Неточные совпадения
От маковки головы до конца век левого глаза врезался глубокий шрам, опустивший
таким образом над этим глазом вечную занавеску; зато другой глаз вправлен
был в свое место, как драгоценный камень чудной воды, потому что блистал огнем необыкновенным и, казалось, смотрел за себя и своего бедного собрата.
Но и в это время между бородками
были умные головы; тонкие дальновидные расчеты, называемые ныне политикою,
так же как и ныне, часто били, наверное, вместе с судьбою, хотя иногда,
так же как и в наши дни, подшибались могучею рукою провидения.
Богатая старинная библиотека, в которой (
так сказали мне люди, достойные веры) находились исторические сокровища, распродана
была кому попало.
Кажется,
было кем-то говорено: лишь бы обман
был похож на истину и нравился,
так и повесть хороша; а розыски исторической полиции здесь не у места.
— Слава богу, милостивая госпожа, слава богу! Поклонов от молодого господина несть числа, — отвечал приезжий. — Только ночь хоть глаз выколи; едешь, едешь и наедешь на сук или на пень. А нечистых не оберешься на перекрестке у Белой горы, где недавно убаюкали проезжих:
так и норовят на крестец лошади да вскачь с тобою. Один загнал
было меня прямо в Эльбу.
—
Такой добрый молодой господин, — сказал он, отдавая это бремя, — по всему видно
было, боялся не столько за деньги, сколько за меня.
Такой добрый! А не даст себе на ногу наступить. Видно, рыцарская кровь поговаривает в нем, даром лек…
Тут Ян не выдержал и с сердцем дернул рассказчика за рукав,
так что тот закусил себе язык. Между тем баронесса держала кошелек и, смотря на него, плакала. Какую ужасную повесть прочли бы в этих слезах, если бы перевесть их на язык! Потом, как бы одумавшись, отерла слезы и начала расспрашивать Якубка, как доехал до Липецка сын ее (о нем-то
были все заботы), что там делал, как, с кем отправился в путь.
— Ехали мы подобру-поздорову, — начал он
так. — Только в одном бору, частом и темном, как черная щетина, выставили
было молодцы белки своих глаз, да мы
были людны, сами зубасты и показали им одни хвосты наших коней. Да еще…
— В одной гостинице… проклятая хозяйка, еще и молодая!.. подала нам ветчины… поверите ли, милостивая госпожа, ржавчины на ней, как на старом оружии, что лежит в кладовой. Молодой господин не
ел, проглотил кусочек сухаря, обмочив его в воду; а меня дернуло покуситься на ветчину…
так и теперь от одного помышления…
— Говори дело, Якубек! — перебил сердито старый служитель. — Коли станешь молоть всякий вздор,
так речи твоей не
будет конца, как Дунаю.
— Сына у меня нет,
так ты
будешь мне сыном, — произнес старик. — Только благословения не дам, пока не доскажешь вестей о молодом господине без прибавок о себе.
— Я сам
было испугался, что поганый жидок повезет молодого господина; да как дело распуталось,
так и у меня на груди стало легче.
Ехало их много: тут
были разные мастеровые (легкая краска набежала на лицо баронессы)… и те, что льют всякое дело из меди, и
такие, что строят каменные палаты и церкви, и не перечтешь всех, какие
были.
А странник все далее и далее. Еще долго видел он голубое небо своей родины, в которое душе
так хорошо
было погружаться, горы и утесы, на нем своенравно вырезанные, серебряную бить разгульной Эльбы, пирамидальные тополи, ставшие на страже берега, и цветущие кисти черешни, которые дерзко ломились в окно его комнаты. Еще чаще видел он во сне и наяву дрожащую, иссохшую руку матери, поднятую на него с благословением.
Стали допытываться, кто бы
такой был этот смельчак, осмелившийся испортить кортеж, который старались
так хорошо уладить, и доискались, что — врач из Падуи.
Это
было сделано
так быстро, что могли только заметить руки и ноги, которые, не более двух-трех мгновений, барахтались в воздухе; слышали какое-то шипение, потом удар о мостовую, и потом… ни вздоха, ни движения.
Несчастный, брошенный в прах с
такою исполинскою силой,
был падуанский врач Антонио Фиоравенти.
Увидав его в первый раз, нельзя
было не смеяться над его крошечною уродливою фигурой; но при каждом новом свидании с ним он незаметно рос и хорошел в глазах ваших:
так очаровательны
были его ум и любезность.
Эренштейн продолжал
таким же торжественным, глубоко изливающимся из души голосом, но
так, чтобы его нельзя
было слышать в спальне жены...
— Милый друг! — говорила однажды баронесса, держа на коленах прекрасного малютку и вся пылая от любви к нему. — Недаром астрологи напророчили нашему сыну столько даров. Полюбуйся им; посмотри, какой ум, сколько огня в его глазах; он глядит на нас, будто нас понимает. Кажется,
так и горит на нем звезда величия и славы! Кто знает, какая высокая доля ждет его! Ведь и король богемский, Подибрад,
был простой дворянин…
Так думал отец и гордый барон. Не раз приходило ему на мысль самовольно нарушить клятву. Никто не знал о ней, кроме старого духовника и Яна; духовник схоронил свою тайну в стенах какого-то монастыря, а в верном служителе умерла она. Но сколько барон ни
был бесхарактерен, слабодушен, все-таки боялся вечных мук. Клятва врезалась
такими огненными буквами в памяти его, ад
так сильно рисовался в его совести, что он решился на исполнение ужасного обета.
Год прошел, а мать все-таки ничего не знала об ужасной тайне. Ждет барон день, два… Фиоравенти не является за своей жертвой. Авось-либо не
будет!.. Тянутся недели… нет его. О, если бы умер!..
Таков он
был во всех случаях жизни: ныне, из тщеславия, готов играть своею жизнью на концах копьев, пуститься в новый крестовый поход, завтра не дотронется до булавки, не замарает ноги, чтобы спасти погибающего; ныне, у ног врага, которого вчера бил, целует у него руку, завтра готов повторить с ним римскую сцену, если б она опять представилась; ныне сажает вас на первое место за своей трапезой, осыпает вас всеми почетными именами, вытаскивая их из словаря приличия и уважения; завтра, по первому намеку прохожего цыгана, без всяких исследований, оборотится к вам спиной, заставит вас ждать у ворот своего замка, если вы имеете в нем нужду, и встретит вас с своей баронской высоты словами: «Здорово, любезный мой!»
Такие характеры нередки.
Художник, встретясь с ним,
так поражен
был соединением на лице его красоты наружной с душевною, что старался заманить его в свою мастерскую.
Уж в это самое время смутно носились по Германии и во многих местах Европы идеи преобразования, которые вскоре должны
были усилиться гонениями западной церкви, разложиться в логической голове Лютера и вспыхнуть в этом мировом кратере, из которого огненная лава и пепел потекли с
такою грозною быстротою на царства и народы.
Если может
быть рай на земле,
так Антон испытал его целый месяц в богемском замке. О! конечно, не променял бы он этого бедного жилища, дикой природы на берегах Эльбы, ласк убогой матери, которой старость мог он успокоить своими трудами и любовью; нет, не променял бы всего этого на великолепные палаты, на старания знатных родителей пристроить его ко двору императора, на раболепную прислугу многочисленных вассалов, которых он властен
был бы травить собаками.
Казалось, нельзя
было соединить двух существ,
так несходных по наружности.
— Распахнулся, разразился, батюшка Григорий Андреевич,
так что воеводе заочно
было жарко; положил всю душу свою, все разумение на язык… говорил, что Образец сам свах к тебе заслал, да…
— Где нам между шелонских богатырей! Мы не драли кожи с пленных новгородцев (он намекал на князя Даниила Дмитриевича Холмского); мы не водили сына-птенца, бессильного, неразумного, под мечи крыжаков — на нас не
будет плакаться ангельская душка, мы не убивали матери своего детища (здесь он указывал на самого Образца). Где нам! Мы и цыпленка боимся зарезать.
Так куда же соваться нам в ватагу этих знатных удальцов, у которых, прости господи, руки по локоть в крови!
Одни молодые удальцы, которым терять
было нечего, кроме своей головы, провожали первого именем наушника, которое он и оставил за собой в потомстве, [
Таким же именем история опятнала боярина Ивана Васильевича Ощеру.] второго подстреливали только слегка насмешками.
(
Таким образом, почти и у каждого богатого человека
была церковь на своем дворе.)
Выпросив для себя Ордынское подворье и,
таким образом, выгнав их из Кремля, Софья навела великого князя на мысль, что они сделались недаром уступчивы и что
так же легко
будет выгнать их из русской земли.
Остального точно выпустили из пазухи Курицына:
такой он
был крохотный.
Нет, он сохранил и до нас свое имя другими качествами, а именно: умел говорить по летописцам, которых твердо изучил,
так что с выученного не сбила бы его пушка, и красно по-тогдашнему, то
есть витиевато и напыщенно, описывал походы своего господина.
— Превысокий, благородный, славный краль!.. христианский краль!.. Хуже бесермена!.. Не берет силою,
так зелием… Посмей отныне лаять, что я затеваю с ним размирье из корысти, хоть и без того
было бы что поговорить о правах моих на древнюю отчину нашу, Литву!.. Смотри, однако, Мамон, не
было ли кривды в твоем допросе? не мстил ли, не дружил ли ты кому?
— Быти по тому: живота не дать, кто сам посягает на чужую голову! (Тут он обратился к Курицыну, но, вспомнив, что он не сроден к поручениям о казнях, примолвил, махнув рукою:) Забыл я, что курица петухом не
поет. (При этих словах в глазах дьяка проникло удовольствие.) Мамон, это твое дело! Скажи моему тиуну московскому, да дворскому, чтобы литвина и толмача сожгли на Москве-реке. Сжечь их, слышишь ли? Чтобы другим неповадно
было и помышлять о
таких делах.
— К делу, вот разметная наша грамота! — прибавил он. — Еще последнее слово. Покажи им эту трость: если бы погнулась,
так была бы цела!..
Так выпроводил великий князь всех своих дельцов-домочадцев, кроме дворецкого. Гусева почтил он Елизаровичем: зато и обязанность его
была нелегкая — понудить грозою и ласкою князей ростовского и ярославского к уступке Ивану Васильевичу своих владений, о которой они когда-то намекали. Русалка остался и умиленно посмотрел на великого князя, как бы хотел доложить ему, что имеет надобность нечто сказать.
Для достижения этой цели всего лучше
было оговорить их же и стать на стороне противников, то
есть народа;
таким образом он представлял завистливой власти государя, что
есть другая власть, которая осмеливается ему противиться хоть словом.
Курили и курили ладаном
так, что можно
было в нем задохнуться,
пели молебны с окроплением богоявленскою водой двора, жилого и нежилого строения, водрузили над воротами и над всеми входами медные кресты с святыми изображениями, и чаще с изображением святого Никиты, который дубинкою побивает беса, и водворили божье милосердие.
Еще
был сын у воеводы Иван Хабар-Симской (заметьте, в тогдашнее время дети часто не носили прозвания отца или, называемые
так, впоследствии назывались иначе: эти прозвища давались или великим князем, или народом, по случаю подвига или худого дела, сообразно душевному или телесному качеству).
Нередко старик закрывал глаза на проказы сына, в надежде, что кипучая, буйная душа его переволнуется и, как бурные весенние потоки, войдет в свои берега. «Грани же, положенной богом, никто не переступит, — думал он, — судьбы своей не объедешь. Молодой конь перебесится, все-таки
будет конь; кляча и смолоду все кляча».
Десятилетней снились палаты и сады, видом не виданные на земле, и лица красоты неописанной, и голоса, которые
пели, и гусли-самогуды, которые играли, будто над ее сердцем,
так хорошо,
так умильно, что и рассказать не можно.
Тот же Аристотель подарил
было Анастасии кусочек зеркала; да как жильцы каменных палат посмотрелись в него и, наше место свято! оборотили в стекло свои лики, да как увидели, что нечистый отводит глаза и шутит над ними,
так закинули волшебное стеклышко в поганое болото, не сказав про то фрязу.
— Ведь он храм богу, создателю мира,
будет строить,
так надо ему простор, — отвечал мальчик с гордостью.
— Располагайте мною совершенно, — говорил он. — Вы, в несколько мгновений,
так меня очаровали, что я… что я… ну, право, если бы вы
были женщина, я влюбился бы в вас по уши. Уверен, и вы не
были б ко мне равнодушны, потому… извольте видеть… какое-то сочувствие непостижимое… не правда ли?
Вот я вам расскажу (здесь он начал считать по пальцам): во-первых — боярин, во-вторых — воевода, в-третьих — окольничий, великий дворецкий (заметьте,
есть и младшие), переводчик и
так далее: казначей, печатник, дьяк, постельничий, спальничий, сокольничий, конюший, ясельничий, приказчик, шатерничий и многое множество других чинов.
Там, извольте видеть,
есть часть народа, которых называют париями; эти парии из рода в род презренны всеми, в загоне, в унижении у всех,
так что прикосновение к ним
есть уж беда; их бегают, как прокаженных.
Между тем Аристотель дал знать маленькому чиновнику межеумочного разряда, чтобы он оставил их одних; присутствие нечистого создания расстроивало их союз. Это
было немедленно исполнено с
таким проворством и ловкостью, что Эренштейн не заметил, как он ускользнул. В этом случае и коротенькая ножка, вместо запятых, делала исполинские восклицания, боясь задержать своего повелителя.
И потому отказывается, что этот сын, если и перестанет
быть лекарем, все-таки
был лекарем.