Неточные совпадения
— Подумайте сами, мадам Шойбес, — говорит он, глядя на стол, разводя руками
и щурясь, — подумайте, какому риску я здесь подвергаюсь! Девушка была обманным образом вовлечена в это… в как его…
ну, словом, в дом терпимости, выражаясь высоким слогом. Теперь родители разыскивают ее через полицию. Хорошо-с. Она попадает из одного места в другое, из пятого в десятое… Наконец след находится у вас,
и главное, — подумайте! — в моем околотке! Что я могу поделать?
— Вот у меня сын гимназист — Павел. Приходит, подлец,
и заявляет: «Папа, меня ученики ругают, что ты полицейский,
и что служишь на Ямской,
и что берешь взятки с публичных домов».
Ну, скажите, ради бога, мадам Шойбес, это же не нахальство?
— Я ему говорю: «Иди, негодяй,
и заяви директору, чтобы этого больше не было, иначе папа на вас на всех донесет начальнику края». Что же вы думаете? Приходит
и поверит: «Я тебе больше не сын, — ищи себе другого сына». Аргумент!
Ну,
и всыпал же я ему по первое число! Ого-го! Теперь со мной разговаривать не хочет.
Ну, я ему еще покажу!
— Вышивали мы гладью, золотом, напрестольники, воздухи, архиерейские облачения… травками, цветами, крестиками. Зимой сидишь, бывало, у окна, — окошки маленькие, с решетками, — свету немного, маслицем пахнет, ладаном, кипарисом, разговаривать нельзя было: матушка была строгая. Кто-нибудь от скуки затянет великопостный ирмос… «Вонми небо
и возглаголю
и воспою…» Хорошо пели, прекрасно,
и такая тихая жизнь,
и запах такой прекрасный, снежок за окном,
ну вот точно во сне…
— Странная ты девушка, Тамара. Вот гляжу я на тебя
и удивляюсь.
Ну, я понимаю, что эти дуры, вроде Соньки, любовь крутят. На то они
и дуры. А ведь ты, кажется, во всех золах печена, во всех щелоках стирана, а тоже позволяешь себе этакие глупости. Зачем ты эту рубашку вышиваешь?
—
Ну, со стариками еще хуже, — говорит нежным голосом Манька Маленькая
и лукаво заглядывает на Зою, — как ты думаешь, Зоинька?
И все деньги от меня отбирал,
ну вот все до копеечки.
— Пфуй! Безобразие! — раздается в комнате негодующий голос Эммы Эдуардовны. —
Ну где это видано, чтобы порядочные барышни позволяли себе вылезать на окошко
и кричать на всю улицу. О, скандал!
И все Нюра,
и всегда эта ужасная Нюра!
— Вот так-так. Мужчина
и вдруг не курит.
Ну так угостите лафитом с лимонадом. Ужас как люблю лафит с лимонадом.
— А меня один офицер лишил невинности там… у себя на родине. А мамаша у меня ужас какая строгая. Если бы она узнала, она бы меня собственными руками задушила.
Ну вот я
и убежала из дому
и поступила сюда…
— Вот
и Ванька-Встанька пришел, — доложила Нюра, когда он, уже успев поздороваться дружески за ручку со швейцаром Симеоном, остановился в дверях залы, длинный, в форменной фуражке, лихо сбитой набекрень. — Ну-ка, Ванька-Встанька, валяй!
—
Ну, какой же я ваш коллега, — добродушно засмеялся репортер. — Я был только на первом курсе
и то только полгода, вольнослушателем. Получите, Онуфрий Захарыч. Господа, прошу…
—
Ну, уж это, господа, свинство! — говорил ворчливо Ярченко на подъезде заведения Анны Марковны. — Если уж поехали, то по крайности надо было ехать в приличный, а не в какую-то трущобу. Право, господа, пойдемте лучше рядом, к Треппелю, там хоть чисто
и светло.
— Нам бы как-нибудь… Знаете ли… отдельный кабинетик, — деликатно сказал он подошедшей Эмме Эдуардовне. —
И дайте, пожалуйста, какого-нибудь красного вина…
Ну там еще кофе… Вы сами знаете.
—
Ну уж это выдумки про подругу! А главное, не лезь ты ко мне со своими нежностями. Сиди, как сидят умные дети, вот здесь, рядышком на кресле, вот так.
И ручки сложи!
—
Ну вот
и обменялись любезностями, — засмеялся Лихонин. — Но удивительно, что мы именно здесь ни разу с вами не встречались. По-видимому, вы таки частенько бываете у Анны Марковны?
—
Ну да!
Ну конечно! — возразил Собашников, презрительно кривляясь. — У него такая прекрасная защита, как весь публичный дом.
И, должно быть, все вышибалы с Ямской — его близкие друзья
и приятели.
— А Нинка говорит: я, говорит, ни за что с ним не останусь, хоть режьте меня на куски… всю, говорит, меня слюнями обмочил.
Ну старик, понятно, пожаловался швейцару, а швейцар, понятно, давай Нинку бить. А Сергей Иваныч в это время писал мне письмо домой, в провинцию,
и как услышал, что Нинка кричит…
Громко, сильно, блестяще описывает, а я читаю
и…
ну, никакого впечатления: ни волнения, ни возмущения — одна скука.
— Да, — ответил репортер
и с благодарностью, ласково поглядел на студента. —
Ну, что касается Сонечки, то ведь это абстрактный тип, — заметил уверенно Ярченко. — Так сказать, психологическая схема…
—
Ну, оставь ее, голубчик. Что тебе? — возразила сладким голосом Женя
и спрятала подушку за спину Тамары.Погоди, миленький, вот я лучше с тобой посижу.
— Или вы ее любовник — это все равно… Как эта должность здесь у вас называется?
Ну, вот те самые, которым женщины вышивают рубашки
и с которыми делятся своим честным заработком?.. Э?..
—
Ну, положим! Я
и сам так дам сдачи, что не обрадуешься! — грубо, совсем по-мальчишески, выкрикнул Собашников. — Только не стоит рук марать обо всякого… — он хотел прибавить новое ругательство, но не решился, — со всяким…
И вообще, товарищи, я здесь оставаться больше не намерен. Я слишком хорошо воспитан, чтобы панибратствовать с подобными субъектами.
— Будет шутить! — недоверчиво возразил Лихонин.Что же тебя заставляет здесь дневать
и ночевать? Будь ты писатель-дело другого рода. Легко найти объяснение:
ну, собираешь типы, что ли… наблюдаешь жизнь… Вроде того профессора-немца, который три года прожил с обезьянами, чтобы изучить их язык
и нравы. Но ведь ты сам сказал, что писательством не балуешься?
— Зачем же, черт побери, ты здесь толчешься? Я чудесно же вижу, что многое тебе самому противно,
и тяжело,
и больно. Например, эта дурацкая ссора с Борисом или этот лакей, бьющий женщину, да
и вообще постоянное созерцание всяческой грязи, похоти, зверства, пошлости, пьянства.
Ну, да раз ты говоришь, — я тебе верю, что блуду ты не предаешься. Но тогда мне еще непонятнее твой modus vivendi [Образ жизни (лат.)], выражаясь штилем передовых статей.
Ну уж этого тебе никогда не учесть
и не проконтролировать.
—
Ну да, — сказал сурово Платонов, — ты возьмешь детскую спринцовку
и пойдешь с нею тушить пожар?
— А в самом деле, — сказала Женя, — берите Любку. Это не то, что я. Я как старая драгунская кобыла с норовом. Меня ни сеном, ни плетью не переделаешь. А Любка девочка простая
и добрая.
И к жизни нашей еще не привыкла. Что ты, дурища, пялишь на меня глаза? Отвечай, когда тебя спрашивают.
Ну? Хочешь или нет?
А потом,
ну хоть завтра, приезжай за ее билетом
и за вещами.
— А так: там только одни красавицы. Вы понимаете, какое счастливое сочетание кровей: польская, малорусская
и еврейская. Как я вам завидую, молодой человек, что вы свободный
и одинокий. В свое время я таки показал бы там себя!
И замечательнее всего, что необыкновенно страстные женщины.
Ну прямо как огонь!
И знаете, что еще? — спросил он вдруг многозначительным шепотом.
— Не забудьте, Лазер, накормить девушек обедом
и сведите их куда-нибудь в кинематограф. Часов в одиннадцать вечера ждите меня. Я приеду поговорить. А если кто-нибудь будет вызывать меня экстренно, то вы знаете мой адрес: «Эрмитаж». Позвоните. Если же там меня почему-нибудь не будет, то забегите в кафе к Рейману или напротив, в еврейскую столовую. Я там буду кушать рыбу-фиш.
Ну, счастливого пути!
—
Ну, а у вас, в Париже или Ницце, разве веселее? Ведь надо сознаться: веселье, молодость
и смех навсегда исчезли из человеческой жизни, да
и вряд ли когда-нибудь вернутся. Мне кажется, что нужно относиться к людям терпеливее. Почем знать, может быть для всех, сидящих тут, внизу, сегодняшний вечер — отдых, праздник?
—
Ну, а скажите, Елена Викторовна, чего бы вы хотели, что бы развлекло ваше воображение
и скуку?
—
Ну вот, видите, видите… — загорячилась Ровинская. — С таким образованием вы всегда могли бы найти место на всем готовом рублей на тридцать.
Ну, скажем, в качестве экономки, бонны, старшей приказчицы в хорошем магазине, кассирши…
И если ваш будущий жених… Фриц…
—
Ну,
ну! — подтолкнула
и Женька, горя воспламененными глазами.
— Напрасно вы брезгуете этим генералом, — сказала она. — Я знавала хуже эфиопов. У меня был один Гость настоящий болван. Он меня не мог любить иначе… иначе…
ну, скажем просто, он меня колол иголками в грудь… А в Вильно ко мне ходил ксендз. Он одевал меня во все белое, заставлял пудриться, укладывал в постель. Зажигал около меня три свечки.
И тогда, когда я казалась ему совсем мертвой, он кидался на меня.
—
Ну, говорить, так говорить до конца, — спокойно сказала вдруг Зоя
и улыбнулась небрежно
и печально.
—
Ну, конечно, что: он взял
и выгнал меня. Никто не сказал ни слова. Женька закрыла глаза рунами
и часто задышала,
и видно было, как под кожей ее щек быстро ходят напряженные мускулы скул.
— Делай, как знаешь. Конечно, это хорошо. Да поглядите, девчонки, ведь она вся мокрая. Ах, какая дурища!
Ну! Живо! Раздевайся! Манька Беленькая или ты, Тамарочка, дайте ей сухие панталоны, теплые чулки
и туфли.
Ну, теперь, — обратилась она к Любке, — рассказывай, идиотка, все, что с тобой случилось!
А то есть еще
и такие, что придет к этой самой Сонечке Мармеладовой, наговорит ей турусы на колесах, распишет всякие ужасы, залезет к ней в душу, пока не доведет до слез,
и сейчас же сам расплачется
и начнет утешать, обнимать, по голове погладит, поцелует сначала в щеку, потом в губы,
ну,
и известно что!
—
Ну, вот мы
и дома, — сказал студент. — Стой, извозчик!
—
Ну вот, я
и подумал: а ведь каждую из этих женщин любой прохвост, любой мальчишка, любой развалившийся старец может взять себе на минуту или на ночь, как мгновенную прихоть,
и равнодушно еще в лишний, тысяча первый раз осквернить
и опоганить в ней то, что в человеке есть самое драгоценное — любовь…
— Подожди, Любочка! Подожди, этого не надо. Понимаешь, совсем, никогда не надо. То, что вчера было,
ну, это случайность. Скажем, моя слабость. Даже более: может быть, мгновенная подлость. Но, ей-богу, поверь мне, я вовсе не хотел сделать из тебя любовницу. Я хотел видеть тебя другом, сестрой, товарищем… Нет, нет ничего: все сладится, стерпится. Не надо только падать духом. А покамест, дорогая моя, подойди
и посмотри немножко в окно: я только приведу себя в порядок.
—
Ну, ты, старая барка! Живо
и не ворчать! — прикрикнул на нее Лихонин. — А то я тебя, как твой друг, студент Трясов, возьму
и запру в уборную на двадцать четыре часа!
— До-ому сему
и всем праведно, мирно
и непорочно обитающим в нем… — заголосил было по-протодьяконски Соловьев
и вдруг осекся. — Отцы-святители, — забормотал он с удивлением, стараясь продолжать неудачную шутку.Да ведь это… Это же… ах, дьявол… это Соня, нет, виноват, Надя…
Ну да! Люба от Анны Марковны…
—
И дело. Ты затеял нечто большое
и прекрасное, Лихонин. Князь мне ночью говорил.
Ну, что же, на то
и молодость, чтобы делать святые глупости. Дай мне бутылку, Александра, я сам открою, а то ты надорвешься
и у тебя жила лопнет. За новую жизнь, Любочка, виноват… Любовь… Любовь…
— Так, так, так, — сказал он, наконец, пробарабанив пальцами по столу. — То, что сделал Лихонин, прекрасно
и смело.
И то, что князь
и Соловьев идут ему навстречу, тоже очень хорошо. Я, с своей стороны, готов, чем могу, содействовать вашим начинаниям. Но не лучше ли будет, если мы поведем нашу знакомую по пути, так сказать, естественных ее влечений
и способностей. Скажите, дорогая моя, — обратился он к Любке, — что вы знаете, умеете?
Ну там работу какую-нибудь или что.
Ну там шить, вязать, вышивать.
— А ведь
и в самом деле, — вмешался Лихонин, — ведь мы не с того конца начали дело. Разговаривая о ней в ее присутствии, мы только ставим ее в неловкое положение.
Ну, посмотрите, у нее от растерянности
и язык не шевелится. Пойдем-ка, Люба, я тебя провожу на минутку домой
и вернусь через десять минут. А мы покамест здесь без тебя обдумаем, что
и как. Хорошо?
— Почти что ничего. Чуть-чуть шить, как
и всякая крестьянская девчонка. Ведь ей пятнадцати лет не было, когда ее совратил какой-то чиновник. Подмести комнату, постирать,
ну, пожалуй, еще сварить щи
и кашу. Больше, кажется, ничего.
— А например… например…
ну вот, например, делать искусственные цветы. Да, а еще лучше поступить в магазин цветочницей. Милое дело, чистое
и красивое.