Неточные совпадения
— Афоня! это ты? — радостно спросил он; но, увидав, что принял вошедшего за другого, присовокупил с грустью: — Ах, это ты, Небогатый!.. Что ж нейдет Афоня?.. Мне скучно, мне тошнехонько, меня тоска гложет, будто змея подколодная лежит у
сердца. Ведь ты сказал, что
будет Афоня, когда огни зажгут в домах?
Княжичу подали шапку, и он, в чем
был, сопровождаемый дьяком и приставами, поспешил в палаты великокняжеские. В сенях встретили его рыдания ближних и слуг великого князя. «Сталось… дед умер!» — подумал он, и
сердце его упало, шаги запнулись.
Неожиданность, новость предмета, чудная судьба княжича, сострадание, мысль о том, что он, может статься,
будет властителем Руси, сковали на миг умы и
сердца дворчан.
Тут Ян не выдержал и с
сердцем дернул рассказчика за рукав, так что тот закусил себе язык. Между тем баронесса держала кошелек и, смотря на него, плакала. Какую ужасную повесть прочли бы в этих слезах, если бы перевесть их на язык! Потом, как бы одумавшись, отерла слезы и начала расспрашивать Якубка, как доехал до Липецка сын ее (о нем-то
были все заботы), что там делал, как, с кем отправился в путь.
Отец Лаврентий несколько раз вынужден
был перечитывать письмо; всякий раз
было оно орошено слезами и спрятано у
сердца матери.
Часто пересматривал он его, перебирал
сердцем разные имена, в нем означенные, учил их наизусть; то одно имя, то другое, будто по предчувствию, отмечал кровавою чертою и упивался иногда радостью, как будто с этим списком имел во власти уже и тех самих, которые
были в нем помечены.
Минута… две… три… до пяти глубокого, гробового молчания; они сочтены
были на
сердце супруга ледяными пальцами смерти.
И мать перекрестила младенца во имя отца и сына и святого духа, боясь, чтобы гордые желания ее в самом деле не навлекли на него гнева божьего, и прижимала его к груди своей, в которой
сердце билось, как ускоренный маятник, и все
было что-то не на месте.
Но
сердце его
было сосуд превращений не хуже Пинеттовых: пламя могло в несколько часов обратиться в лед, как и случилось.
Сдали дитя, расстались с ним… Мать не умерла с горя: в
сердце ее
была надежда увидеть сына через год, а с надеждою не умирают. При этом случае лекарь, ничтожный человек, видел баронессу у ног своих… властелин духом остался властелином.
Очередь дошла до Русалки. Лицо его подернуло; он начал похлопывать веками. Видно
было, что и его тронуло за живое. Он, однако ж, молчал скрепя
сердце. Товарищ его продолжал, бросая на него насмешливые взгляды.
Весть эта судорожно пробежала по
сердцу великого князя; он
был ею поражен, и немудрено. Сын князя верейского жил изгнанником в Литве: надо
было царственному домостроителю захватить скорее отчину его, чтобы не помешали недруги.
Но когда надо
было ему пробираться в новый дом, по
сердцу его пробежала дрожь.
Когда она родилась, упала звезда над домом; на груди
было у ней родимое пятнышко, похожее на крест в
сердце.
Десятилетней снились палаты и сады, видом не виданные на земле, и лица красоты неописанной, и голоса, которые
пели, и гусли-самогуды, которые играли, будто над ее
сердцем, так хорошо, так умильно, что и рассказать не можно.
Да и ныне, вот как сижу на святой Руси, в палатах белокаменных, в тепле, на суконных полавочниках, у боярина-хлебосольца, и
пью его меды сладкие, сознаться ли вам, мои милостивцы, и ныне
сердце просится за тридевять земель в тридесятое царство.
Он произнес Мамону несколько слов по-русски, какие сумел, и в голосе его
было столько привлекательного, что сам лукавый дух, расходившийся в
сердце боярина, прилег на дне его.
— О, и подумать грех! До нее высоко, как до солнышка. Сказать про нее худое язык не поворотится. Горда и сурова, будто королева.
Сердце Иоанна молодого и назначило
было ей великокняжеское место, да судьбы расположили иначе…
Письмо
было такого содержания: «Вот сын моего
сердца; заступи меня у Антонио, любезный друг: сказал бы я просто, без всяких объяснений, посылая его к тебе.
Легкая краска выступила на лицо Фиоравенти Аристотеля. Казалось, он готовился рассказать исповедь своего
сердца; но, озабоченный присутствием сына, который не должен
был слышать ее, предложил ему узнать о здоровье синьорины Анастасии.
Хорошо, думал я, умру — так он
будет богат, в милости у царей русских; но какими глазами, каким
сердцем станут смотреть на иноверца, на басурмана, при дворе будущего великого князя бояре, духовные, народ?
Сераль, бани, когда основание храма живому богу положено
было в
сердце моем?..
— Где она?.. Спроси-ка лучше, где молния, когда она уж блеснула. Я видел только огненный взгляд ее черных, итальянских очей, и… боюсь… не
было б грозы. Так скоро забыть страшную заповедь отца!.. Долго ль до беды?.. Одиночество… прекрасный молодой человек, в таком близком соседстве… девическое
сердце… Ох, ох, синьора Анастасия, боюсь за тебя! Нет, боялся бы, хотел я сказать, если бы не уверен
был в моем молодом друге.
Это откровенное объяснение, искусно переданное врачу, дало его
сердцу случай начать подвиги добра, на которые он собирался, ехав в Москву. В первом отделении нашли они целое семейство татар. Мужчины и женщины — мать и сын, муж и жены, братья и сестры — все валялись кое-как, кто на лавках, кто на полу. Нечистота и духота
были нестерпимые. Бледные, истомленные лица, униженный вид говорили живее слов о несчастном их положении.
Это самые те небесные голоса, те гусли-самогуды, которые в сонных видениях ее детства так сладко
пели над
сердцем ее.
Стук, беготня в доме, крик, шаги вверху, у светлицы Анастасьиной, все это отдается в ушах и
сердце Эренштейна, трепещущем от неизвестности, что делается в семье боярина. Дорого заплатил бы он, чтобы там
быть. Но вверху все замолкло, шум оборачивается в его сторону, приближается к нему. Стучатся в сенях. Он высекает огня.
Как билось его
сердце, когда он подумал, что находится в первый раз и в полночь, как тать, на половине боярина, который питает к нему незаслуженное отвращение и, может
быть, ненависть!
С этого времени, когда они уверены
были, что никто их не видит, взоры их стали вести разговор, которому давали красноречивый смысл то вспышки Анастасьина лица, подобные зарнице, предвещающей невидимую грозу, то взоры, отуманенные любовью, то бледность этого лица, говорившая, что не
было уж спора рассудка с
сердцем.
У ворот перенял кто-то Хабара. Это
была гречанка. Она пришла не пенять ему (смело ли это ее
сердце?), но проститься с ним, может
быть, надолго… может
быть, чтобы никогда не увидеться. Как-то передадут это происшествие Ивану Васильевичу; каков час найдет на грозного властителя!
Хотя великая княгиня и не любила брата за слабость его характера и развратное поведение, так бесстыдно выставляемое, однако ж на этот раз приняла живо к
сердцу неслыханное унижение его, как бы оно сделано
было ей.
Слово «поле» омрачило дом Образца, и без того несветлый; это слово отозвалось, будто удар ножа, в
сердце Анастасии, знавшей, что она виновница ужасной вражды между отцом ее и Мамоном и может
быть виною братниной смерти. Слово «поле» долго ходило по домам, как в наши дни ходит роковая карточка с черными каймами и с изображением мертвой головы. Прохожие, идя мимо домов Образца и Мамона, слышали уж в них пение по усопшем.
В наше время хорошее воспитание, где оно
есть, уроки матери и наставницы, избранное чтение, изучение с малолетства закона божия с нравственным применением к жизни, связи общественные — все это остерегает заранее
сердце девушки от подводных камней, мимо которых оно должно плыть, приучает ум ее
быть всегда на страже против обольщений и различать ложь от истины, пагубное от полезного.
Заборы
были высоки, светлицы и терема девиц крепко-накрепко защищены; но раз случай помог влечению
сердца или просто неопытности, раз эта преграда разрушена, — и грех, если не страсть, торжествовал над всем: над связями семейными, над стыдом девическим, над святынею.
Сердце его очерствело в битвах за придворные венки, и голос природы не
был ему слышен в хоре страстей, напевавших ему свои песни на один и тот же мотив.
По первому призыву его и она решится ехать в эту землю, которую уже передвинула
сердцем ближе к себе: там и смерть
будет сладка в глазах того, кем теперь жизнь только и дорога.
Он начал опасаться, чтобы Антон, посредством сношений Иоанна с императором, которые становились чаще, не вздумал, по наущению Фиоравенти, искать потерянных прав своих и не обнаружил всего, что в тайне его рождения и воспитания
было так горько и унизительно для
сердца баронского.
«
Будь осторожен с Поппелем, умоляю тебя, милый друг!» — Эти слова матери наводили мрачную тень на письмо ее и
сердце его. Странно! и Курицын предупреждал его о том же.
Но дело
было сделано: он вез предложение о том великому князю и все еще надеялся обольстить честолюбивое
сердце его званием короля.
Старики, бывшие ратные товарищи мои, твои соратники, мое
сердце, все говорит мне, что имя Хабара-Симского еще слышнее
будет на Руси, нежели имя Образца-Симского.
Все средства
были перепытаны в уме и
сердце изобретательных на зло.
Но оторвать от него свое
сердце, забыть его, изгладить его прекрасный образ не могла: это
было свыше сил Анастасии.
Однако ж нельзя
было сомневаться, что у дочери Образца болит
сердце, а не сама она больна.
Не поверх одного моря синего ложится туман, черна мгла, не одну господню землю кроет темна ноченька, осенняя;
было времечко, налегала на мою грудь беда тяжкая, ретиво
сердце потонуло в тоске со кручиною: полюбила я твоего братца Ивана Васильевича.
Сперва в божнице своей, а потом в дому божьем, принес он трофеи сына ко кресту того, кем побеждена самая смерть и чьей защите обязан
был здравием и успехами воина, столь дорогого
сердцу его.
Да, это
был Антон Эренштейн. Любовь пересилила его обет; он не смог выполнить его, он притащился опять к очарованному дому, к которому приковано
было его
сердце, все его существо.
Сердце ее замирало в груди так, что дышать
было тяжело.
Правда, в глазах
было мутно, да
сердцу так хорошо не
было, не знаешь, как уж и рассказать.
В
сердце его нет уж борьбы,
есть один долг, святой, неизменный.
В Москве и в деревнях кругом необыкновенная тревога. Недельщики, боярские дети ездят с утра до ночи и выбивают народ. Русский мужичок всею радостью рад глазеть по целым дням хоть и на то, чего не понимает, лишь бы не работать, а тут еще и палкой выгоняют в город на целые сутки праздности. Валят тысячи со всех концов, и все они налягут на
сердце Москвы: душно
будет ей, родимой! Из этого-то народа хотят выставить декорацию московской силы.
Баронесса не любила Поппеля, он это хорошо знал и твердо помнил; ее суровый взгляд, в котором читал всегда явное к нему отвращение, ее резкие неприятные слова зарублены
были на
сердце его.