Неточные совпадения
— Вот у
меня сын гимназист — Павел. Приходит, подлец, и заявляет: «Папа,
меня ученики ругают, что ты полицейский, и что служишь на Ямской, и что берешь взятки с публичных домов». Ну,
скажите, ради бога, мадам Шойбес, это же не нахальство?
— Ты бы, Феклуша, скушала бы и мою котлетку. Кушай, милая, кушай, не стесняйся, тебе надо поправляться. А знаете, барышни, что
я вам
скажу, — обращается она к подругам, — ведь у нашей Феклуши солитер, а когда у человека солитер, то он всегда ест за двоих: половину за себя, половину за глисту.
— Да, да, мой грузинчик. Ох, какой он приятный. Так бы никогда его от себя не отпустила. Знаешь, он
мне в последний раз что
сказал? «Если ты будешь еще жить в публичном доме, то
я сделаю и тэбэ смэрть и сэбэ сделаю смэрть». И так глазами на
меня сверкнул.
— Ну что ж… пожалуйста…
Мне не жаль… — согласился он, притворяясь щедрым. — Кому здесь
сказать?
— Отчего же…
я с удовольствием… Господин музыкант, пожалуйста, что-нибудь из легких танцев, —
сказал он, кладя серебро на фортепиано.
— Однако, если
мне не изменяет память, — со спокойной язвительностью
сказал Лихонин, — припоминаю, что не далее как прошлой осенью мы с одним будущим Моммсеном лили где-то крюшон со льдом в фортепиано, изображали бурятского бога, плясали танец живота и все такое прочее?..
— А хотя бы? Одного философа, желая его унизит! посадили за обедом куда-то около музыкантов. А он, садясь,
сказал: «Вот верное средство сделать последнее место первым». И, наконец,
я повторяю: если ваша совесть не позволяет вам, как вы выражаетесь, покупать женщин, то вы можете приехать туда и уехать, сохраняя свою невинность во всей ее цветущей неприкосновенности.
—
Я за себя ручаюсь, —
сказал Рамзес.
— Тогда позвольте и
мне, —
сказал Платонов. — Онуфрий Захарыч, налейте нам еще… раз, два, три, четыре… девять рюмок коньяку…
— Если
я вам не в тягость,
я буду очень рад, —
сказал он просто. — Тем более что у
меня сегодня сумасшедшие деньги. «Днепровское слово» заплатило
мне гонорар, а это такое же чудо, как выиграть двести тысяч на билет от театральной вешалки. Виноват,
я сейчас…
— Удивляюсь
я тебе, Лихонин, —
сказал он брезгливо. — Мы собрались своей тесной компанией, а тебе непременно нужно было затащить какого-то бродягу. Черт его знает, кто он такой!
— Что за странная фантазия! —
сказал Ярченко. — И это вы добровольно? Или… Простите,
я боюсь показаться вам нескромным… может быть, в это время… крайняя нужда?..
— Вовсе нет. Анна Марковна с
меня содрала раза в три дороже, чем это стоило бы в студенческой столовой. Просто
мне хотелось пожить здесь поближе, потеснее, так
сказать, войти интимно в этот мирок.
И
я хотел только
сказать, что
я умею видеть, но именно не умею наблюдать.
Он выслушал
меня с большим вниманием, и вот что он
сказал буквально: «Не обижайтесь, Платонов, если
я вам
скажу, что нет почти ни одного человека из встречаемых
мною в жизни, который не совал бы
мне тем для романов и повестей или не учил бы
меня, о чем надо писать.
И все мы
скажем: «Да ведь это всё мы сами видели и знали, но мы и предположить не могли, что это так ужасно!» В этого грядущего художника
я верю всем сердцем.
— Это не Лихонин, а
я его познакомил со всеми, —
сказал Рамзес. —
Я его знаю за вполне порядочного человеке и за хорошего товарища.
— Извините, господа,
я разденусь, —
сказал Лихонин и, сняв с себя пиджак, набросил его на плечи проститутке. — Тамара, дай ей шоколада и вина.
— Слушайте, —
сказал он тихо, хриплым голосом, медленно и веско расставляя слова. — Это уже не в первый раз сегодня, что вы лезете со
мной на ссору. Но, во-первых,
я вижу, что, несмотря на ваш трезвый вид, вы сильно и скверно пьяны, а во-вторых,
я щажу вас ради ваших товарищей. Однако предупреждаю, если вы еще вздумаете так говорить со
мною, то снимите очки.
— Потому что
я вас ударю, и осколки могут попасть в глаз, — равнодушно
сказал репортер.
— Баба с возу, кобыле легче, — насмешливо, скороговоркой
сказала вслед ему Женя. — Тамарочка, налей
мне еще коньяку.
— Все равно, как хотите, но
я ухожу из чувства солидарности! —
сказал важно Петровский и вышел.
— Да, это верно, —
сказал Ярченко. —
Мне как-то навязали устроить этот благотворительный спектакль в Народном театре. Смутно мелькает у
меня в памяти и какое-то бритое гордое лицо, но… Как быть, господа?
—
Мне все равно.
Я его немножко знаю. Сначала будет кричать: «Кельнер, шампанского!», потом расплачется о своей жене, которая — ангел, потом
скажет патриотическую речь и, наконец, поскандалит из-за счета, но не особенно громко. Да ничего, он занятный.
— Нет, брат, ошибся! —
сказал Лихонин и прищелкнул языком. — И не то, что
я по убеждению или из принципа… Нет!
Я, как анархист, исповедываю, что чем хуже, тем лучше… Но, к счастию,
я игрок и весь свой темперамент трачу на игру, поэтому во
мне простая брезгливость говорит гораздо сильнее, чем это самое неземное чувство. Но удивительно, как совпали наши мысли.
Я только что хотел тебя спросить о том же.
Я ей сегодня
скажу: «Долой современный буржуазный строй!
—
Я, как анархист, отчасти понимаю тебя, —
сказал задумчиво Лихонин. Он как будто бы слушал и не слушал репортера. Какая-то мысль тяжело, в первый раз, рождалась у него в уме. — Но одного не постигаю. Если уж так тебе осмердело человечество, то как ты терпишь, да еще так долго, вот это все, — Лихонин обвел стол круглым движением руки, — самое подлое, что могло придумать человечество?
— А
я и сам не знаю, —
сказал простодушно Платонов.
—
Я тебя попрошу остаться немного и пересидеть остальных.
Мне нужно
сказать тебе два очень важных слова.
— Ну, так пойдем, —
сказал Лихонин. —
Я тебя недолго задержу.
—
Я потушу свечи, —
сказал Лихонин.
— Так
я уйду? —
сказала она равнодушно.
— Ах, да не все ли равно! — вдруг воскликнул он сердито. — Ты вот сегодня говорил об этих женщинах…
Я слушал… Правда, нового ты ничего
мне не
сказал. Но странно —
я почему-то, точно в первый раз за всю мою беспутную жизнь, поглядел на этот вопрос открытыми глазами…
Я спрашиваю тебя, что же такое, наконец, проституция? Что она? Влажной бред больших городов или это вековечное историческое явление? Прекратится ли она когда-нибудь? Или она умрет только со смертью всего человечества? Кто
мне ответит на это?
—
Я не спала,
я все слышала, —
сказала она. — Только самую-самую чуточку задремала.
— А в самом деле, —
сказала Женя, — берите Любку. Это не то, что
я.
Я как старая драгунская кобыла с норовом.
Меня ни сеном, ни плетью не переделаешь. А Любка девочка простая и добрая. И к жизни нашей еще не привыкла. Что ты, дурища, пялишь на
меня глаза? Отвечай, когда тебя спрашивают. Ну? Хочешь или нет?
— И вот
я взял себе за Сарочкой небольшое приданое. Что значит небольшое приданое?! Такие деньги, на которые Ротшильд и поглядеть не захочет, в моих руках уже целый капитал. Но надо
сказать, что и у
меня есть кое-какие сбережения. Знакомые фирмы дадут
мне кредит. Если господь даст, мы таки себе будем кушать кусок хлеба с маслицем и по субботам вкусную рыбу-фиш.
— Отчего же? Может быть… —
сказал раздумчиво помещик. — Да что: может быть, в самом деле, нас свел благоприятный случай!
Я ведь как раз еду в К. насчет продажи одной лесной дачи. Так, пожалуй, вы того, наведайтесь ко
мне.
Я всегда останавливаюсь в Гранд-отеле. Может быть, и сладим что-нибудь.
— Не будем торговаться из-за мелочей. Тем более что ни вы
меня, ни
я вас не обманываем. Теперь большой спрос на женщин. Что вы
сказали бы, господин Горизонт, если бы
я предложила вам красного вина?
—
Мне стыдно сознаться, что она, как бы
сказать… она
мне невеста…
— Ах! Что за пустяки:
скажем, тысячу. Но
скажите, удастся ли
мне с ней справиться?
— Пустяки! —
сказал самоуверенно Горизонт. — Предположим, опять вы — моя тетка, и
я оставляю у вас жену. Представьте себе, мадам Барсукова, что эта женщина в
меня влюблена, как кошка. И если вы
скажете ей, что для моего благополучия она должна сделать то-то и то-то,-то никаких разговоров!
— Спрашивается… для чего вам эта самая Сонька? Ей не место в порядочном заведении. Ежели мы ее сплавим, то вы себе заработаете сто рублей,
я себе двадцать пять.
Скажите мне откровенно, она ведь не в спросе?
И когда после занавеса он подошел ко
мне и погладил
меня своей большой горячей рукой по волосам и со своей обворожительно-светлой улыбкой
сказал: «Прекрасно!
— Да, да, конечно, вы правы, мой дорогой. Но слава, знаменитость сладки лишь издали, когда о них только мечтаешь. Но когда их достиг — то чувствуешь одни их шипы. И зато как мучительно ощущаешь каждый золотник их убыли. И еще
я забыла
сказать. Ведь мы, артисты, несем каторжный труд. Утром упражнения, днем репетиция, а там едва хватит времени на обед — и пора на спектакль. Чудом урвешь часок, чтобы почитать или развлечься вот, как мы с вами. Да и то… развлечение совсем из средних…
— Именно!
Я вас очень люблю, Рязанов, за то, что вы умница. Вы всегда схватите мысль на лету, хотя должна
сказать, что это не особенно высокое свойство ума. И в самом деле, сходятся два человека, вчерашние друзья, собеседники, застольники, и сегодня один из них должен погибнуть. Понимаете, уйти из жизни навсегда. Но у них нет ни злобы, ни страха. Вот настоящее прекрасное зрелище, которое
я только могу себе представить!
— Ну, как
сказать… пролепетал Володя, почувствовав, что он краснеет не только лицом, но телом, спиной, — ну, конечно, к женщинам. Теперь со
мною лично этого, конечно, не бывает…
Скажу, что ко
мне там относились очень бережно и предупредительно.
Скажу также, что со
мной были в это время двое английских аристократов, лорды, оба спортсмены, оба люди не обыкновенно сильные физически и морально, которые, конечно, никогда не позволили бы обидеть женщину.
— Большего падения
я не воображала! —
сказала брезгливо и громко Ровинская, вставая. — Заплатите, господа, и пойдем отсюда дальше.
— Ах, милая моя, —
сказала Ровинская, —
я бы на вашем месте этого не сделала.