Неточные совпадения
Порою завязывались драки между пьяной скандальной компанией и швейцарами изо всех заведений, сбегавшимися на выручку товарищу швейцару, — драка, во время которой разбивались стекла в окнах и фортепианные деки, когда выламывались, как оружие, ножки у плюшевых стульев, кровь заливала паркет в зале и ступеньки лестницы, и люди с проткнутыми боками и проломленными головами валились в грязь у подъезда, к звериному, жадному восторгу Женьки, которая с горящими глазами, со счастливым смехом лезла в самую гущу свалки, хлопала
себя по бедрам, бранилась и науськивала, в то время как ее подруги визжали
от страха и прятались под кровати.
— И в Кольку-бухгалтера? И в подрядчика? И в Антошку-картошку? И в актера толстого? У-у, бесстыдница! — вдруг вскрикивает Женя. — Не могу видеть тебя без омерзения. Сука ты! Будь я на твоем месте такая разнесчастная, я бы лучше руки на
себя наложила, удавилась бы на шнурке
от корсета. Гадина ты!
Через пять минут она ушла
от него, пряча на ходу в чулок заработанные деньги, на которые, как на первый почин, она предварительно поплевала, по суеверному обычаю. Ни о содержании, ни о симпатичности не было больше речи. Немец остался недоволен холодностью Маньки и велел позвать к
себе экономку.
— Но самое главное, — продолжал Ярченко, пропустив мимо ушей эту шпильку, — самое главное то, что я вас всех видел сегодня на реке и потом там… на том берегу… с этими милыми, славными девушками. Какие вы все были внимательные, порядочные, услужливые, но едва только вы простились с ними, вас уже тянет к публичным женщинам. Пускай каждый из вас представит
себе на минутку, что все мы были в гостях у его сестер и прямо
от них поехали в Яму… Что? Приятно такое предположение?
И, не отнимая рук
от лица, вздрагивая плечами, она взбежала на крыльцо и скрылась в доме, громко захлопнув да
собою дверь.
Просто-напросто все злоключения сами
собой стали учащаться, наворачиваться друг на друга, шириться и расти, подобно тому, как маленький снежный комочек, толкаемый ногами ребят, сам
собою,
от прилипающего к нему талого снега, становится все больше, больше вырастает выше человеческого роста и, наконец, одним последним небольшим усилием свергается в овраг и скатывается вниз огромной лавиной.
— Мы откроем
себе фирму «Горизонт и сын». Не правда ли, Сарочка, «и сын»? И вы, надеюсь, господа, удостоите меня своими почтенными заказами? Как увидите вывеску «Горизонт и сын», то прямо и вспомните, что вы однажды ехали в вагоне вместе с молодым человеком, который адски оглупел
от любви и
от счастья.
Несколько раз в продолжение суток Горизонт заходил в третий класс, в два вагона, разделенные друг
от друга чуть ли не целым поездом. В одном вагоне сидели три красивые женщины в обществе чернобородого, молчаливого сумрачного мужчины. С ним Горизонт перекидывался странными фразами на каком-то специальном жаргоне. Женщины глядели на него тревожно, точно желая и не решаясь о чем-то спросить. Раз только, около полудня, одна из них позволила
себе робко произнести...
И, уткнувшись лицом в опустившиеся на стол руки, она беззвучно зарыдала. И опять никто не позволил
себе задать ей какой-нибудь вопрос. Только Женька побледнела
от злобы и так прикусила
себе нижнюю губу, что на ней потом остался ряд белых пятен.
Взял ее сегодня
от Анны Марковны и привез покамест к
себе.
— Дура, стэрва, собачя дочь! — кричала одна, — ты не достойна меня
от сюда поцеловать. — И, обернувшись тылом к противнице, она громко шлепнула
себя ниже спины. —
От сюда! Ось!
С душевной болью, со злостью и с отвращением к
себе, и к Любке и, кажется, ко всему миру, бросился Лихонин, не раздеваясь, на деревянный кособокий пролежанный диван и
от жгучего стыда даже заскрежетал зубами.
До ресторана «Воробьи» было недалеко, шагов двести. По дороге Любка незаметно взяла Лихонина за рукав и потянула к
себе. Таким образом они опоздали на несколько шагов
от шедших впереди Соловьева и Нижерадзе.
Откуда происходила эта его влиятельность, вряд ли кто-нибудь мог бы объяснить
себе:
от его ли самоуверенной внешности,
от умения ли схватить и выразить в общих словах то раздробленное и неясное, что смутно ищется и желается большинством, или оттого, что свои заключения всегда приберегал к самому нужному моменту.
Лихонин прочитал также о том, что заведение не должно располагаться ближе чем на сто шагов
от церквей, учебных заведений и судебных зданий, что содержать дом терпимости могут только лица женского пола, что селиться при хозяйке могут только ее родственники и то исключительно женского пола и не старше семи лет и что как девушки, так и хозяева дома и прислуга должны в отношениях между
собою и также с гостями соблюдать вежливость, тишину, учтивость и благопристойность, отнюдь не позволяя
себе пьянства, ругательства и драки.
— Да и прислугой тоже. Потрудитесь представить свидетельство
от вашего квартирохозяина, — ведь, надеюсь, вы сами не домовладелец?.. Так вот, свидетельство о том, что вы в состоянии держать прислугу, а кроме того, все документы, удостоверяющие, что вы именно та личность, за которую
себя выдаете, например, свидетельство из вашего участка и из университета и все такое прочее. Ведь вы, надеюсь, прописаны? Или, может быть, того?.. Из нелегальных?
Из этого ничего не получалось, кроме того, что он выходил из
себя, кричал на Любку, а она глядела на него молча, изумленными, широко открытыми и виноватыми глазами, на которых ресницы
от слез слипались длинными черными стрелами.
Он уже хотел перейти к теории любовных чувств, но, к сожалению,
от нетерпения поспешил немного: он обнял Любку, притянул к
себе и начал ее грубо тискать. «Она опьянеет
от ласки. Отдастся!» — думал расчетливый Симановский. Он добивался прикоснуться губами к ее рту для поцелуя, но она кричала и фыркала в него слюнями. Вся наигранная деликатность оставила ее.
Если каждый из нас попробует положить, выражаясь пышно, руку на сердце и смело дать
себе отчет в прошлом, то всякий поймает
себя на том, что однажды, в детстве, сказав какую-нибудь хвастливую или трогательную выдумку, которая имела успех, и повторив ее поэтому еще два, и пять, и десять раз, он потом не может
от нее избавиться во всю свою жизнь и повторяет совсем уже твердо никогда не существовавшую историю, твердо до того, что в конце концов верит в нее.
— Господа кадеты, высокообразованные молодые люди, так сказать, цветы интеллигенции, будущие фельцихместеры [Генералы (
от нем. Feldzeuqmeister)], не одолжите ли старичку, аборигену здешних злачных мест, одну добрую старую папиросу? Нищ семь. Омниа меа мекум порто. [Все свое ношу с
собой (лат.)] Но табачок обожаю.
— Уходи, сделай милость! У меня там, у зеркала, в коробочке
от шоколада, лежат десять рублей, — возьми их
себе. Мне все равно не нужно. Купи на них маме пудреницу черепаховую в золотой оправе, а если у тебя есть маленькая сестра, купи ей хорошую куклу. Скажи: на память
от одной умершей девки. Ступай, мальчишка!
Об этом уже давно поговаривали в заведении, но, когда слухи так неожиданно, тотчас же после смерти Женьки, превратились в явь, девицы долго не могли прийти в
себя от изумления и страха.
От соединения двух таких людей, бесстыдных, безжалостных и алчных, девушки могли ожидать для
себя всяких напастей.
Она принадлежала к числу тех странных натур, которые под внешним ленивым спокойствием, небрежной молчаливостью и эгоистичной замкнутостью таят в
себе необычайную энергию, всегда точно дремлющую в полглаза, берегущую
себя от напрасного расходования, но готовую в один момент оживиться и устремиться вперед, не считаясь с препятствиями.
Она соглашалась принять
от него букет цветов, скромный завтрак в загородном ресторане, но возмущенно отказывалась
от всяких дорогих подарков и вела
себя так умело и тонко, что нотариус никогда не осмеливался предложить ей денег.
Он убил ее, и когда посмотрел на ужасное дело своих рук, то вдруг почувствовал омерзительный, гнусный, подлый страх. Полуобнаженное тело Верки еще трепетало на постели. Ноги у Дилекторского подогнулись
от ужаса, но рассудок притворщика, труса и мерзавца бодрствовал: у него хватило все-таки настолько мужества, чтобы оттянуть у
себя на боку кожу над ребрами и прострелить ее. И когда он падал, неистово закричав
от боли,
от испуга и
от грома выстрела, то по телу Верки пробежала последняя судорога.