— Дал мне травку, пошептал над ней и велел мне бросить через голову. Поверишь ли,
свет мой, словно рукой сняло: груди стало легко, на сердце весело. Тут взглянул на меня басурман, так и потянул к себе очами. Но я взмолилась ему отпустить душу на волю, и он сжалился, отпустил. С той поры опять начала знать, что день, что ночь, видение пропало, летаю себе вольною пташкой, щекочу песенки с утра до вечера и тоске-кручине смеюсь за глаза.
Неточные совпадения
Вот почему, любезный друг, передавая тебе сына
моего сердца, передаю с ним и свои опасения, и свои надежды, и его судьбу. Помни, я должник у него весь, душой и телом, здесь и на том
свете».
Каждая буква была вдохновение; все они отозвались в душе
моей, как дивный хор, составленный из мириады ангелов, сопутствуемый бурею со всех концов
света.
— Брякну денежкой, так со всех концов
света налетят торгаши на
мои гроши.
— Да, зелье… только не от чужой руки… Сама, дурочка, всему виновата. Пожалела серебряную черпальницу, да взяла медную; в сумраке не видала, что в ней ярь запеклась, — и черпнула питья. Немного б еще, говорил лекарь, и глаза
мои закрылись бы навеки. Видит бог,
света мне не жаль, жаль тебя одного. Поплакал бы над
моею могилкой и забыл бы скоро гречанку Гаиду.
— Да, да, таки с того времени, как появилась на Руси сестра
моя София Фоминишна, вы и
свет божий взвидели, татары от вас побежали, Новгород пал, Москва стала походить на город; с того времени Иван Васильевич сам поумылся…
— Нет, радость
моя, речь-то у нас была об Антоне-лекаре. А куда как жаль, что басурман! такого молодца и между нашими москвичами поискать. Всем взял: и ростом, и пригожеством; взглянет — словно жемчугом окатным дарит, кудри по плечам лежат, словно жар горят, бел, румян, будто красная девица. Диву даешься, откуда такая красота, с божьего ли изволения или неспросту, от нечистого наваждения. Так бы и глядела на него, да кабы не грех молвить, и на том
свете досыта б не насмотрелась.
— Откройся мне, как я тебе открылась, — продолжала Селинова, взяв ее руку и сжимая у своей груди. — Я поболе тебя живу на
свете… поверь мне, легче будет… Ведь по всему видно, что с тобой, радость
моя, деется.
Только и отрады — хоть издали увидеть тебя; сохну, как лист осенний, без тебя,
свет очей
моих, жизнь
моя!
Я оставил свое отечество с его благословенным небом, пошел в землю далекую, на край
света, в снежные сугробы, прельщенный обещаниями, которые льстили
моему сердцу, и собственною уверенностью располагать здесь для
моего дела средствами, какие только пожелаю.
— Нет, при этом случае не возьму богатых даров от великого князя, хотя бы пришлось заслужить и гнев его. Я не продаю себя. По крайней мере душа
моя чиста будет, здесь и на том
свете, от упрека в корысти. Во всем прочем послушаю тебя; чтоб доказать это, из твоего дома иду прямо к Афанасию Никитину.
Ты хочешь, чтоб я умер неспокойно, чтоб я с того
света слышал, как дети
моих детей будут пенять мне, может статься, клясть меня за позор свой, чтобы я слышал, как народ,
мои вороги будут смеяться над
моей могилой и позорничать над ней.
— Успокойся, боярин, не к Мамону речь веду. Спасет ли его окаянную душу дочка твоя любимая, голубица чистая? Только свою погубит. Не ее желает он сыну, а богатства твоего. Жених
мой не таков, хочет одного богатства небесного; только с этим приданым дорога ему Анастасия свет-радость Васильевна.
— Ты вовсе забыл меня, — говорил он своему другу, дворецкому, — где ж твое слово? где твой крест? Так-то платишь мне за услуги
мои! Не я ли выручил твою голову в деле князя Лукомского?.. Сокруши мне лекаря, как хочешь… Я обещал цесарскому послу… Я поклялся, что Обращихе не бывать замужем… Уж коли этого не сделаешь для меня, так я и на том
свете не дам тебе отдыха.
— Уговорил я Даньяра лечить сына! — продолжал он. — Одно было только детище, одна была утеха старику! Хорошо заплатил я ему за верную службу!.. Недаром отец противился лечить… Нет, надо было уговорить его!.. Уморил за посмех?.. Пилить его мало!.. Жечь на малом огне мало! Отдам его татарам на поругание, на муки… пусть делают с ним, что хотят!.. И на том
свете будет помнить слово
мое.
Неточные совпадения
«Кушай тюрю, Яша! // Молочка-то нет!» // — Где ж коровка наша? — // «Увели,
мой свет! // Барин для приплоду // Взял ее домой». // Славно жить народу // На Руси святой!
Стародум. Фенелона? Автора Телемака? Хорошо. Я не знаю твоей книжки, однако читай ее, читай. Кто написал Телемака, тот пером своим нравов развращать не станет. Я боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать из них все то, что переведено по-русски. Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель. Сядем. (Оба сели.)
Мое сердечное желание видеть тебя столько счастливу, сколько в
свете быть возможно.
Стародум(с важным чистосердечием). Ты теперь в тех летах, в которых душа наслаждаться хочет всем бытием своим, разум хочет знать, а сердце чувствовать. Ты входишь теперь в
свет, где первый шаг решит часто судьбу целой жизни, где всего чаще первая встреча бывает: умы, развращенные в своих понятиях, сердца, развращенные в своих чувствиях. О
мой друг! Умей различить, умей остановиться с теми, которых дружба к тебе была б надежною порукою за твой разум и сердце.
Г-жа Простакова. Ты же еще, старая ведьма, и разревелась. Поди, накорми их с собою, а после обеда тотчас опять сюда. (К Митрофану.) Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя из глаз теперь не выпущу. Как скажу я тебе нещечко, так пожить на
свете слюбится. Не век тебе,
моему другу, не век тебе учиться. Ты, благодаря Бога, столько уже смыслишь, что и сам взведешь деточек. (К Еремеевне.) С братцем переведаюсь не по-твоему. Пусть же все добрые люди увидят, что мама и что мать родная. (Отходит с Митрофаном.)
Г-жа Простакова. Старинные люди,
мой отец! Не нынешний был век. Нас ничему не учили. Бывало, добры люди приступят к батюшке, ублажают, ублажают, чтоб хоть братца отдать в школу. К статью ли, покойник-свет и руками и ногами, Царство ему Небесное! Бывало, изволит закричать: прокляну ребенка, который что-нибудь переймет у басурманов, и не будь тот Скотинин, кто чему-нибудь учиться захочет.