Неточные совпадения
Одна из девиц, Любка, босая, в сорочке, с
голыми руками, некрасивая, в веснушках, но крепкая и свежая телом, вышла во внутренний двор.
В одних нижних юбках и в белых сорочках, с
голыми руками, иногда босиком, женщины бесцельно слоняются из комнаты в комнату, все немытые, непричесанные, лениво тычут указательным пальцем в клавиши старого фортепиано, лениво раскладывают гаданье на картах, лениво перебраниваются и с томительным раздражением ожидают вечера.
Глядели с новым чувством, почти с изумлением на ее
голые, красные, толстые
руки, на смятую еще постель, на бумажный старый, засаленный рубль, который Катька показала им, вынув его из чулка.
Все девицы, кроме гордой Жени, высовываются из окон. Около треппелевского подъезда действительно стоит лихач. Его новенькая щегольская пролетка блестит свежим лаком, на концах оглобель горят желтым светом два крошечных электрических фонарика, высокая белая лошадь нетерпеливо мотает красивой
головой с
голым розовым пятном на храпе, перебирает на месте ногами и прядет тонкими ушами; сам бородатый, толстый кучер сидит на козлах, как изваяние, вытянув прямо вдоль колен
руки.
Швейцар Симеон помогает кому-то раздеться в передней. Женя заглядывает туда, держась обеими
руками за дверные косяки, но тотчас же оборачивается назад и на ходу пожимает плечами и отрицательно трясет
головой.
Тамара с
голыми белыми
руками и обнаженной шеей, обвитой ниткой искусственного жемчуга, толстая Катька с мясистым четырехугольным лицом и низким лбом — она тоже декольтирована, но кожа у нее красная и в пупырышках; новенькая Нина, курносая и неуклюжая, в платье цвета зеленого попугая; другая Манька — Манька Большая или Манька Крокодил, как ее называют, и — последней — Сонька Руль, еврейка, с некрасивым темным лицом и чрезвычайно большим носом, за который она и получила свою кличку, но с такими прекрасными большими глазами, одновременно кроткими и печальными, горящими и влажными, какие среди женщин всего земного шара бывают только у евреек.
Но он высвободился из-под ее
руки, втянув в себя
голову, как черепаха, и она без всякой обиды пошла танцевать с Нюрой. Кружились и еще три пары. В танцах все девицы старались держать талию как можно прямее, а
голову как можно неподвижнее, с полным безучастием на лицах, что составляло одно из условий хорошего тона заведения. Под шумок учитель подошел к Маньке Маленькой.
Манька заперла за нею дверь на крючок и села немцу на одно колено, обняв его
голой рукой.
У тех и у других считалось особенно приличным и светским танцевать как можно неподвижнее, держа
руки опущенными вниз и
головы поднятыми вверх и склоненными, с некоторым гордым и в то же время утомленным и расслабленным видом.
И у каждого было стремление довести себя через опьянение до того туманного и радужного состояния, когда всё — все равно и когда
голова не знает, что делают
руки и ноги и что болтает язык.
а Эмма Эдуардовна и Зося изо всех сил уговаривали их не безобразничать. Ванька-Встанька мирно дремал на стуле, свесив вниз
голову, положив одну длинную ногу на другую и обхватив сцепленными
руками острое колено.
Но он тотчас же, почти не глядя на репортера, каким-то глубоким, бессознательным инстинктом, увидел и почувствовал эти широкие кисти
рук, спокойно лежавшие на столе, эту упорно склоненную вниз
голову с широким лбом и все неуклюже-ловкое, сильное тело своего врага, так небрежно сгорбившееся и распустившееся на стуле, но готовое каждую секунду к быстрому и страшному толчку.
Держась
рукой за воображаемую цепочку и в то же время оскаливаясь, приседая, как мартышка, часто моргая веками и почесывая себе то зад, то волосы на
голове, он пел гнусавым, однотонным и печальным голосом, коверкая слова...
В заключение он взял на
руки Маню Беленькую, завернул ее бортами сюртука и, протянув
руку и сделав плачущее лицо, закивал
головой, склоненной набок, как это делают черномазые грязные восточные мальчишки, которые шляются по всей России в длинных старых солдатских шинелях, с обнаженной, бронзового цвета грудью, держа за пазухой кашляющую, облезлую обезьянку.
С вокзала он прямо поехал в «Эрмитаж». Гостиничные носильщики, в синих блузах и форменных шапках, внесли его вещи в вестибюль. Вслед за ними вошел и он под
руку с своей женой, оба нарядные, представительные, а он-таки прямо великолепный, в своем широком, в виде колокола, английском пальто, в новой широкополой панаме, держа небрежно в
руке тросточку с серебряным набалдашником в виде
голой женщины.
Все поглядели по направлению ее
руки. И в самом деле, картина была довольно смешная. Сзади румынского оркестра сидел толстый, усатый человек, вероятно, отец, а может быть, даже и дедушка многочисленного семейства, и изо всех сил свистел в семь деревянных свистулек, склеенных. вместе. Так как ему было, вероятно, трудно передвигать этот инструмент между губами, то он с необыкновенной быстротой поворачивал
голову то влево, то вправо.
Такова власть гения! Единственная власть, которая берет в свои прекрасные
руки не подлый разум, а теплую душу человека! Самолюбивая Женька прятала свое лицо в платье Ровинской, Манька Беленькая скромно сидела на стуле, закрыв лицо платком, Тамара, опершись локтем о колено и склонив
голову на ладонь, сосредоточенно глядела вниз, а швейцар Симеон, подглядывавший на всякий случай у дверей, таращил глаза от изумления.
Лихонин глубоко вздохнул. Где-то глубоко, не в уме, а в сокровенных, почти неуловимых тайниках сознания промелькнуло у него что-то похожее на мысль о том, что Нижерадзе прав. Но он быстро овладел собою, встряхнул
головой и, протянув
руку князю, произнес торжественно...
Люба спала на спине, протянув одну
голую руку вдоль тела, а другую положив на грудь.
Он осторожно провел пальцами по
голой руке и погладил грудь немножко ниже ключиц.
Но когда он увидел Любку, которая тихо и неподвижно сидела на кровати, опустив
голову и сложив на коленях
руки, он застонал и закряхтел от досады и смущения.
Но Лихонин вдруг почувствовал колючую стыдливую неловкость и что-то враждебное против этой, вчера ему незнакомой женщины, теперь — его случайной любовницы. «Начались прелести семейного очага», — подумал он невольно, однако поднялся со стула, подошел к Любке и, взяв ее за
руку, притянул к себе и погладил по
голове.
У него болела
голова, а
руки и ноги казались какими-то чужими, ненужными, к тому же на улице с утра шел мелкий и точно грязный дождь.
Лихонин резко нахлобучил шапку и пошел к дверям. Но вдруг у него в
голове мелькнула остроумная мысль, от которой, однако, ему самому стало противно. И, чувствуя под ложечкой тошноту, с мокрыми, холодными
руками, испытывая противное щемление в пальцах ног, он опять подошел к столу и сказал, как будто бы небрежно, но срывающимся голосом...
И при этом он делал вид, что млеет от собственного пения, зажмуривал глаза, в страстных местах потрясал
головою или во время пауз, оторвав правую
руку от струн, вдруг на секунду окаменевал и вонзался в глаза Любки томными, влажными, бараньими глазами. Он знал бесконечное множество романсов, песенок и старинных шутливых штучек. Больше всего нравились Любке всем известные армянские куплеты про Карапета...
Когда она ушла, Женька уменьшила огонь в висячем голубом фонарике, надела ночную кофту и легла. Минуту спустя вошел Гладышев, а вслед за ним Тамара, тащившая за
руку Петрова, который упирался и не поднимал
головы от пола. А сзади просовывалась розовая, остренькая, лисья мордочка косоглазой экономки Зоси.
Эти слова, страстные и повелительные, действовали на Гладышева как гипноз. Он повиновался ей и лег на спину, положив
руки под
голову. Она приподнялась немного, облокотилась и, положив
голову на согнутую
руку, молча, в слабом полусвете, разглядывала его тело, такое белое, крепкое, мускулистое, с высокой и широкой грудной клеткой, с стройными ребрами, с узким тазом и с мощными выпуклыми ляжками. Темный загар лица и верхней половины шеи резкой чертой отделялся от белизны плеч и груди.
И она обвилась вокруг него, положила
руки на шею, а
голову прижала к его груди. Так они помолчали несколько секунд.
Он, молча и не оглядываясь на Женьку, стал торопливо одеваться, не попадая ногами в одежду.
Руки его тряслись, и нижняя челюсть прыгала так, что зубы стучали нижние о верхние, а Женька говорила с поникнутой
головой...
Около того места, где они только что сидели под каргиной, собрались все обитатели дома Анны Марковны и несколько посторонних людей. Они стояли тесной кучкой, наклонившись вниз. Коля с любопытством подошел и, протиснувшись немного, заглянул между
головами: на полу, боком, как-то неестественно скорчившись, лежал Ванька-Встанька. Лицо у него было синее, почти черное. Он не двигался и лежал странно маленький, съежившись, с согнутыми ногами. Одна
рука была у него поджата под грудь, а другая откинута назад.
И, приняв из
рук Тамары деньги, священник благословил кадило, подаваемое псаломщиком, и стал обходить с каждением тело покойницы. Потом, остановившись у нее в
головах, он кротким, привычно-печальным голосом возгласил...
У меня кружится
голова, горит лицо и
руки холодные, как лед.
Через пять минут он заснул, сидя в кресле, откинувшись на его спинку
головой и отвесив нижнюю челюсть. Тамара выждала некоторое время и принялась его будить. Он был недвижим. Тогда она взяла зажженную свечу и, поставив ее на подоконник окна, выходившего на улицу, вышла в переднюю и стала прислушиваться, пока не услышала легких шагов на лестнице. Почти беззвучно отворила она дверь и пропустила Сеньку, одетого настоящим барином, с новеньким кожаным саквояжем в
руках.