Неточные совпадения
Так пригож и благовиден, что, кажется, ни один черный помысел не пробежит по спокойному челу, ни одна страсть не заиграет в
его глазах, исполненных
любви к ближнему и безмятежной грусти.
Взгляд
любви на девушку, поклон баронессе Эренштейн (так звали владетельницу бедного замка), мокрую шляпу и большие рукавицы с раструбами в ноги
к своей любезной, рог с плеч долой, и начал расстегивать лосиную броню, ограждавшую грудь
его.
— Милый друг! — говорила однажды баронесса, держа на коленах прекрасного малютку и вся пылая от
любви к нему. — Недаром астрологи напророчили нашему сыну столько даров. Полюбуйся
им; посмотри, какой ум, сколько огня в
его глазах;
он глядит на нас, будто нас понимает. Кажется, так и горит на
нем звезда величия и славы! Кто знает, какая высокая доля ждет
его! Ведь и король богемский, Подибрад, был простой дворянин…
Еще одна щедрота: позволялось отцу и матери каждые три года видеть по неделе, даже по месяцу, своего сына, ласкать
его, говорить
им, что
он их сын, но под именем бедных немецких дворян Эренштейнов, утверждая
его, однако ж, в
любви, в уважении
к лекарскому званию.
Но чем более забывала она свои несчастия в
любви к милому изгнаннику, в привязанности
его к матери, в уме
его и прекрасных душевных качествах, тем более удовольствия, казалось, находил барон изобретать для нее новые горести.
Фердинанду минуло двадцать три года.
Он простудился, получил жестокую горячку и умер. Это несчастье, посланное небом, как бы в наказание жестокому отцу и супругу, поразило
его. Казалось, эта потеря должна была бы возвратить
его любовь к старшему сыну. Нет,
он и тут остался для
него чужд по-прежнему.
Может быть, обручальное кольцо последней отрасли Палеологов скрепило еще более врожденную
любовь его к великолепию царской жизни, если не
любовь к искусствам и художествам.
Любовь к человечеству,
к науке,
к славе — вот что указало
ему путь в Московию.
В Липецке, говорил
он, одна девушка от
любви к нему утопилась, а жену содержателя книгопечатни, красавицу в полном смысле,
он было похитил, как бык Европу.
Но когда мой Антонио сделался лекарем наукою и практикой, сердце мое, побежденное
его душевными качествами,
любовью к нему, оттолкнуло от себя гласность мщения, которою я хотел оклеймить гордого барона.
Художник то платил этим рассказам дань слезами, то, воспламенясь
любовью к прекрасному, пожимал с восторгом руку лекаря; иногда качал головой, как бы не совсем уверенный в исполнении высоких надежд
его.
Огонь, горевший в груди Эренштейна, скоро сообщался вновь душе художника, и Аристотель, забывая горькие опыты, присоединял свои мечты
к его мечтам, созидал с
ним храмы науке,
любви к человечеству, всему прекрасному и обещал Антону помогать
ему во всем.
Но в безумной
любви моей
к себе я не забыл сына, я подумал и о благе
его.
— Прости ж мне за необдуманный упрек. Понимаю, я мог бы сделать то же для блага милого, дорогого сердцу существа. Но… теперь другой вопрос. Не сочти
его дерзостью молодого человека, которого все права на твое снисхождение в одном имени воспитанника твоего брата, прими этот вопрос только за знак
любви к прекрасному. Скажи мне, каким великим памятником зодчества в Московии хочешь передать свое имя будущим векам?
Не подумай, чтобы все это делал я из
любви, из преданности
к царю: люблю
его, предан
ему как человек, благодарный за милости
его ко мне; но другие чувства, другие побуждения управляют моими действиями.
Здесь художник глубоко вздохнул, и слезы выступили на глазах
его. Антон пожал
ему руку, по сочувствию одной и той же
любви к прекрасному, хотя и в разных видах, и спешил облегчить сердце
его горячими утешениями, в которых художник так нуждался.
С своей стороны, Аристотель и дворский лекарь искусно объяснили властителю, что слух о несправедливом гневе
его на знаменитого воеводу может повредить
ему в хорошем мнении, которое имеют об
нем римский цесарь и другие государи; что гневом на воеводу великий князь дает повод другим подданным своим быть изменниками отечеству; что Холмского не наказывать, а наградить надо за
его благородный поступок и что эта награда возбудит в других желание подражать такой возвышенной
любви к родине.
Явился Хабар. Преданность и
любовь служителей обоего пола
к их госпоже отворяли
ему двери во все часы дня, отводили от
него подкупленный взгляд сторожа; эти чувствования стояли на часах, когда
он посещал ее тайком. Лицо
его было пасмурно.
Оно тотчас прояснилось при первом взгляде на
него Гаиды.
Хабар и за
ним несколько боярских детей захохотали. Около спорного пункта составился кружок; Антон с удовольствием смотрел на эту борьбу, в которой деятелями были, с одной стороны, благородная
любовь к родине и своему государю, с другой — хвастливая слабость. Кто бы не пожелал победы первой стороне и не ручался за нее!
Желая заслужить
любовь русских, Антон и на вчерашнем пиру старался присоединиться
к их стороне и радовался, что на этой стороне была честь и правота.
Вместе с
его сердцем разберите сердце девушки, воспитанной в семейном заточении, не выходившей из кельи своей светлицы и за ограду своего сада и вдруг влюбленной; прибавьте
к тому, что она каждый день видит предмет своей
любви; прибавьте заклятие отца и мысль, что она очарована, что она, земная, не имеет возможности противиться сверхъестественным силам, которых не отогнала даже святыня самой усердной, самой пламенной молитвы.
Слыша о
любви Антона
к науке, слыша о привязанности
к нему врача Фиоравенти, барон радовался тому и другому: то и другое должно было разрушить навсегда унизительную связь с отчужденным.
Самоотверженная
любовь баронессы
к сыну не пугала ее супруга: с этой стороны
он был обеспечен клятвою Амалии, что она не посмеет открыть происхождение Антона и искать правам
его законного утверждения.
Самые препятствия, самая странность
любви немца
к русской девушке разжигали еще более
любовь его.
— Не преминую, не преминую. Разнесу новые вести о
нем на крыльях усердия (тут
он ковыльнул хромою ногой) и
любви к высокой истине (опять запятая). Как благодарили бы здесь вас, благороднейший из благороднейших рыцарей, если б вы успели склонить нашего государя, чтобы вышвырнуть жидка за рубеж Московии!
Он подумал также, что Анастасия, из
любви к нему лишаясь креста, благословения матери, будет каяться в своем поступке, что мысли об этом лишении истерзают ее.
В
его наезде на Мордву видны были, однако ж, не одна отвага, удел каждого рядового ратника, но и быстрый, сметливый взгляд вождя, уменье пользоваться средствами неприятельской страны, нравами тех, против кого воевал, и искусство внушать
любовь к себе и порядок в воинах, подчинившихся
ему добровольно.
Достоинства эти умел оценить Иван Васильевич и за них-то извинял в Хабаре буйные вспышки молодости, хотя говорил обыкновенно при таких случаях, что прощает
его в уважение
любви к нему Иоанна-младого.
В виду
их под гору бежали Андрюша и семнадцатилетний сын царевича, Каракача: один — тип европейской красоты, с печатью отеческой
любви творца
к своему творению на всей
его наружности, другой — узкоглазый, смуглый, с высунутыми скулами, зверообразный, как будто выполз на свет из смрадной тины тропиков вместе с гадами
их, с которыми смешал свою человеческую породу.
Конечно, мало; но
он видел в глазах ее красоту душевную, пламенную
любовь к нему, что-то непостижимое, неразгаданное, может быть, свое прошедшее в мире ином, доземельном, может быть, свое будущее, свое второе я, с которым
он составит одно в той обители, которых сын божий назначил многие в дому отца своего.
Между тем Схариа знал и о
любви Антона
к дочери боярина, испугался этой
любви, которая могла погубить молодого чужеземца, и стал неусыпно следить
его и все, что
его окружало.
Когда дворчане Мамоновы проведали, что
он идет один на орлов (не зная, однако ж, для какой цели), все, в ноги
ему, стали умолять не пускаться в такую неровную битву. Не из
любви это делали — боярин и для
них был злодеем, — нет, а из страха за себя. Пускай бы шел хоть на верную смерть, лишь бы
их не вел
к ответу. Поверят ли, чтобы
он не приказал
им следовать за
ним, когда предстояла такая видимая опасность. Моления служителей напрасны; боярин решился на бой.
Да, это был Антон Эренштейн.
Любовь пересилила
его обет;
он не смог выполнить
его,
он притащился опять
к очарованному дому,
к которому приковано было
его сердце, все
его существо.
— С величием
его духа ты соразмерно придавал
ему и
любовь к изящным искусствам, которую привык находить в князьях Италии.
Доверь
их не суду моих познаний, но
любви к прекрасному и холодного рассудка.
Вдохнет ли
он в себя чувство прекрасного, пламенную
любовь к нему до того, чтобы усыновить теперь твое дело?
Неужли великий князь знает уж о
любви его к Анастасии? кто мог сказать о ней?
Чего не перепытала душа
его в первые дни заключения! Не говорю о лишениях физических. Каждый день убавляли пищи
его, наконец стали давать
ему по кусочку черствого хлеба и по кружке воды. За трапезой
его строго наблюдал сам дворецкий великого князя. Лишения такого рода сносил
он с твердостью; но что более всего сокрушало
его, так это неизвестность о друзьях и об Анастасии. Хоть бы повеяло на
него отрадою
их воспоминания,
их участия и
любви к нему; хоть бы весточку о
них услыхал.
Под смертною казнью запрещено было впускать
к нему кого-либо, кроме попечителей об
его тюремном содержании. Но воля человека, в соединении с умом или с
любовью, сильнее железа, прозорливее всякого аргуса.
Взоры ее то смотрят с
любовью на ребенка, то с умилением встречают двух милых существ, которые подходили
к вязу и недалеко от
него остановились.