Неточные совпадения
Поэтому Николай Герасимович, представившись начальству в первый день своего зачисления в
полк, на другой же — отправился с визитами к
офицерам.
После каждого учения здесь собирались все, от полковника до юнкера. Для
офицеров сохранялось всегда несколько кабинетов, носивших название
полка.
Вечером носили сюда полковой приказ для прочтения ужинающим
офицерам; вообще, Дюссо был своего рода клуб, rendez-vous всего
полка.
Хотя
офицеры и сходились ежедневно в
полку на ученье и в манеже, но зато остальное, свободное от занятий время отдавали вполне светской жизни и кутежам.
Это расположение
полка, а также и его традиции налагали на полковую жизнь особый отпечаток тесного товарищества.
Офицеры были всегда вместе, жили одной семьей, клуб же связывал их еще больше. Натянутых товарищеских отношений, часто встречавшихся в петербургских гвардейских
полках, не существовало, и даже разгульно-гусарские кутежи носили чисто семейный характер.
Через несколько месяцев, по производству в корнеты, у Николая Герасимовича, жившего в казенной квартире в казармах
полка, находившихся, как мы уже упоминали, в предместье Варшавы, в Лазенках, собралась вечером компания
офицеров.
Его крики и вопли долетели до офицерского собрания и канцелярии
полка, оттуда пришли
офицеры, и хотя хохотали до упаду, но уговорили Николая Герасимовича велеть снять Швейнауге с импровизированной виселицы.
— Что?! Компания подобралась у них очень теплая… Я и многие
офицеры перестали бывать… Прямо предосудительно. А с ними юнкера,
офицеры из пехотных
полков, несколько штатских — отчаянных буянов, и всеми коноводит Хватов и князь…
Последний привязался к ней так, что готов был на ней жениться, но от этого отклоняла его сама Катя да своевременное вмешательство старших
офицеров того
полка, в котором он служил юнкером.
Армия «комиссионеров» не редела от этих потерь, новые члены прибывали в усиленной пропорции — все слои столичного общества выбрасывали в нее своих так или иначе свихнувшихся представителей: и уволенный без права поступления на службу чиновник, и выключенный из духовного причетник, и выгнанный из
полка офицер, разорившийся помещик, сбившийся с настоящей дороги дворянин, порой даже титулованный — все, что делалось подонками столицы, — все они были «комиссионерами».
Кроме этих счастливцев, было много гвардейских
офицеров, перешедших добровольно в армейские
полки, или прикомандировавшихся к ним, чтобы попасть на войну.
Это был храбрый боевой
офицер, георгиевский кавалер, прослуживший около десяти лет на Кавказе, отличившийся там и переведенный за это отличие в гвардию в Преображенский
полк.
Он только что принял архангелогородский
полк, который в делах под Никополем и Плевной потерял уже двух командиров, большую часть своих
офицеров и две трети нижних чинов.
Сергей Иванович служил в гусарском
полку с корнетского чина и, командуя им впоследствии, любил страстно
полк и всех в нем служащих, и всякий
офицер, хотя и не служивший при нем, мог быть уверенным, что будет хорошо принят этим истым старым гродненским гусаром. Любовь к своему
полку сохранил он и выйдя в отставку.
Неточные совпадения
Вронский взял письмо и записку брата. Это было то самое, что он ожидал, — письмо от матери с упреками за то, что он не приезжал, и записка от брата, в которой говорилось, что нужно переговорить. Вронский знал, что это всё о том же. «Что им за делo!» подумал Вронский и, смяв письма, сунул их между пуговиц сюртука, чтобы внимательно прочесть дорогой. В сенях избы ему встретились два
офицера: один их, а другой другого
полка.
В соседней бильярдной слышались удары шаров, говор и смех. Из входной двери появились два
офицера: один молоденький, с слабым, тонким лицом, недавно поступивший из Пажеского корпуса в их
полк; другой пухлый, старый
офицер с браслетом на руке и заплывшими маленькими глазами.
— Разумеется,
офицеры вашего
полка?
Народ, доктор и фельдшер,
офицеры его
полка, бежали к нему. К своему несчастию, он чувствовал, что был цел и невредим. Лошадь сломала себе спину, и решено было ее пристрелить. Вронский не мог отвечать на вопросы, не мог говорить ни с кем. Он повернулся и, не подняв соскочившей с головы фуражки, пошел прочь от гипподрома, сам не зная куда. Он чувствовал себя несчастным. В первый раз в жизни он испытал самое тяжелое несчастие, несчастие неисправимое и такое, в котором виною сам.
На старшую дочь Александру Степановну он не мог во всем положиться, да и был прав, потому что Александра Степановна скоро убежала с штабс-ротмистром, бог весть какого кавалерийского
полка, и обвенчалась с ним где-то наскоро в деревенской церкви, зная, что отец не любит
офицеров по странному предубеждению, будто бы все военные картежники и мотишки.