Неточные совпадения
Там стоял старец священнослужитель
с святыми дарами, готовясь отрешить ими земного от земли и
дать ему крылья на небо.
Это объявление,
с твердостью сказанное,
дало наконец знать отцу, что участь старшего сына не переменилась и что осталось только приготовить Амалию по выздоровлении ее.
С одной стороны, быстрый, огненный взор из-под черных, густых бровей на дворецкого — взор, который редкий мог выдержать и от которого женщины слабого сложения падали в обморок. Казалось, им окинул он своего слугу
с ног до головы и обозрел душу его.
С другой стороны, глубокий, едва не земной поклон, которым Русалка хотел, казалось, скрыться от испытующего взора, вручение посоха и целование властительной руки. Шапку не принял Иван Васильевич и
дал знать, чтобы он положил на одну из скамеек.
— Ох, ох! — продолжал великий князь. — Легко припасти все эти царские снадобья, обкласть себя суконными львами и алтабасными орлами, заставить попугаев величать себя чем душе угодно; да настоящим-то царем, словом и делом, быть нелегко! Сам ведаешь, чего мне стоит возиться
с роденькой. Засели за большой стол на больших местах да крохоборничают! И лжицы не
даю, и ковшами обносят, а все себе сидят, будто приросли к одним местам.
— И князь Лукомский, и толмач его Матифас показали, что хотели отравить тебя по насылу Казимира, — отвечал Мамон
с твердостью. — Пытал я
давать зелья лихим бабам; от одного макова зернышка пучило их, а собаку разорвало.
Как хорош и этот сказочник Полифем, этот чудный выродок между невежеством своих соотечественников, гонимый духом любознательности
с колыбели Волги к истоку Ганга,
с торгового прилавка, под сенью Спасова дома, в храм, где поклоняются золотому волу, не понимающий, что он совершил подвиг, который мог бы в стране просвещенной
дать ему славное имя.
— Люблю Антонио за обычай! — воскликнул один из толпы, средних лет, до сих пор хранивший насмешливое молчание. — Люблю Антонио! Настоящий рыцарь, защитник правды и прекрасного!.. Товарищ,
дай мне руку, — присовокупил он
с чувством, протягивая руку Эренштейну, — ты сказал доброе слово за моего соотечественника и великого художника.
Между тем Аристотель
дал знать маленькому чиновнику межеумочного разряда, чтобы он оставил их одних; присутствие нечистого создания расстроивало их союз. Это было немедленно исполнено
с таким проворством и ловкостью, что Эренштейн не заметил, как он ускользнул. В этом случае и коротенькая ножка, вместо запятых, делала исполинские восклицания, боясь задержать своего повелителя.
Когда Аристотель, служивший на этот раз переводчиком, представил лекаря, Иван Васильевич зорко посмотрел на приезжего, немного привстал
с кресла и протянул ему руку, которую этот поцеловал, став на одно колено. Великому князю, тотчас после осквернения его руки нечистыми устами, поднесли умывальник и блюдо, но он слегка кивнул боярину, исполнявшему эту обязанность,
давая ему знать, что она не нужна.
Лечением попугая и свидетельством дворских людей не кончилось испытание лекаря. Великий князь приказал ему
с Аристотелем обождать в средней избе. Не прошло получаса, как он вышел к ним в шубе и в шапке и
дал знать посохом, чтобы они следовали за ним.
— Если великий князь желает, чтобы его венценосный пленник жил, он должен переместить его
с семейством в лучшее, более просторное жилье и
дать ему чаще дышать свежим воздухом. Без того не ручаюсь даже за несколько недель жизни его.
К пульсу… Милость божия, пульс едва-едва бьется, как слабый отзыв жизни из далекого мира. Этот признак возвращает лекарю разум, искусство, силы, все, что было оставило его. Сделаны тотчас врачебные пособия, и Холмский открывает глаза. Долго не в состоянии он образумиться, где он, что
с ним; наконец,
с помощью возрастающих сил своих и объяснений лекаря, может
дать отчет в своем положении. Тронутый великодушною помощию Антона до того, что забывает его басурманство, он благодарит его со слезами на глазах.
Сверх того Холмский
дал ему жуковину — перстень
с родовым гербом, служивший печатью при засвидетельствовании важных актов.
С этого времени, когда они уверены были, что никто их не видит, взоры их стали вести разговор, которому
давали красноречивый смысл то вспышки Анастасьина лица, подобные зарнице, предвещающей невидимую грозу, то взоры, отуманенные любовью, то бледность этого лица, говорившая, что не было уж спора рассудка
с сердцем.
С своей стороны, Аристотель и дворский лекарь искусно объяснили властителю, что слух о несправедливом гневе его на знаменитого воеводу может повредить ему в хорошем мнении, которое имеют об нем римский цесарь и другие государи; что гневом на воеводу великий князь
дает повод другим подданным своим быть изменниками отечеству; что Холмского не наказывать, а наградить надо за его благородный поступок и что эта награда возбудит в других желание подражать такой возвышенной любви к родине.
— Лжешь! — вскричал Хабар и вместе
с этим
дал пощечину наследнику великого Константина и Августа.
— Не лечить ли уж кого из ваших слуг? Боже сохрани! Раз вздумал один здешний барон, старичок, полечиться у него: как пить
дал, отправил на тот свет! Да и мальчик баронский слуга, которого он любил, как сына, лишь приложился к губам мертвого, чтобы
с ним проститься последним христианским целованием, тут же испустил дух. Так сильно было зелье, которое Антон
дал покойнику!
—
Дам их, когда сочту нужным! Уважаю твоего государя наравне
с другими венценосцами, но не подчиняюсь его власти. Я гражданин Венеции и здесь под сильною защитой русского государя, Иоанна, именем Третьего.
От них отделились человека три, слезли
с лошадей и
дали о себе знать кольцом приворотного столба.
Возвратясь на правый берег,
дал знать великому князю Ивану Васильевичу, что
с своими сотнями московских удальцов берется взять Тверь.
Сойдясь
с ним через переводчика, рыцарь
с удовольствием
дал не только это позволение, но и сам — знаменитый боец, как себя величал, — вызвался усовершенствовать его в искусстве управлять мечом.
Она понимала, что любит басурмана, но почему, за что,
с какою целью любит, все-таки не могла
дать себе отчета.
—
Дал мне травку, пошептал над ней и велел мне бросить через голову. Поверишь ли, свет мой, словно рукой сняло: груди стало легко, на сердце весело. Тут взглянул на меня басурман, так и потянул к себе очами. Но я взмолилась ему отпустить душу на волю, и он сжалился, отпустил.
С той поры опять начала знать, что день, что ночь, видение пропало, летаю себе вольною пташкой, щекочу песенки
с утра до вечера и тоске-кручине смеюсь за глаза.
Это не Антон. Тот в немецкой епанечке, светлые волосы его падают кудрями по плечам, а этот молодец острижен в кружок, в русской одежде, в шеломе и латах. Щеки его горят, он весь в пыли
с головы до ног. Между тем паробок принимает коня его, служит ему, как своему господину, и
дает знать, что он может идти в хоромы.
— Ушиб немного висок… упал
с лестницы… пройдет… Но отец, отец! ах, что
с ним будет! Вот уж сутки не пьет, не ест, не спит, все бредит, жалуется, что ему не
дают подняться до неба… Давеча к утру закрыл глаза; подошел я к нему на цыпочках, пощупал голову — голова горит, губы засохли, грудь дышит тяжело… откроет мутные глаза, смотрит и не видит и говорит сам
с собою непонятные речи. Теперь сидит на площади, на кирпичах, что готовят под Пречистую, махает руками и бьет себя в грудь.
Все, вместе
с новым торжеством по случаю завоевания Твери,
давало мне право приступить к выполнению моего создания.
Антон стал рассматривать чертежи. Что он увидел, того язык не перескажет. Может быть, творение, подобное храму святого Петра в Риме, может быть, пантеон христианский, Божественную комедию, сложенную из камня. Знакомый
с высокими произведениями художества в Италии, приготовив свое воображение к чему-то необыкновенному, он увидел, что создание Аристотеля перегнало и воображение, и существенность. Долго стоял он перед рисунками, не быв в состоянии
дать отчет в своих впечатлениях.
Скорая помощь, оказанная угличскому князю, возвысила лекаря в глазах русского властителя. Еще в большей чести стал он держать его: дары следовали за дарами, ласковым словам умели
дать цену. Этими милостями воспользовался Антон, чтобы испросить облегчение несчастному князю. Сняли
с него на время железа, но как скоро он выздоровел, опять надели их. Антона ж уверили, что он совсем от них освобожден, и
с того времени не позволяли лекарю видеться
с заключенным.
Великий князь показал, будто к нему прикасается рукой, но, не коснувшись,
дал знак дьяку, который и принял лист и положил
с подушкою на пустое стоянце.
— Иной летает соколом
с руки великокняжеской, — перебил Афоня, — что ни круг, то взовьется выше; другой пташке не та часть. Поет себе щебетуньей-ласточкой, скоро-скорехонько стрижет воздух крыльями, а
дале дома родимого не смеет. Не все ж по тепло на гнездо колыбельное; придет пора-времечко, надо и свое гнездышко свивать и своих детушек выводить.
— Чем?.. Я еще у тебя в долгу. Ты спас мне жизнь без всяких видов, не зная меня, из одного человеколюбия. Мало еще? ты спас жида. Жида! чего это стоит в глазах христиан!.. Я, твой должник, плачу тебе только, что получил от тебя. Завтра меня не будет здесь, в Москве. Бог ведает, удастся ли когда тебя увидеть, еще более — поговорить
с тобою!.. Теперь могу на свободе
дать отчет в сумме добра, которую от тебя получил, могу тебе открыться… Уверен в благородстве души твоей, знаю, слова мои не пойдут далее тебя.
Здесь я имею свое маленькое царство: мои слова
дают закон (еврей гордо выпрямился, глаза его заблистали); здесь отмщаю свое унижение в немецких землях, беру
с лихвою то, что мне там ближние мои, человеки, мне подобные, отказывают.
— Буди по-твоему. Слышишь, друже мой? — сказал радостно Иоанн. — Мое слово заложено за твоего сына; я за него отвечаю. Ступай к себе домой, не слушай пустых речей и не кручинься попусту. Но коли после того не сделаешь по моему слову, не
дашь лекарю делать
с сыном, что он знает, так я тебе не друг.
Во время похода не раз заставал он его в молитвах; он
дал ему, по усильной просьбе его, вместе
с одеждою и тельник: всем этим побеждено басурманство Антона; русский закон очистит его от всякой нечистоты, которая могла бы оставаться на душе от латынства.
— За мое добро
с меня же пеня!.. Скажи лучше спасибо.
Даю тебе лишний час божьим миром покрасоваться. Но мера есть и добру. Пора Мамону туда, где живут мамоны. Выступай.
— Зелья-то горькие мне
даешь, — сказал
с сердцем Каракача, — а невесту, лучший цвет моего сада, у меня из-под носу хватаешь.
Русалка все повторил, лукаво вплетая в свою речь прежнюю ссору Антона
с царевичем, и как он, дворецкий, потерял их, и как грозил ныне лекарь, что отплатит Каракаче горше прежнего, и как велел отцу
дать ему выпить зелья, хоть все разом, примолвив: «сладко будет… в последний раз…», а лицо его так и подергивало.
Чего не перепытала душа его в первые дни заключения! Не говорю о лишениях физических. Каждый день убавляли пищи его, наконец стали
давать ему по кусочку черствого хлеба и по кружке воды. За трапезой его строго наблюдал сам дворецкий великого князя. Лишения такого рода сносил он
с твердостью; но что более всего сокрушало его, так это неизвестность о друзьях и об Анастасии. Хоть бы повеяло на него отрадою их воспоминания, их участия и любви к нему; хоть бы весточку о них услыхал.
Послан гонец в отчину к князю Холмскому, который просил, в случае какой-либо невзгоды для Антона,
дать ему знать
с нарочным.