной слышались удары шаров, говор и смех. Из входной двери появились два
офицера: один молоденький, с слабым, тонким лицом, недавно поступивший из Пажеского корпуса в их
полк; другой пухлый, старый
офицер с браслетом на руке и заплывшими маленькими глазами.
— Разумеется,
офицеры вашего
полка?
Народ, доктор и фельдшер,
офицеры его
полка, бежали к нему. К своему несчастию, он чувствовал, что был цел и невредим. Лошадь сломала себе спину, и решено было ее пристрелить. Вронский не мог отвечать на вопросы, не мог говорить ни с кем. Он повернулся и, не подняв соскочившей с головы фуражки, пошел прочь от гипподрома, сам не зная куда. Он чувствовал себя несчастным. В первый раз в жизни он испытал самое тяжелое несчастие, несчастие неисправимое и такое, в котором виною сам.
На старшую дочь Александру Степановну он не мог во всем положиться, да и был прав, потому что Александра Степановна скоро убежала с штабс-ротмистром, бог весть какого кавалерийского
полка, и обвенчалась с ним где-то наскоро в деревенской церкви, зная, что отец не любит
офицеров по странному предубеждению, будто бы все военные картежники и мотишки.